Цугцванг

      - Ебаться-обосраться, - выдыхает Питер, когда Уэйд присылает ему данные нового клиента.       Барнс. Джеймс Барнс.       Заместитель вице-президента Беркшир Хатауэй. Омаха, США.       «Très riche» гласит вольная приписка в конце электронного письма на гладком стекле смартфона у Питера в руке.       Джеймс Барнс у Питера первый на этой неделе, потому что Питер стоит очень дорого. Питер Паркер закончил Итонский колледж, пять лет щеголял во фраке, брюках в тонкую полоску, рубашке с белым галстуком и итальянским воротником. Его молодой тьютор мистер Роджерс гордился им, почти так же сильно, как сейчас им гордится его личный агент, только из года в год повторял: не выражайся, Питер. Не выражайся. Назвать Уэйда Уилсона сутенёром язык не поворачивался. Агент. Нейтрально. Буднично. Как будто Питер Паркер просто модель. Эскорт-модель.       Питеру двадцать три. После Итона Уэйд, который нашёл его мальчишкой, без дела слоняющимся по Оскорпу, пока его уставшая от всего навалившегося, от смерти его, Питера, родителей, потом её мужа, тётя решала проблемы по мере их поступления, быстренько сунул его в Даремский университет.       У Уэйда уже тогда были связи в Альбионе и далекоидущие планы на Питера Паркера, несмотря на то, что занимался он не только Питером.       Multi sunt vocati, pauc! Vero electi, как говорится в Евангелии от Матфея, много званных, но мало избранных.       Reddite quae sunt caesaris, caesari: et quae sunt dei, deo. Воздайте кесарево Кесарю, а божие — Богу.       Питер Паркер божественно прекрасен — какой-то своей частью — на взгляд Уэйда. Прекрасно его тонкочертное лицо, аристократичное в самом лучшем смысле этого слова: белоснежное, хрупкое, большеглазое. Прекрасно его тело, гибкое, как ивовая ветвь. Прекрасна его деланная улыбка, как Уэйд учил, одними уголками, слегка скучающая. Прекрасен его взгляд, не то всегда томный, не то расслабленный, из-под ресниц, даже если Питер не спал двое суток, даже если не ел, потея в спортивном зале положенные три часа. Прекрасен он весь до того момента, как откроет свой поганый рот или до того момента, пока не попадёшь к нему домой.       - Домработницу и кухарку мужчина может себе нанять, - говорит Уэйд, в очередной раз хлопая Питера газетой по спине, когда тот стоит у балетного станка, воскресенье, день балета, - но трахать все хотят королеву.       Питер смотрит прямо перед собой, сжав губы, потому что если он отведёт взгляд, Уэйд опять его треснет.       Глубокий вдох, медленный. Тишина. Глубокий выдох. Можно моргнуть.       - Будь королевой, Питер.       Глубокий вдох.       - Я и так королева, Уэйди, - улыбка. Снова прекрасна.       Уэйд кивает, скрепляя руки с газетой за спиной.       Питер сверяет адрес, когда отъезжает такси. Всё правильно. Бар. Выглядит тихим.       Остаётся пара шагов до двери, когда швейцар в тёмном костюме открывает её перед Питером, материализуясь буквально из воздуха. Питер вскидывает подбородок, стараясь держать глаза как можно более открытыми, расслабить мышцы лица. Выглядеть дорого. Дороже, чем обычно.       Высокий смуглый метрдотель с собранным волосами встречает его полупоклоном и помогает снять длинное пальто.       Краем глаза Питер отмечает двоих два на два метра охранников.       Кроме него и персонала в помещении никого.       Как только Питер заканчивает поправлять запонки на пиджаке из шерсти и шелка, метрдотель растворяется в темноте так же, как появился швейцар.       Питер делает несколько шагов. Смотрит по сторонам: низкие потолки вместе с тёмно-рыжими стенами создавали особую атмосферу. Что-то этническое. Пахнет засушенными цветами или деревянными палочками. Сквозь стёкла ещё можно было разглядеть очертания уличных фонарей, которые отсвечивали бликами в вазы на столах.       В груди предвкушающе трепещет.       Вот Питеру снова тринадцать, и он впервые переступает порог итонской часовни, и сентябрьский ветерок с Темзы, которую он только что пересёк через мост, ласково перебирает волосы, и Уэйд за левым плечом не даёт раскиснуть.       