Vanitas

      В воздухе по-прежнему пахнет промозглостью, хоть и мимолётный сеульский холод заметно отходит на второй план в конце января. Опершись на стену, Дженни поддается несвойственному ей нервному тику — терзать собственную губу в ожидании человека, что в ночи написал ей сообщение, содержание которого служительница Церкви так и не смогла до конца осознать понять.       Дженни не славилась девчачьей стеснительностью, да и, откровенно говоря, за годы жизни разучилась испытывать стыд от мужского присутствия, но этот человек вызывал в ней внутреннюю панику, граничившую со стыдом, и дело было далеко не в поцелуе, что для неё ничего не значил.       Она не знала Юнги, но почему-то таяла в жестких ладонях с его хриплым голосом и шепелявой манерой речи. Юнги не должен был знать Дженни, но она неосознанно вручила ему свои цепи — с губами на губах и опрометчивой искренностью, подарившей ему контроль над той, что ненавидела быть в кандалах чувств.       Подарившей неосознанно и без его ведома.       Перекрывая веки, она сжимает губы на фильтре, в последний раз делая терпкую затяжку того самого табака, что любил отец, и так несвойственно вслушивается в подозрительную тишину сумасшедшего бессонного города. Она знала звук двигателя машины Юнги, и это, по сути, всё, что он позволил о себе узнать. Внешнее, а не внутреннее. Дженни знала его запах, что цвёл самым желтым сантонилом, знала, что он мрачнеет подобно гробовому мрамору, когда начинает злиться, знала его повадки, но не знала о нём абсолютно ничего.       Но вместе с этим Дженни хотела знать больше, хотела увидеть его таким, каким никто не видел или видели единицы. Хотела увидеть того, кто смог. Смог в душу залезть, разорвать тяжкие кровные узы и вылезти абсолютно чистым с этим холодным выражением безупречного лица.       В телефон смотрит, где рядом с полупустой беседой — беседа с той, что не отвечала ей уже несколько недель. Розэ просто пропала, не оставив после себя и намека на то, что она делает, лишь тошнотворный алый след, что можно было счесть за разборки между кланами, но никто не был в этом уверен, как и не имел смелости открыто заявить о её причастности.       Розэ всегда будет призраком, что оковами на своих израненных запястьях срывает головы без жалости и сострадания.       Зная, что не могла спутать этот звук приближающегося мустанга, Дженни отталкивается ковчегом от стены в одном легком белом летящем платье. Она не планировала долго омрачать свой вечер его присутствием, как и не видела смысла выглядеть иначе.       Несомненно, сейчас её образ отличается от привычного, но она больше не хотела играть перед ним, ведь чем лучше она пыталась, тем быстрее маска билась об землю.       Распахивает пассажирскую дверь одним четким движением, женщина намеренно выкидывает окурок перед его взором, что откровенно прикован к её ногам, покрытым мурашками из-за резких холодных порывов ветра. Сглатывая несвойственную уловку вместе с горечью никотина, женщина закидывает ногу на ногу, не придавая значения тому, как подол платья задирается, оголяя кожу.       — Зачем хотел встретиться? — несдержанно и без фамильярности интересуется Дженни, скрещивая руки на груди с таким ярким намеком на свое недовольство по поводу её нахождения в его машине в три часа ночи, что Юнги намеренно громко выпускает воздух, схожий со смешком.       — Мне нужна информация, — предсказуемо прямо отвечает, блокируя двери и явно намереваясь дать в газ.       Дженни фыркает, наблюдая за тем, как быстро сменяются пейзажи ночного города. План её рушится на глазах, но женщина предпочитает наблюдать, а не пытаться обернуть его попытку увести её от Дома. Ей вновь хочется курить, настолько необходимо, что ладони потеют.       Дженни просто хочется остаться в голове Юнги другой, не такой оголенной и простой.       — Ожидаемо, — наглую злобную улыбку с лица не теряет, случайно задевая подол платья, что поправлять она, конечно, не собирается. — Какая именно информация тебе нужна?       — Местоположение Ли Кёнсу.       Дженни хмыкает, не в силах содрать с себя забаву от его странного запроса.       — Что за глупая прелюдия? Ты прекрасно знаешь, что он находится в Бюро по Особо Важным, фактический адрес тебе не понаслышке известен, — пальцы на ручки двери сжимает, в угоду вымышленного расслабления приспускаясь по сиденью.       — О чем вы говорили?       — Это тебя не касается, — от вопроса уходит, рассматривая узор кожи на торпеде, пока Мин уводит руль влево, — то, о чем мы разговаривали, для тебя будет слишком дорого, если ты хочешь знать, почему я направила его к Ким Намджуну, то это очевидно — он один из нас.       Глотая её наглость, Юнги лишь тяжело вздыхает, заезжая в подворотню, где из свидетелей их разговора только слабо освещающий пространство фонарный столб, и то не факт, что через пару минут лампочка не отлетит к своим прародителям.       — Один из нас? — намеренно открыто в электронный банк заходит, позволяя ей заметить перевод с суммой семизначной. — Поведаешь теперь мне об этом, Госпожа Кицунэ?       — Ким Намджун родился в Сеуле, но значительную часть своей жизни прожил в Тэгу, там же построил свою небольшую наркоимперию под псевдонимом Монстро, — без зазрения совести ведает женщина, смотря в потрепанную временем кирпичную стену за лобовым стеклом, — к кланам и семьям отношения не имел. Шесть лет назад ушёл из бизнеса, отучился в полицейской академии, теперь является членом БОВД, но, как мы знаем, однажды нырнув в бездну, навечно её служитель.       — «Доверие — роскошь для нас», но ты доверяешь этому парню?       — Доверяю? — смеется Кицунэ, путая руку в волосах у виска. — Я не доверяю ему, я знаю, что он придет ко мне.       — Придет к тебе? Зачем?       Дженни молчит, а Мин, растянув губы в легкой ухмылке, решает закончить прелюдию со словами:       — Сможешь устроить встречу с Ли Кёнсу?       — Семь миллиардов вон, — смотрит, глазами своими фальшивыми унижает, только Юнги унизить взглядом фактически невозможно. — Ты же не думал, что мы друзья?       У мужчины желваки сходятся до скрипа зубной эмали. Дженни издевается, хвостом по лицу с удвоенной силой хлещет, намеренно всю возникшую близость к минимуму сводя. В действительности она не поддавалась никакому анализу, но почему-то думала, что тот смог раскусить её внутренний код, что всю жизнь был настолько хаотичен, что глаза раскрыть страшно, в ужасном осознании — никто из них не поддается объяснению.       — Хватит вести себя как сука, — Разворачивая к себе прямо в лицо, выдыхает, отчего Дженни давится воздухом, отравленным Им, но быстро приходит в себя, надевая маску. — Тебе кажется, что я знаю о тебе больше, чем ты обо мне.       Он вновь прочел её мысли с лицом абсолютно бесчувственным. С таким, что Дженни не может не подчиниться безумному желанию нарушить границу личного пространства и замереть в нескольких жалких десятках сантиметров. Замереть у губ подобно хищнику, выжидая реакцию жертвы, что, забыв о своих тигриных корнях, замер.       Смотрит, чарует своим лисьим взором, а Юнги, сдавливая пальцами её сиденье, всем чертям молится, чтобы его голова к ним не отлетела. Дженни вела себя странно, намеренно путала, играла подобно самому последнему шулеру в его жизни. Юнги не знал, какая Дженни ему нравилась: та, что она для него выдумала, Эта или настоящая, но точно не был намерен играть не по одним из правил.       Щелчок. Такой отрезвляющий, что ощущение стали на запястье и её ликующий тихий смех имеют огромную вероятность выбить его из колеи к таким дальним далям, что черти позавидуют. Выбить из колеи того, кто никогда не позволял себе расслабиться.       — Ты ахуела? — в выражениях не стесняется, дергая запястье, что теперь наручниками приковано к ножке подголовника её сиденья.       — Ловкий фокус? — самодовольно интересуется женщина, наслаждаясь откровенностью его злобного взгляда. Да, это действие, несомненно, стоило того.       — Ловкий, теперь отстегни меня, — злобно, с нотами приказа, что остается жалким подобием слов на её самодовольном и расслабленном лице.       В одночасье она осознала главное — нет вещи болезненнее для него, чем принудительная власть. Теперь моя очередь, Юнги. Он тоже носил маску, только Дженни его великодушием не обладает, ведь никто не мог коснуться её так мягко, как сделал Он, к его глубочайшему сожалению.       Юнги зря дотронулся до того, что огнем внутри пылало, с опрометчивой нежностью. Юнги зря позволил себе расслабиться в её присутствии.       Хватая его подбородок, она длинным ногтем очерчивает напряженные мужские губы, совершенно не придавая значения глазам, что в секунде от того, чтобы испепелить не только её тело, но и душу до обсидиановых камней.       А захоти он это сделать — Дженни бы позволила, оставшись навсегда пеплом в его руках.       — Бедный, бедный Мин Юнги, кто же знал, что власть над тобой такая сладко-приторная, — в губы произносит, четко замечая, как в свете фонаря сжимается его левая рука на руле. — Чего ты ждешь?       — Сука, — сквозь зубы выплевывает, сцепляя пальцы на тонкой шее, отчего Дженни откидывает голову, не скрывая усмешки. И это тоже она позволила сделать. — Немедленно отстегни наручники, не вынуждай меня…       — Не сможешь, — с хрипом, отравленным клинком в разум, улыбаясь подобно самой последней сумасшедшей, сбежавшей из центральной тюрьмы для особо опасных психопатов, — ты не сможешь причинить мне боль.       Действительно не сможет. И не только потому, что относится к ней с теперь вшивой нежностью, но и потому, что Ким Дженни по-прежнему является служительницей Церкви Искупления.       У Юнги в голове ни одной цензурной реплики по поводу этой женщины, но, выдыхая углекислый газ из легких, он расцепляет пальцы на её глотке. Силится гневу подчиниться, но сдается со взглядом пустым на оставленной людским присутствием улице. Поврежденное ещё пару лет назад плечо отвратно ноет, вынуждая сводить брови к переносице и так глупо надеяться очутиться не здесь, потому что Юнги не знает, как с ней бороться. Впервые и безумно фатально.       — И что дальше? — Холодность его голоса лишь сильнее распыляет лисицу, что, ухмыльнувшись сквозь пальцы, поднимает голову к потолку. — Дженни, я серьезно, всё, что ты себе напридумывала, не имеет ничего общего с реальностью, — На её здравомыслие уповает, но Дженни в страхе быть перед ним настоящей настолько загнала себя, что не осталось ни здравости, ни мыслей.       Она сейчас так похожа на Розэ, что хочется сломать себе нос об руль лишь бы очнуться от этой отвратительной реальности со вкусом собственной крови во рту.       В Дженни килограмм сорок пять от силы, поэтому перебраться через коробку передач и заключить его бедра в своей власти ей не составляет никакого труда. Только от этой легкости у Юнги дыхание перехватывает с тяжестью её сладкого парфюма, застрявшего глубже возможного.       Картина перед его взором слишком нереально опасная, поэтому, смыкая веки, мужчина старается абстрагироваться, но её пальцы садистки дергают к себе, возвращая в реальность, где она, сидящая на его бедрах, есть самая настоящая пытка.       — Смотри мне в глаза, — властно приказывает женщина, не беспокоясь о его свободной руке, что держится за последние осколки здравого смысла, заключенного в коже руля. — Юнги-ши…       А кто он такой, чтобы противиться той, что, восседая на нём, остается совершенно иной? В её глазах вымышленные ярко-фиолетовые искры пятнают самоконтроль пантеры, что дышит через раз, но не из-за её цепкой хватки на шее, а из-за чертового пробуждающегося возбуждения о телесном.       Боже, как же она прекрасна в любом виде. Как же она прекрасна в освящении слабого фонаря, если бы не эта поглощающая хищное нутро злость, что, перекликаясь с её надменностью, плыла по течению Стикса к неминуемой потере любого смысла — здравого или нездравого, уже не имеет значения.       — Довольна? — сквозь ком, сковавший глотку, проговаривает, не давая слабины в жалком желании скользнуть по её лицу вниз к шее, где серебристая цепочка поблескивает от спокойного биения девичьего сердца.       — Вполне, — мурчащее иронично подтверждает, щекоча его волосами в момент, когда горячий язык мажет по яремной вене, вынуждая его напрячься.       — Остановись, — ей кажется, что она слышит мольбу в его тоне, но она скорее поверит в безгрешность Розэ, чем в его молитвы перед ней.       Специально, нарочито медленно на нем ерзает, имитируя возможную связь, и так ловко игнорирует жаркую влажность внизу и неприятное давление руля в районе ковчега. Еле видно, боли морщится, а он, поймав эту боль, как всегда это делал, сдерживает порыв смягчить данную ситуацию своей рукой. Юнги действительно не мог причинить ей боль, даже когда эту боль она причиняла сама себе.       