Вот Питеру снова восемнадцать, и перед ним открываются двери Дарема. И сердце точно так же колотится, как сейчас.       Вот он снова в баре. Делает ещё пару робких шагов. Питер в эскорте год или около того. Он отсидел десятки приёмов с бокалом игристого, он сотни раз элегантно закидывал ногу на ногу, как учил Уэйд, естественно. Он ходил под руку, вежливо улыбался, говорил что-то вроде: логический позитивизм поработил человечество путём наложения невиданной раннее цензуры на восприятие окружающей действительности, объявив несуществующим и ложным сам инстинкт жизни, интуицию, этику, любовь, совесть, национальное самосознание, дружбу, чувство долга, то есть всё что есть для людей самого дорогого и личного, думая про себя, что логический позитивизм это для имбецилов конченых.       Он должен был бы уже приноровиться, но он всё равно каждый раз ощущал, как немеют пальцы ног и трясутся колени. И хотелось кусать губы. Но нельзя. Нельзя, зубы прочь.       Пустые столики сбегаются в стаи перед барной стойкой, и чем ближе к ней, тем сложнее идти прямо. Питер глубоко вдыхает, когда видит за стойкой мужчину: его широкие плечи в чёрной ткани рубашки, едва виднеющаяся линия позвоночника. Тёмные волосы чуть длиннее шейного позвонка, немного завитые на концах.       Он опирается локтем на гладкое дерево, пахнет дорогим парфюмом и ванилью, едва пробивающейся сквозь горечь запаха спиртного.       - Бармен? - спрашивает он у широкой спины, и мужчина поворачивается, изгибая бровь.       Питер моргает.       Он чертовски красив.       Светлые губы изгибаются в приятной улыбке, от которой чуть поодаль углов вырезаются тонкие ямочки, похожие на аккуратные шрамы.       - Я не бармен, - говорит он тихо, и, чёрт... этот голос, ему и не нужно говорить громко, чтобы привлечь внимание, - но тебе могу такого намешать в стакане, что мы будем ебаться на столе, на виду у всех, и никто не помешает нам.       Питер медленно садится на барный стул. Мужчина усмехается, как ни в чём не бывало. Словно не он только что раздел его глазами, не он только что не моргнул ни разу, говоря всё это, не он наклонился к Питеру, чтобы тот самый запах дорогого одеколона стал только сильнее.       Не он. Кто-то другой.       И это у кого-то другого, не у Питера, дыхание перехватило, а под рёбрами что-то резко осело, словно оползень. Это не Питер забыл свою подготовленную речь, не Питер...       - Ты Том? - спрашивает Барнс. В том, что это именно он, у Питера больше сомнений не возникает. Становится не по себе.       - Да.       Том — его имя на сегодня. Элитный эскорт такая штука, одно случайно названное имя, место работы или кличка собаки может стоить всего.       - Где учился, Том? - Барнс наливает себе в коньячный бокал что-то из массивной бутылки.       Питер без запинки отвечает:       - Мичиганский. Литература.       Барнс кивает. У Питера прекрасный американский акцент. Такой же прекрасный, как и британский. Итонский. Чистейшая, как слеза младенца, речь. Такой же прекрасный, как его французский. Такой же, как немецкий. Чуть лучше, чем русский, но. О да, Уэйд не сказать чтобы был к Питеру снисходителен.       - Хорошо, - он ставит бокал на стойку, - а пьёшь ты...       - Белый русский.       Снова смешок. Он качает головой. На прядях волос мерцают золотистые отсветы, нет, Питер не засматривается дольше положенного. Ну, может, на долю секунды дольше. Всего-то.       Перед ним с глухим стуком о дерево появляется хайбол из толстого стекла. Чтобы не нагрелся коктейль. Свой круглый бокал Барнс наоборот берёт в ладонь и долго держит, изучающе смотря на Питера. Перебегая сосредоточенным взглядом с переносицы на шею, с шеи на воротничок рубашки, с воротничка на плечи, а с них на губы, а с губ на глаза.       - Я предпочитаю арманьяк, - спокойно говорит он, склоняя голову к плечу, - чистый, - пара круговых движений ладони. Подносит бокал к носу, едва заметно втягивает запах, всё ещё смотря на Питера. Делает небольшой глоток, - в нём больше выдержки, чем в коньяке, больше градуса. Больше вкуса.       