Юнги хочется сматериться, разорвать зрительный контакт, где на дне глаз цвета самого сладкого шоколада его собственная темная сторона цветет и благоухает запахом промозглым и таким сладким.       Её томный выдох на ухо и такое отчаянное мужское желание не думать о том, что внизу всё завязывается в отвратительно приятный гордиев узел, тот самый, что носит имя его бесповоротного фиаско.       — Зачем? — сквозь морок животного желания выпускает, когда она зубами цепляет сережку, — Дженни, блять, я спросил тебя: зачем?       — Потому что хочу могу, — напоследок выпускает смешок ему в шею, отстраняясь, опершись локтями на прорези в руле, — потому что ты такой — потрясающий.       — Ты безумна.       Взор от её лица отрывает, смотря в водительское стекло, но Дженни вновь за подбородок тянет его вверх, вынуждая смотреть только в её глаза, что сейчас так прекрасны в безумии, что отвести взор от них равносильно пробития дна контроля над ситуацией.       — Мы все безумцы, — впиваясь в его губы требовательным поцелуем, она смакует его безучастность, прекрасно ощущая, что безучастны только губы. — Ты когда-нибудь любил? — как гром среди ясного неба, озарившегося в мгновение фиолетовой молнией.       — Допрос с пристрастием? — подавшись характерному сарказму, интересуется Мин, не намереваясь ей проигрывать, но женские пальцы, грубо давящие на горло, явно дают понять, что вопросы не ему задавать. — Я был помолвлен, но у меня дерьмовый вкус на женщин.       Губы её ловит, неприятно прикусывая до крови, а Дженни, не намереваясь отступать, опускает бедра на член, весом давя, отчего он хрипло выдыхает в губы, но всё же размыкает зубы. И этот хрип настолько горячий и пошлый, что Ким теряется. Теряется не в действиях — теряется в мыслях и понимании о том, что вообще от него хочет. Она и так увидела и услышала слишком много. Настолько много, что уже нет пути назад.       Только вперед и ни шагу назад, ведь за спиной грешники гниющую кожу срывают.       Левой рукой за голову уходит, правой же цепляется за бляшку ремня, рывком доставая из шлёвки.       — И почему же? — Пуговка на брюках сдается без боя, что нельзя сказать о мужчине, сжимающем руль до белых костяшек.       — Прекрати, — молит Юнги, дергая закованной рукой, что от напора металла краснеет, но чувствуя грубую хватку на стволе члена сквозь ткань, откидывает голову на подголовник, шипя сквозь зубы: — Блять.       — Отвечай на вопрос, — так довольно выдыхает Дженни, стараясь справиться с брюками, но те не подаются из-за его отчетливого желания врасти в кожу сиденья, — и подними бедра, иначе будет очень неприятно.       Сглатывая слюну, отчего кадык завораживающе медленно дергается, Юнги выполняет приказ, смотря на то, как она с удивительной силой стягивает одежду ниже колен. Черт, он сто процентов сошел с ума, потому что Мин Юнги просто не мог попасть в такую ситуацию, где чертова Ким Дженни смотрит на его член без ноты стыда.       — Ну так? — природную смазку по головке размазывает приближаясь к нему настолько близко, что он не может лицезреть ничего кроме её прекрасных глаз.       — Почему у меня дерьмовый вкус? — Грудная клетка рвано вздымается, упираясь в её грудь, что кажется настолько каменной, что сие действие и правда походит на допрос. — Потому что я сейчас здесь, с тобой, в таком положении, — Кусает, но женщина этим ментальным укусом упивается, сжимая пальцы на члене.       — Мы говорили не о данном моменте, — упираясь лбом в его грудь, она скрывает, как прикусывает губу от тяжести собственного желания, выравнивая дыхание, что в таком положение незамедлительно сбивается.       За стеклом от силы градусов пять, но они задыхаются от зноя. Задыхаются от собственной игры, от собственной беспомощностью перед друг другом. Юнги обещал защищать, Юнги поклялся оберегать и, как всегда, безбожно проебался, ведь её от самого себя не способен спасти.       Мин Юнги — её чертова анестезия без болезни и видимой причины. Ей просто хотелось ощущать его под кожей, тонуть в запахе и холоде, хоронить лису только на его руках. Продавать только его секреты и только ему.       Возможно, Дженни Ким попросту свихнулась, встретившись пару лет назад с глазами черными, чудовищно холодными и воспылав постыдным желанием оживить.       — Заканчивай издеваться.       — Издеваться? — с улыбкой едкой, но такой неподходящей её лицу. — Я ещё даже не начинала издеваться, Юнги-я, так что не испытывай моё терпение.       Только у них на двоих терпения меньше, чем у сорвавшейся с цепи псины с бешенством. Дженнины пальцы кольцом на члене сжимаются, медленно проходясь вниз-вверх, а у Юнги в голове от этих действий мутнеет с яркой вывеской — это ебаный конец.       Конец его выдержки, терпения и способности сопротивляться.       — Она мне изменила за три дня до свадьбы со своим бывшим, — он не то чтобы это скрывал, потому саркастично, насколько это вообще возможно в данной ситуации, выдыхает: — Могла просто спросить.       Ухмыляясь его попыткам казаться победителем, Дженни с пошлым вожделением слизывает его смазку с пальцев, не разрывая зрительный контакт. У Юнги в легких жасмин уже не цветет, он гнить начинает с её глазами цвета молочного шоколада, что в темноте чернее самого черного.       Лед нельзя поджечь, но Дженни смогла.       — И не увидеть тебя таким? — Такой логичный ответ, что и возразить нечего.       — Теперь ты довольна? — грубо интересуется Юнги, стараясь приблизиться к её губам, но из-за наручников не может исполнить свою задумку, откидываясь на сиденье. — Утолила свой голод?       Утолила ли свой голод Дженни? Едва ли. И это голод не по тайнам, не по его сбитому дыханию или члену, что сейчас в кольце её пальцев пульсирует, говоря на языке понятном лисице. Это голод не по нему всему в целом, а по его слабости в её лице. Голод до банального простого животного инстинкта.       Дженни настолько погрязла в нем, что не может побороть это дурманящее желание сожрать целиком. Сожрать и кости не оставить, лишь бы вновь ощутить себя собой.       — Хочешь, чтобы я утолила свой голод? — с вызовом в глаза заглядывает, обхватывая рукой шею.       — Хочу, чтобы ты прекратила, — четко в губы с искренней просьбой, пока её пальцы жестко сжимают пульсирующую плоть, — и расстегнула наручники.       Только в мужском ответе слишком много лживых ноток. Он глотает слюну с таким внутренним скрипом, что уши закладывает от недостатка понимания не её, а его собственного.       — Уверен? — Юнги ни в чем не уверен, но Ким явно намеривающая совершить ошибку не дает ему сосредоточится.       — Нет.       Она сама насаживается на его член, настолько плавно и убийственно, что Мин не может сдержать судорожный выдох. Она двигается медленно, губу закусывает, дабы на откровенном стоне не погореть, а он, смотря на неё такую, горит таким адским пламенем, что стекла в машине запотевают.       В попытках остановить женщину Юнги сдается с жесткими пальцами на шелковой коже бедра. Движениям её поддается, откидывая голову, а она, улыбаясь, наращивает темп, от чего Мина ломает. Ломает физически и ментально.       Безумие. Это чертово безумие.       Предплечьем её талию обхватывает, опаляя женскую грудь тяжелым дыханием. У него плечо в секунде от вылета из сустава, но Дженнины движения кажутся куда более болезненными, чем это.       Она тонкими пальцами шов от свежего ножевого оглаживает, под футболкой хлопковой, что сейчас настолько влажная от испарины, что спутать его с человеком, побывавшем в пустыне, проще простого. Только в пустыне жизни — Дженни его гребаный оазис.       Такой же иллюзорный и ненастоящий — его не испить, им только захлебнуться можно.       — Всё ещё хочешь, чтобы я прекратила? — усмехается в судорожном дыхании от того, как пульсирующим экстазом по плоти расходится эйфория.       — Расстегни, блять, наручники, — грубо, низко и прямо в лицо той, что по факту оседлала его бедра без защиты и продолжала двигаться, ведь его попытки остановить ничего не стоят, — и прекрати, иначе у нас будут проблемы.       — Боишься кончить в меня? — с её грязными словами в его голове рушится образ, превращаясь женщину в гребанного суккуба, восседающего не на троне, а на его члене.       Боюсь окончательно сойти с ума.       — Кто научил тебя таким словам?       — Здесь я задаю вопросы, — насаживаясь на его член до болезненного ощущения, Дженни откидывает голову, позволяя наконец сфокусироваться и заметить маленький ключик подвеской на белом чокере.       Забираясь рукой в волосы на загривке, он сам направляет темп, скрипя зубами от того, насколько в ней хорошо. Если это мой конец, то пусть так. Чокер на палец накручивает, но не рвет, а просто слабо перекрывает глотки кислорода, отчего она улыбается.       Остановиться? Юнги не имеет права останавливаться, потому что в ней он ощущает себя настолько правильно, что всё то, что было до этого, незначительно. Он не мог позволить себе мечтать о ней, но она стала его болезнью, раной где-то глубоко в сердце. Осознанной тахикардией и таким необходимым лисьим лекарством от этой самой тахикардии.       — Тебя не волнуют последствия? — на ухо выдает, отчего она распахивает глаза, но после сразу же расплывается в улыбке.       — Хочешь кончить — кончай.       Не взрыв, падение в чертову бездну, где помимо их двоих ещё сотни таких же с ума сошедших, с рогами витиеватыми и крыльями когтистыми. Дженни самодовольства не скрывает, издеваясь, пока в Юнги всё кипит капитально, до стертой эмали во рту, что теперь добавка к их безумно тягучим поцелуям.       Хочешь кончить — кончай.       Юнги хочет просто закончится. Иссякнуть на её губах, утонуть в волосах и навечно остаться пленником её опьяняющей власти.       — Дженни, я хочу понять тебя, — выдыхает мужчина, но это оседает на её подкорках головного мозга противным ощущением проигрыша.       Она знала, что Юнги умел красиво говорить, знала, что он умеет лгать, знала… Дженни знала так много, но впервые не могла сплести воедино его образ. Она просто запуталась. Запуталась в его глазах, запуталась в мыслях и собственных образах, с одной маниакальной мыслью — выжить и не потерять себя, но она себя и не находила.       — Ты тоже самое говорил О Черин? — Так больно и честно, что собственную челюсть сводит от болезненной ревности, что ей никогда не была свойственна.       Юнги ломал в ней всё, не спрашивая, зная лишь, ему это позволено.       Смотря ей в глаза, он настолько низко падает, что не может скрыть всего едкого холода. Какая разница, что он кому-то говорил, когда он в Дженни не физически, а ментально. Острым гвоздем в сердце, что отныне бьется в унисон и никак иначе. Умрет она — умрет и он. Отпустит она — отпустит и он.       Более никак иначе.       — Неужто настолько боишься подарить мне такую роскошь, как мимолетное доверие? — прямо в губы от чего она с ума сходит далеко не в первый и не в последний раз.       Дженни подарила больше — она подарила ему себя настоящую, испуганную до ломоты в костях, с этой лисьей фальшивой улыбкой. Дженни подарила ему пламя, что сжигает изнутри холодную душу, с плавными движениями бедер. Дженни подарила ему всё, что есть в ней, но не смогла признать, что первой она отдала ему своё доверие.       Доверие, что он никогда бы не предал, запер бы в самом промозглом подвале и никогда бы не позволил себе прикоснуться к ключу. Доверие, что рушится с его правой рукой, грубо сдавливающей талию до отметин не синих, а почти черных, потому что они не умели прикасаться по-другому. С чистотой и без боли. И эта боль — как якорь в реальность, где он позволил ей быть главной, потому что ей это было необходимо.       За шею кусает, оставляя след не на коже, на душе, кровью истекающей. Его толчки грубые, буквально выбивающие из груди стоны, что тонут в салоне под гул биения сердец. Дженни головой об потолок бьётся, тупую боль по всему телу ощущает, но не может позволить себе заикнуться, потому что хочет навсегда запечатать себя в этом моменте. В этой тесной машине, а, быть может, в целом мире, что для них всегда будет слишком мал.       Юнги бы вынес её на улицу и сделал бы всё, что с любимыми девушками не делают, но он не готов делить её такой вид ни с чем, как не готов дарить себя настоящего свой гнев никому, кроме неё.       У неё на шее россыпь его поцелуев, у него синяки на плечах и царапины, алеющие с каждой секундой, — они просто любили калечить.       Физически и ментально. Так, чтобы навсегда, так, чтобы никакой психиатр не помог, так, чтобы без разговоров сразу к вратам преисподней.       — Фокус был бы ещё более ловким, если бы ты нормально затянула наручники, — в шею смешок выпускает с оскалом поистине садистским и тигриным.