Питер следит за губами. Украдкой. Затаив дыхание.       - Поэтому я здесь? - выходит чуть наглее, чем Питер планировал. К чёрту.       Барнс щурится, будто не верит, что Питер действительно это сказал.       Слишком очевидная аналогия, когда ты самовлюблён.       - Да, - тем не менее честно отвечает Барнс и снова отпивает. Питер касается дрогнувшими пальцами своего ледяного стакана, но пока не решается выпить, - у нас с тобой в распоряжении всего два дня, потому что избыток вкуса?.. - ...убивает вкус, - на выдохе продолжает Питер.       Он всё-таки хватает свой взмокший стакан и махом глотает половину.       - Что думаешь о Ницше, Том?       - Думаю, Гессе был влюблён в Ницше, - Питер играет кончиками пальцев по чёрному дереву стойки.       Барнс лукаво щурится.       - Все мы так или иначе влюблены в Ницше, - он будто перекатывает слова по рту, как жвачку. Красивое движение нижней челюстью, нужно его увидеть, чтобы понять, - просто некоторые об этом знают, а некоторые нет.       То, как легко он говорил, подкупало Питера. Казалось, он мог бы просидеть здесь ещё час, перед этим уже запотевшим стаканом с белорусом.       - Найди сейчас человека, который скажет, что страдания вредят, не беря в расчёт гедонистов и утилитаристов, которыми ни ты, ни я, конечно же, не являемся, - Барнс отпивает свой арманьяк, мельком смотря в окно, помутневшее от перепада температур: на улице резко похолодало, в баре — оставалась всё так же тепло. Даже у Питера согрелись кончики пальцев, обычно замёрзшие и обескровленные, - страдания есть неотъемлемый этап формирования сверхчеловека, это тебе скажет любой школьник... - стреляет глазами на Питера, - другими словами, - у него широкий лоб с тремя тонкими полосами теней от едва заметных морщин, ещё одна — между выразительных бровей вразлёт, сбегающихся над острыми светлыми глазами, будто всегда готовые нахмуриться, Питеру кажется, он часто хмурится. Эту морщинку хочется тронуть указательным пальцем.       Питер усмехается:       - Was mich nicht umbringt, macht mich stärker?       Барнс салютует бокалом в ладони, точно как Лео Ди в том самом фильме. Питер опускает взгляд, вдруг смущаясь смотреть ему в лицо и улыбаться одновременно.       - Да. Всё, что нас не убивает, делает сильнее.       Стул под задницей становится горячим, как и воротник рубашки, как и манжеты, как и полость горла, чёрт её дери. Сушит, горит.       - Языки?       Питер спохватывается:       - Немецкий, французский, русский, - отрапортовал, разве что по струнке не вытянулся. Приди в себя. Это всего лишь клиент. Голос в голове вещал голосом Уэйда, но сейчас это почему-то не отрезвляло.       - Я жил в Сибири пару лет. Колоритно... Твой агент не обманул насчёт тебя, Том, - говорит Барнс, - ты подходишь мне.       Он выходит из-за барной стойки, такой высокий и статный. У него крепкая шея и пристальный взгляд. Он осматривает Питера с головы до ног, останавливаясь на коленях, оксфордах, часах на левой руке, похожей модели, что у него самого на правой.       - Пройдём? - он раскрытыми ладонями указывает на тропу сквозь столики, откуда Питер пришёл, - вся сумма будет на твоём счету через час, не вижу смысла в делении пополам, - говорит он на ходу, так же на ходу забирает у метрдотеля два пальто, помогает одеться Питеру, держа свою одежду на сгибе локтя, потом одевается сам. Прощается с персоналом кивком, - любой эксцесс, и деньги твои, никаких возвратов, - он открывает перед Питером дверь блестящей в ночных огнях машины, а перед тем как закрыть дверь, улыбается: - но ведь нам это не нужно?       Хлоп.       Дверь закрылась.       Питер сжал колени. Через пару-тройку секунд Барнс сел рядом с ним.       Водитель бесшумно завёл мотор.       - Завтра важный день, Том, - не смотреть украдкой на его профиль, на то как кончик носа плавно переходит в верхнюю губу, а потом в подбородок с лёгкой щетиной, было выше питеровых сил, - ты останешься в отеле на ночь, - он достаёт такой же стеклянный, как и у Питера, смартфон, - все инструкции получишь от моего помощника.       