Власть — лишь иллюзия.

За две недели до этого.

      В легких цепкими крюками засела затхлость от тошнотворной влажности помещения с таким привычным, но ничуть не менее отвратительным привкусом собственной затухшей крови на кончике языка. Мотая головой, девушка морщится от липкости вперемешку с грязью на коже, пока кровоточащие раны посылают такие откровенные импульсы об опасности, что не считать их может только последний безумец, утративший возможность к пониманию не ситуации, а этого уродливого осточертевшего мира.       Как много отделяло её от безумия, когда она в окровавленных, рваных шмотках была прикована к стулу в номере какого-то третьесортного отеля?       Шмыгая носом, Чеён втягивает собственную кровь, что, проскользнув по глотке, обновляет свежесть металлического вкуса. Руки ноют от неестественного положения за спиной, а она, запрокидывая неподъемную на первый взгляд голову, врезается в низкий заплесневелый потолок черным, расфокусированным взором.       Гул в ушах сравним с той самой новой извращенной пыткой, только вот пытка эта не чьих-то рук, а её собственных. Её не волнует боль в костях, кровоточащие раны, своё собственное местоположение или какой сейчас день недели. Она не ищет в потолке ответы, а лишь вдыхает полной грудью, ощущая то, как ребра стягивает ржавая цепь переломов.       — Ana ta ha dare no tame ni douzaki i tei masu ka?! Dare ga ana ta o sou tsu tano desuka?! — Хрипит мужчина неестественно высоким для японца голосом, всё это время наблюдавший за потугами пленницы облегчить своё положение, пока двое по бокам, подтянутые и в костюмах-тройках, грели в своих руках оружие с одним четким наставлением: «При опасности — пристрелить, как обезумевшую псину».       Копну потускневших персиковых волос на загривке хватает, а она улыбается настолько бездумно, что рана на губе лопается, вновь обновляя вкусовые рецепторы. Не до конца понимает его вопросы, как и не знает, что он от неё желает услышать, но, кривя губы в оскале, глотает то, как он её истязает.       На ней нет живого места, на теле, в душе — вообще нигде. Для обычного человека она слишком часто общается со смертью.       Розэ не помнит, сколько здесь, не помнит, как очутилась в лапах японцев, но, судя по зудящим венам, пару долгих бессонных ночей. Хочется просто яда, кислоты серной, а ещё лучше героина, потому что без него она более из себя ничего не представляет, потому что лишь он дарит легкость, потому что лишь он рисует его образ перед глазами. У неё ломка физическая, отвратительная и до банального тошная.       Ломка по образу человека, что оставил её в угоду своего ментального спасения.       — Irae ro!       — Ana tano okaasan, — откровенно стебётся, улыбаясь так, что голову скрутить хочется, пока закованные за спиной руки заламывают с таким старанием, что она отчётливо слышит дребезжание ослабевших костей.       Мокрая, пахнущая затхлостью и кровью тряпка накрывает побелевшую кожу лица, жжением целуя открытые раны, а Розэ, смеясь, в секунду давится ледяной водой и нехваткой кислорода. Ей хочется улыбаться, хочется смеяться громче, но, сцепляя слабые пальцы на цепочке наручников, она задыхается от этой чертовой жизни. Быть может, она бы дала ответы на их вопросы, только вот сама понятия не имеет. Вся её жизнь до этого — хаотичное пятно отрицания.       Бегство за образом человека мертвого, человека сломанного, но такого любимого.       Тряпка падает на колени, кашель дерёт глотку с удвоенной силой, пока воздух наполняет легкие, разрывая их живительным кислородом, но даже это не может сбить спесь, лишь слегка подпортить пугающий образ сорвавшейся с цепи псины.       — Sore da ke desuka? — Выводит просто потому, что по-другому не умеет, потому что сколько бы её ни ломали, она будет это делать.       С кровавой улыбкой, с грязными ранами и глазами цвета ночной бездны чужой безнадеги.       Розэ за всю свою жизнь испытала столько разнообразных пыток на своем теле, но самая действенная осталась там, на полу её квартиры. В нём. В его крови, волосах и словах. Никто более не мог растерзать её сильнее, а раз так, она сдохнет с губами, искаженными в полуоскале, но не на его руках.       Не в нем — в себе.       — Watashitachi hasu de ni henken o mochi tte jinmon o hajime mashi taka? — смеётся пока озлобленный мужчина сдавливает грязными пальцами рану на бедре, а она косится от слегка ощутимой боли, сплевывая горькую кровь на пол. — Shinken ni, min na, shi ha nihonjin ga yori souzouteki dato shi tsu ta.       Потрепанная дверь открывается уж слишком тихо, а Розэ, теряясь в собственных испепеляющих ощущениях, не слышит, как вошедший шепчет что-то на ухо самому разговорчивому.       Уж слишком много японцев на квадратный метр — надо исправить.       Выслушав донесение щупленького помощника, мужчина подозрительно сощурился, задумчиво кивнув. Самолично оттягивает рукав черной кофты, скрывающей тонкое предплечье с исколотыми серо-коричневыми венами, а Чеён дергается, но более ничего сделать не может.       Ни стыда, ни беспокойства, лишь нежелание объяснять самой себе, почему она внутренне подыхает. Почему не остановилась, поняв, что пришла к тому, от чего отнекивалась тогда в той самой чертовой квартире, стряхивала со стола порошок.       Когда она совершила этот выбор, тоже не помнит, просто однажды проснувшись в своей забитой людьми квартире, осознала, что лишь это дает ей свободу от мыслей.       Розэ выбрала боль. Всегда выбирала. Она как самая ревнивая подруга и самый черствый друг. Розэ выбрала боль, а после к ней пришел героин, даря жалкие часы безмятежности, а после питаясь болью покруче ломоты в костях.       Розэ на самом сточном, прогнившем дне теперь окончательно и навечно.       Возвышаясь над измотанной девушкой, мужчина впервые за долгое время довольно улыбается. Каждым её рваным вздохом с садистским наслаждением упивается, а она, не желая давать ему такую роскошь, смыкает губы до звездочек в глазах.       Как жаль, что эти звезды не напоминают Его.       — Mami no kessei o mochi tte ki te ku dasai.       — Shika shi, Koumura-san, kanojo no shin… — начинает щуплый очкастик, не зная, как правильнее донести до хозяина, что всё это чревато её смертью.       — Hayaku!       Розэ через усталость хмыкает, шепча пересохшими губами лишь то, что ей одной известно. Шепча сначала едва уловимо глазу, а после едва слышно, но так, чтобы это заметили.       — Requiem aeternam… dona eis… Domine, — слова прокатываемые по глотке кажутся раскаленной лавой с привкусом горького цинка, — et flamma… inferis… perpetua luceat eis.       Стараясь расслышать, что она говорит, японец опускает голову, но она намеренно понижает голос настолько, что тому приходится подставить ухо к кровавым пухлым губам. Почти впивается ухом в чужую плоть в надежде услышать то, что им так интересно.       — En sanguis eius exquiritur.       — Nanda? — не узнав язык тот сводит брови к переносице.       — Amen, — ехидно, едко и прямо в душу.       Вгрызаясь в плоть зубами, гончая рвет цепь наручников об выпирающий гвоздь, что всё это время незаметно тянула на себя. Оружие оказывается в её руках как влитое, но она ведь обещала Всевышнему кровопролитие, а не перестрелку, потому осыпавшаяся лампочка дребезжит под ногами перепуганных мужчин. Не видя ничего в непривычной глазу темноте, они стреляют, задевая друг друга, пока гончая, рожденная в этой самой тьме, вгрызается в плоть уже не клыками, а холодной сталью.       Её глазам не нужно привыкание, она и так видит весь мир в темноте.       А во тьме они ощущают, как драконья пасть вгрызается в плоть с отчетливым хлюпающим звуком их собственной крови.       Вонзая нож под кадык последнего оставшегося в живых мужчины, она наваливается всем весом на тело, проигрывая сбитому дыханию. Трахею из гортани вырывает, отбрасывая в сторону, а вместе с этим сплевывает кусок уха, что задержался во рту непрошеным гостем. Находя в себе силы поднять на ноги спустя три минуты, она осматривает помещение, что в алом свете вывесок за окном кажется чудовищно родным, потому неприятным.       Хрипящая тишина порабощает маленькое помещение одноместного номера, а она, спотыкаясь об худощавое тело, падает на пол, пачкая и без того грязные руки в крови. Возможно, она слегка перестаралась, возможно, это место можно спутать с филиалом ада, но она ведь не старалась и не обязана быть чистой.       Старый ковёр хлюпает под ногами из-за переизбытка крови, а она, рыща по чужим карманам, вылавливая удостоверение личности, с тяжёлым вздохом. Подходя к окну с отчетливыми следами свежей крови, Розэ морщится в попытках прочитать иероглифы, что резко стали ей незнакомы.

Инспектор Аято Такамура

Японский отдел по насильственным преступлениям.

      — Блядство, — всё, что выдыхает на своём родном языке, подхватывая сумку, где в потайном кармане заряженный шприц ждал своего часа уж слишком долго.       Токийская улица встречает её усилившимся ливнем, а она, путаясь в собственных ногах и не пройдя квартала, оседает в какой-то подворотне с шапкой иглы в зубах. Одна доза — и мир рушится, рушится не больно, рушится так, как ей нужно, рушится так, что вся боль становится руинами её исковерканного, замученного сердца.       Мысли путаницей вопросов оседают в глазах, но она разучилась читать. Разучилась размышлять специально для него. Разучилась ломать. Разучилась жить для себя. Озноб ломает кости, кровь кипит от яда, давление незамедлительно падает, а она, улыбаясь, запрокидывает голову к черному небу, ощущая, как кровь покидает тело.       Розэ просто хотела видеть его в себе до потери сознания. До сбитых костяшек и рваных глотков кислорода. Она никогда бы не смогла отпустить его, потому опустила себя туда, где нет кислорода. Где нет спасения, где нет бездны и дна.       Розэ существовала, пока Чёен себя убивала.

И если есть любовь, она самолично прибила её гвоздями.

      Как долго человек может бороться? Лисе кажется, что бесконечно, но в этом нет смысла, ведь всё равно найдутся те, кто сильнее. Найдутся те, кто твою борьбу обернёт вспять, заключив в цепи своей безоговорочной власти. Она так часто проигрывала в голове день, когда получит весточку от близких, но эта «весточка» стала бронебойным снарядом 125-го калибра.       И это просто больно. Больно до одури, до растерзанных губ и покрасневших от трения кулаков глаз.       Её ломает не по-детски, кости из суставов выкручивает от ненависти, что пышет с запахом гальбанума. Лиса бежит, сквозь охрану прорывается, сбивает с ног секретаршу, а после и дверь в его кабинет. Она задыхается, пока грудная клетка вздымается настолько рвано, что ей действительно больно дышать.       Адским огнем на лице остается, пока он безмятежно скользит по ногам, закованным в шелковые брюки. Французская ваза летит в его лицо, но он, уворачиваясь, позволяет той разбиться об минхву позади с оглушительным треском.       — Ублюдок!       Чонгук морщится не от её голоса, а от внутреннего противоречия: что-то среднее между безудержным желанием вышибить ей мозги или всё же пустить пулю себе в черепушку. Силится едкостью одарить, но только ярче ощущает тягу к насилию с её цепкими пальцами на вороте его новой накрахмаленной блузы.       — Какого черта?! — не унимается и не объясняет Лалиса, но тот и без того знает, чем вызвана такая бурная реакция.       — Угомонись, ты хоть представляешь, сколько стоит эта ваза?       — Плевать!       Тонкие пальцы с белизны сбрасывает, отряхиваясь так, словно его только что облапала попрошайка, а Лиса не успокаивается, вновь старается ухватиться, как будто ощущать иллюзию власти над его передвижением ей действительно необходимо, но Чон, утратив в себе последние крупицы самообладания, выворачивает руку, вынуждая взвыть уже не от ментальной боли, ударившись об стол поясницей.       Ярость слепа и зачастую переоценена в своей силе.       Падая на пол, Лалиса притягивает пострадавшую руку к груди, пуская предательскую соленую влагу на дорогостоящую ткань одежды, пока Чон, безмятежно развязывающий галстук, кивает подоспевшей охране, чтобы они их не беспокоили. Покореженная дверь захлопывается со скрежетом металла выбившегося замка, а Манобан оцепенело выжидает новых ударов — не физических, так ментальных.       — Что именно ты хочешь знать? — улыбается своей самой ослепительной притворной улыбкой, пока девушка вжимается в стол, порабощенная дрожью своего тела. — Ты же хотела увидеть свою семью? Так почему же теперь хочешь меня прибить?       — Почему… они у них? — с дрожью, болью и отчаянием, пока приступ агрессии тонет в боли вывихнутого плеча.       Чонгук хмыкает, с колен поднимаясь, плечи разминает под затравленным взором танцовщицы, практически безумию подчиняет, смотря на неё через плечо. Почему? Потому что такова судьба, что лишь в Сеуле не властна. Потому что никто не обещал, что правда будет сладкой.       — А мне какое дело? — у Манабан кровь в венах стынет с запахом торфяных болот и привкусом крови, — ты ведь просила найти, а не спасти. Скажи «спасибо», что они вообще живы, кто знает, что аисты с ними делают? Может, они и не помнят свою маленькую сестренку-шлюшку.       — Скотина!       Её яростный удар проходится чётко под сгиб ноги, отчего Чон падает на колено, впиваясь кожей в паркет. Вздох из груди выпускает, смотря на вскочившую девушку в боевой стойке. Идиотка. Она не рискует ещё один выпад совершить, пока тигр, поправляя волосы, поднимается.       — Ты обещал, — затравленно из души извлекает, пока Чон в борьбе с самим собой её слышит, но совершенно не слушает. — Ты обещал, что они будут в безопасности, что ты вернешь мне дом!       Рука на её шее оказывается настолько стремительно, что Лиса не успевает глотнуть кислорода, как оказывается прижатой к столу с глухим вскриком. Лопатки жжет от нового увечья, но нет увечья страшнее, чем её покореженная и распятая во дворе родительского дома душа.       Она обещала защищать, обещала сама себе сражаться, но как теперь сражаться? Лиса более не может вернуться, ведь возвращение значило уничтожение того, что осталось от её семьи. Лиса действительно лишилась фамилии, лишилась имени и будущего в тот день, когда рискнула довериться ему.       — У тебя нет дома, Лиса.       Правда, с которой она никогда не будет согласна. Хоть заприте её в подвале, вырвите все ногти, разломайте все кости — Лалиса Манобан всё равно будет грезить о доме, о тех, кто под сердцем перманентно навечно.       — Так что закрой свою пасть, пока я не вырвал тебе язык.       — Вырывай! — намеренно до точки кипения доводит, не догадываясь, насколько он теперь убийственен в гневе. — Ведь иначе все узнают, что твоё слово ничего не стоит, тебе действительно далеко до не…       Кислорода катастрофически не хватает. Стараясь расцепить пальцы на своей шее, Манобан брыкается, но только быстрее лишает себя кислорода. Он непреклонен, спокоен и до одури холоден, впиваясь в её глотку мертвой хваткой. Казалось, секунду, и он вырвет трахею, измазавшись в такой необходимой сейчас крови.       — До кого? — злостно в лицо выплевывает, стягивая пальцы сильнее, отчего девушка закатывает глаза в агонии нехватки того, что дает ей возможность к жалкому существованию. — Ну же, Лалиса Манобан, дочь Фанлэ Манобан, чего ты замолчала? Неужто говорить не может?       — Гори… в… аду, — с хрипом шепчет, прощаясь с жизнью, что более ей не подвластна, — Гуки.       Его как будто током прошибает с яркими вспышками прошлого. Морщась, мужчина над ней склоняется, но пальцы не размыкает, ощущая порезы от шипов диких роз. В его голове вмиг каша безумная — не сладкая и не горькая, просто никакая. Нос печет от запаха вишни, что стал ему ненавистен с детства, пока девушка, носящая на себе запах орхидей, задыхается в его власти.       — Ты мне нравишься! — его детский голос в голове едкой мелодей остается.       — Правда? — не может до конца интерпретировать интонацию, но и так прекрасно знает обладателя въевшейся в его голове реплики, — как здорово, Гуки!       Он так старательно пытался это забыть, но Лиса не позволила. Впилась своими клыками в до сих пор кровоточащую рану в попытках спасти свою жизнь. Кость ноет от ощущения раздробленности, а он, утратив контроль, сбрасывает тело себе под ноги, впиваясь пальцами в стол.       Лиса в кашле заходится, теряя нити реальности в полу его кабинета. Горло дерёт, слезы градом пол омрачают, а она, вцепившись за последние осколки своего образа, остается в сознании. На спину переворачивается, смотря в потолок, что волнами плывет от нехватки собственного осознания.       У Чонгука пульс под 130, но он упорно впивается взглядом в дерево, надеясь в узоре найти зацепку его спокойствия. Только не сейчас. Не сегодня, не завтра и не через год. Просто забудь.       Но как забыть то, что внутри тебя каждый день печет? Чонгук действительно ненавидел драконов, ненавидел Пак Чеён и мелкую затравленную девчонку, что сам нарек Су. Но больше их он ненавидел себя.       Плечи дрожат от напряжения, а он, выдыхая всё, что в нем есть, пытается прислушиваться к голосу своего внутреннего монстра. Только он был способен спасти от этой беспричинной паранойи.       — Сдохни, — тихо озвучивает своё наставление Манобан, пока он в дереве стола тонет.       — Только после тебя, — усмехается, но едкости в этом значительно меньше, чем надо.       — Непременно.

Повязанные временем — повязанные до смерти.

Настоящее время.

Токио. Точное место неизвестно.