Питер откидывается затылком на мягкую кожу сидения и закрывает глаза.       Говорит:       - Хорошо, Джеймс, - он подумает обо всём завтра, сейчас есть только приятная тяжесть в голове, пропитанный этим самым одеколоном салон машины и темнота, темнота, темнота.       - Компания мистера Барнса, - говорит худосочная блондинка уже следующим утром, разбудившая его ни свет, ни заря, в одиннадцать утра, - Беркшир Хатауэй, - она смотрит поверх своих прямоугольных очков в тонкой золотой оправе. Питеру кажется, что он в жизни не видел женщин худее, вот-вот, и её кости прорвут ткань брючного костюма цвета дижон. Вот-вот, и её тонкие костяные пальцы схватят Питера за горло, она смотрит на него, как на тупую малолетку смотрит школьный психолог. Отсоси, сука белая, думает Питер. Мы не в ёбаном Саратога-Спрингс и ты не мой куратор для досрочноосвобождённых, - устраивает благотворительный вечер. Блэк тай разумеется. В Апартаментах посольства города Омаха, - её голос зудит в мозгу, а Питер просто болтает босой ногой, торчащей из-под белоснежного отельного халата, со стаканом персикового сока в руке. Её голос похож на голоса тех женщин, что озвучивают зарубежных актёров в фильмах, безжизненный, но пытающийся выдавить человеческие интонации, по факту просто прыгающий вверх и вниз, так, что хочется вымыть уши.       - Я знаю, в каком мы городе, - говорит он, перебирая пальцами ноги в воздухе. Она, эта женщина, затянутая в костюм, как рыба в чешую, смотрится комично рядом с укутавшимся в халат абсолютно голым Питером в этом огромном президентском люксе, окутанная запахом белых пионов в низких стеклянных подставках, напротив кофейного столика, уставленного разноцветной едой вроде фруктовых тарелок.       Она поправляет дужку очков, чтобы внимательнее посмотреть на Питера поверх стёкол.       - Мистер... Холланд, - кажется, ещё мгновение, и она заорёт на него благим матом, - это название отеля.       Питер уверен, что будь её воля, она бы уже сто раз назвала Питера тупым дегенератом, сосунком и шлюхой, но у неё здесь нет власти. Питер улыбается самой невинной своей улыбкой. Так он улыбается тёте Мэй, когда приезжает на рождество, чтобы рассказать, как хорошо у него идут дела в Стандарт Чартерд, как он устаёт проводить эти транзакции каждый день и быть едва ли не лучшим работником месяца, а то и года. Как ему понравилась командировка в Сингапур, в местный филиал банка, какие там хорошие бани и глупые продавцы на рынках.       Конечно, он был в Сингапуре.       Но будем честными, Питер никогда не был в сингапурском филиале Стандарт Чартерд, как и на их рынках. Он пару раз прокатился по городу на серой мазерати, не говоря даже с водителем, а потом его трахали в задницу три часа подряд с перерывами только на перекур. Питер не помнит имя того человека. Возможно, именно он работает в том самом банке, где, как думает тётя Мэй, работает Питер. Кто знает.       - Я забыл, как вас зовут, - Питер пялится в её узкое лошадиное лицо. На то, как раздуваются ноздри и и так торчащий кончик носа, словно выпрыгивает из лица ещё сильнее.       Конечно же он не забыл.       - Стейси, - выдавливает она из себя, - мисс Стейси.       - Мисс Стейси, - Питер отставляет стакан к большим, свисающим к столешнице гроздьям винограда и касается одной виноградины пальцем, будто случайно, будто совсем не хотел. Хотел, это выверенное движение. Точно как ненавязчиво перебрать подушечками пальцев друг о друга, согнув руку в локте. Как легко поправить чёлку. Все эти мимолётные движения вышколены в Питере, как в дрессированном псе, с одной единственной целью: привлечь внимание. И вот, она, эта дура-Стейси, уже смотрит на его ладонь. Долю секунды, всего долю секунды, но этого ему хватает, - я знаю свою работу.       Он отрывает спелую фиолетовую виноградину, всю в прожилках, готовую сейчас же лопнуть от сока внутри. Клац, и она у него во рту.