      Ощущение свободного падения никогда не было близко Розэ, но, падая в своих собственных обрывочных воспоминаниях, она старается ухватить хоть за одно, но непременно режет пальцы об стекло всех тех эмоций, что теперь ей чужды.       — Ты так прекрасна… — мечтательно прямо в волосы, а у той Пак Чеён бабочки в животе кишат червями.       Хочется плакать, навзрыд, раздирая глотку до крови, но она не умеет. Не умеет высвобождать эмоции, что внутри оставлены протухшим продуктом третьей необходимости.       Розэ хочется просто исчезнуть, а не целовать его в губы, когда он за рулем её машины выпускает мощь 400-та лошадиных сил. Розэ хочется раствориться, а не ловить каждый осколок его улыбки, целуя холодные щеки. Розэ хочется умереть, а не дрожать под ним во сне и, к сожалению, не наяву.       И это тоже пытка. Личная и гораздо более болезненная, чем всё, что когда-либо её касалось.       Розэ просто задыхается, задыхается от нехватки его запаха под кожей. Чертова лаванда, что вместе с кровью по венам пускает свой яд токсина необходимости в нём. Она думала, героин подарит ей свободу, но он подарил ей прямое доказательство съехавшей крыши с его глазами на веках.       Тэхён стал её личной бездной, проклятием и перманентной болью.       Выныривая из-под кромки адски холодной воды, она заходится кашлем, что вместе с силами покидает тело, покрытое россыпью синяков и зашитых ранений. Голова идёт кругом, пока безумные глаза цепляются за грязную, заплесневелую плитку ванной. Оглядываясь вполсилы, она отмечает чрезмерную белизну и темное невписывающееся пятно, что по внутренним ощущениям дернулось, но не решилось обозначить свою живость.       Расслабляясь, Чеён опускает лопатки на жалящий холодом бортик, стараясь вздохнуть полной грудью, но в легких по ощущениям кристаллический песок оседает, не позволяя насладиться необходимым дыханием.       — С возвращением с того света, — женским голосом смеется то самое не вписывающееся в белизну картины пятно. Жаль только Розэ не хотела возвращаться. — Я уже начинала гуглить, как спрятать труп, — открытую вкладку на телефоне в доказательство показывает, но, замечая девичий хаотичный взгляд по помещению, объясняет: — Пистолет можешь не искать, я его у тебя отобрала ещё в тот момент, когда ты пыталась вышибить себе мозги. — Боль новыми красками играет в голове, заставляя зажмуриться. — Хан Сохи.       Руку протянутую едким прищуром одаривает, не в состоянии как-либо иначе ответить на столь дружеский жест. У девушки внешность достаточно интересная, холодная и в каком-то смысле далекая от корейских стандартов, но абсолютно чистый корейский доказывает получше её имени принадлежность к нации.       — Ах, да, у тебя, наверно, сил руки поднять нет, — беззаботно лепечет, поджигая зажатый в зубах косяк, — Знала бы ты, какой раз по счету я представляюсь.       — Какое сейчас число?       Ещё никогда ей не было так сложно выдавливать из своей глотки слова. По ощущениям, сама лава протекает по гландам, и сколько не стараясь говорить голосом, получается лишь жалкий шёпот.       — Дня или месяца? — Сохи забавно растянула губы в слабой полуулыбке. — Январь, если быть точным, тридцать первое.       25 дней. Розэ буквально не помнит 25 дней своей жизни, точнее, все эти дни смазаны настолько, что прочесть это в воспоминаниях не представляется возможным и не то чтобы сильно хочется. Сколько не напрягай мозг, там только четкие болевые импульсы с элементами отвратительного писка и человеческих визгов.       Ослабшие кости пробирает ядерная боль, так, будто каждый капилляр наполнился соленными иглами, что норовят натянуться на воспаленные нервные окончания, пока бесформенная, явно чужая футболка липнет к телу, покрываясь алыми пятнами в районе ранений.       15 января было днем её назначения, потонувшегося в веренице её эйфорических воспоминаний. Не до конца понимает, как разобраться в голове, но точно знает: ноги её в Корее не было уж очень давно. Натянуто улыбается, а Сохи неловко мнется от этой переломанной усмешке с точно долей безумной боли.       Ближе приближается, видимо, не зная, кто перед ней.       Хан Сохи, вероятно, совершила огромную ошибку, подобрав две недели назад изувеченную девушку в какой-то подворотне. Тащила её тело два квартала, причитая о том, что «Бог явно её не любит», а после стала безмолвным наблюдателем чужого самоубийства.       Девушка не представлялась, оживала под ночь с именами разными, героином питалась и почти всегда под конец умирала. Сохи не раз таких людей встречала, но она словно была иная, она не искала кайфа, Розэ, как она сама себя обозначила, искала долгожданный конец с иглой в вене, болтая о том, что Сохи должно быть неинтересно, но, вслушиваясь в несуразный бред, она всё чаще ощущала одну тоскливую интонацию.       — Кто такой Тэхён?       Кости ломаются с новой силой, вены тухнут просроченной кровью, а душа настойчиво желает оставить тело. И это всё лишь для того, чтобы Розэ смогла схватить ту за ворот футболки, притянув к себе. Хочет сказать: «не произноси его имени», но всё, что может, это потерянно дышать с глазами, такими, что самолично вздернуться хочется.       — Всё, всё, Розанна, поняла, — руки вверх поднимает с улыбкой такой открытой, что Розанне кажется, что эта ванная — её чертова кастрюля на девятом круге ада, — запретная тема, осознала, можно было и не так грубо.       Розэ не извиняется, лишь разжимает пальцы, ощущая циркуляцию крови в конечностях, как новую первоклассную пытку. Тело горит, находясь в ледяной воде, а она, хрипя от недостатка яда, раздирает пальцами зудящие вены.       И во что ты превратилась?       — У тебя лихорадка, — пусто подмечает девушка, скрещивая руки на груди. — Я взяла на себя ответственность снизить дозировку, так что сейчас ты должна ощущать себя так, словно пару дней назад тебя переехала машина.       — Поезд, — тихо поправляет напряженная до ломоты в костях. — Как будто переехал поезд… Трижды.       — Не знала, что ты у нас разбираешься в болевых ощущениях от переезда поезда, — обстановку разряжает, опуская руку в воду. — Ебать она ледяная.       Но Розэ, не слыша её, подается такому яркому приступу агонии, что плитка за головой трещит от давления. Сохи кажется, что на её лице отпечаталась вселенская боль, но креститься она не собирается, потому, вырывая затычку с забавной уточкой, включает горячую воду.       Обнимая костлявые колени, Розэ настолько сильно сжимается, что с губ срывается нудящий стон боли. Кожу ногтями сдирает, а Сохи, понимая, что медлить не стоит, забирается в холодную воду со шприцем в зубах.       Полуживое правое запястье мягко обхватывает и без того зная, что на левом давно не осталось живого места. Спирт растирает по коже, случайно задевая аккуратные швы, только Розэ боли от этого не ощущает, поглощенная ломотой в костях и внутренней агонией всполошившихся органов чувств.       — Сейчас, это диаморфин, — колпачок зубами снимает, в четных попытках найти вену. — Так как у тебя сломаны ребра и куча ран по всему телу, пока это лучший вариант, — ввести пытается, но, промахнувшись, наблюдает, как плохо свертывающаяся кровь тонкой струйкой обвивает предплечья, падая в воду. — Сори.       Розэ, дыша через рот, наблюдает за тем, как игла прокалывает кожу, а в голове воспоминания о прошлом бьют осознания собственной безнадежности. Она не хочет снижения дозировки, не хочет замены вещества — Розэ хочется сдохнуть, ведь в ином случае придется пожать плоды своих действий. Ведь по-другому Он будет жить в страхе, что она когда-нибудь придёт.       А скажи в тот день, Тэхён, чтобы она сдохла, она бы подчинилась, потому что по-другому не умеет, потому что он — то единственное, что могло заставить её жить. Уйдя, он забрал человечность и страх потерять себя.       Напрягаясь в последний раз за сегодня, она выпускает выдох из легких вместе с тем, как по крови прогуливается опиат. Тело обмякает, давая освобождение от мира, что давно не её, на какие-то ничтожные часы.       Тяжелую голову на плечо девушки роняет с таким тихим и скомканным выдохом:       — Спасибо…       Путая пальцы в обломанных светлых локонах, Сохи затягивается косяком, выпуская на волю тихое и пугающее в своей серьезности:       — За такое не благодарят, Чеён.       Розэ всего лишь хочется утонуть. Захлебнуться собственной кровью и никогда не вспылить. Всё, что она желала всю жизнь, — это легкость. Как жаль, что её легкость — зависимость. Зависимость от вещества, зависимость от человека и смерти. Она была гончей, но оказалась дворовой собакой, мечущейся в тщетных поисках найти лекарства.       Но от её болезни нет лекарств.

Фальшивая легкость и утонувшее в тоске сердце.

Северный Сеул.

      В его квартире давно иссяк запах сигарет, поэтому Намджун, как наивный ребёнок, полагал, что, прикуривая очередную сигарету на кухне, сможет призвать своего нерадивого друга детства. Пепел мимо пепельницы скидывал, смахивая не в руку, а на пол, а после смотрел на золотистую зажигалку с невыносимой тоской за ребрами, поджигая благовония с запахом ладана.       Он делал всё, чтобы обернуть время вспять, но оставался на месте, где холод опустевшей квартиры раздирал спину до оголенных нервов.       Намджун по-прежнему видел здоровый сон лишь в мечтах, но теперь как будто не сильно в нем нуждался. Он открестился от всего, что делало его человеком, с одной единственной мыслью — завершить начатое, и плевать, во что это может обернуться.       Он больше не беспокоился о чистоте средств, ведь его цель не требует чистоты, она требует исполнительности. Намджун просто не мог позволить им властвовать, ведь всё, что хранилось на флэшке, с трудом можно назвать приемлемым для людей со слабой нервной системой.       Похищение детей, подпольные бои, старые связи с верхами, опыты на людях, пытки и многое другое в документационном и, конечно же, видео подтверждение. Намджуну кажется, что он сошёл с ума, потому что, открыв папку «Пак Чеён», он испытал не ожидаемое желание пристрелить её, а жалость, ведь там были видеозаписи не её деяний, а её собственное растерзанное от пыток семейством Ли тело.       У неё действительно не было выбора, точнее, выбор у неё был до ужаса односторонний: сойти с ума или же стать той, что крушит судьбы.       Хромированную флэшку в пальцах перекручивает, щуря один глаз от дыма, пока сбитый сердечный ритм пробуждает чувство тошноты. Он сделал свой выбор, переместив с носителя информации всё, что не касается Семьи Медведей, на свой старый замученный ноутбук со старыми и разрисованными стикерами Ви.       Он мог разрушить имидж пары верхостоящих судей и политиков, но не хотел подставлять Пак Чимина. Не хотел стрелять раньше времени, зная, что эта информация подарит ему власть покруче любой информации от Госпожи Кицунэ.       Пару раз, вскольз замечая нули на своём счете, он думал предать свою справедливость, продав парочку секретов, но вовремя себя одергивал, со вкусом дешевого рамена на губах.       Что заставило Вас уподобиться нам, детектив Ким? Жизнь.       Телефон призывно вибрирует в руке, принуждая скинуть одну ногу с подоконника и, опершись бедром на подоконник, выпустить последнюю терпкую затяжку из легких. Ю Квансу Готово. Звонок защищен, но симку лучше после выкинуть.       У Намджуна действительно слишком много разноплановых старых знакомств, и этот хакер, взломавший систему безопасности банка ради угара и выплаты задержанной заработной платы, тому не исключение. Он ещё пару лет назад должен был присесть на пару десятков годков, но Детектив Ким за небольшой, вечный должок помог покинуть страну через Тэгу.       Под подоконник рукой забирается, снимая с двухстороннего скотча маленький кнопочный фиолетовый телефон. Не помнит, когда купил его и почему выбрал именно этот цвет корпуса, но не то чтобы сейчас это имеет значение.       Длинные гудки быстро сменяются тишиной и едва слышным завыванием ветра. В последний раз глянув в замыленное окно, он выдохнул, чтобы начать разговор, но осекся от заразительного женского смеха.       — Нашёл что-то интересное? — без приветствия, но так лукаво, под стать её выдуманному имени.       — Разве не я должен это спрашивать? — от заданной в своей голове темы отходит, по-прежнему сжимая в пальцах старый плохо пахнущий бычок.       — Отнюдь, это не у меня священный Грааль в руках.       — Откуда Вы…       Глупый вопрос, Намджун, очень глупый.       — Держи друзей близко, а врагов в узде, — не дает слова в предложение до конца сложить, осязаемо улыбаясь на том конце провода.       А чего я ожидал? По комнате взглядом блуждает в поисках скрытых камер и жучков, но, понимая, что это больше походит на паранойю, выдыхает. Ещё не хватало, закрывшись в ванной с револьвером, бояться каждого угла с мыслью о том, что у стен есть глаза и уши. Только Ким Намджун жил так, каждый раз вздрагивая от дуновения ветра и глотая соджу как воду.       — Не стоит хаотично искать камеры по всему дому, в Тэгу свои информаторы, — обнадеживает женщина, прокашлявшись от холодных порывов ветра. — И пока ты взвешиваешь данную информацию, воспользуюсь случаем и обращусь с крайне наглой просьбой.       — Какой? — недоверчиво в потрепанный телевизор смотрит, но, замечая вековую пыль, отметает идею разломать его в поисках следов слежки.       — Всего лишь небольшая дружеская встреча с Ли Кёнсу.       Намджун фыркает, поджигая вторую по счету сигарету. Опасные знакомства требуют опасных выборов. Он не боится потерять ценного свидетеля, так как знает, что этот свидетель ей же и направлен, но почему-то ощущает, как никотин жжет легкие с утроенной силой.       — Вы поэтому отправили его ко мне? — Не то чтобы он сомневался в том, что она не просто так это сделала.       — Возможно, — хмыкает пойманная за хвост женщина. — Конечно, не бесплатно. Спрашивай что угодно. Сегодня работает акция: час с Ли Кёнсу — ровно любая информация.       Информация действительно правит миром, потому Ким, расправив плечи, смотрит на дымящуюся и благоухающую палочку, не зная, какой вопрос стоит задать. Эта флешка и так показала слишком много, настолько, что хочется забыть всё к чёрту и, спрятавшись под кроватью, ожидать, пока она сама не исчезнет.       — Где Розэ?       — Извини, малыш, но на этот вопрос даже я ответа не знаю, — как-то чрезмерно тошно хмыкает женщина. — Розэ скрылась не только с ваших, но и наших радаров. Аккурат под назначение, — последнее она добавляет чуть тише, задумчиво смотря вдаль.       — Хотите сказать, что всё, что сейчас происходит в Сеуле, не её рук дело?       Кицунэ смеется. Смеется так, что Намджуну неловко становится. Он пальцем по пыльному подоконнику ведет, прижимая телефон к уху плечом и вновь поджигая затухшую сигарету.       — После твоих слов мне даже интересно посмотреть на её досье, Розэ редко действует настолько безвкусно напоказ, а всё, что сейчас происходит — банальная межклановая распря, — Терпкую затяжку изо рта выпускает. — Розэ не башенный пес, она цербер, никто не смел так нагло устраивать перестрелки с гражданскими жертвами, зная, что расплата придет в её лице. Глава Йонг же нецелесообразно вмешивается в разборки лично.       — Разделяй и властвуй, — удивительно, как их разговор вынуждал копать в папках искаженных крылатых фраз.       — Скорее: взрасти, раздели и контролируй, — Голос звучал настолько холодно, что Намджун на мгновение забыл, с кем говорит. — Что-то мы заболтались, — явно намекает на ограниченность времени по закрытой линии. — Даю тебе шанс задать ещё один вопрос, могу подсказать, где искать Гю Тэмина или, быть может, лабораторию сети Ли.       — Не нужно, — Намджун и так знает ответы на все эти вопросы. Спасибо, Пак Чимин, где бы ты не был. — Где Тэхён?       — Ответ до одури простой: он там, где всё началось, но сомневаюсь, что он хочет, чтобы его нашли.       Так ли удивлен Намджун этому ответу? Нисколько. Тэхён всегда сбегал, стоило чему-то затронуть то, что под маской извивалось. Намджуну горько до одури становится, но не от этого факта, а от того, что не он смог загнать его в угол и вынудить снять эту чертову маску. Маску, что всегда мешала ему жить.       — Ёнсе-ро, 7, следующая пятница в 17:40. — Как робот озвучивает, зная, что это рисково настолько, что он может лишиться не свободы, а головы. — Более помочь не могу, он сейчас не только под следствием, но и под программой защиты свидетелей, Госпожа Кицунэ.       — Этого достаточно, Монстро.       Намджун так и не смог задать вопрос, что она знает о Ким Уджине, как не смог побороть страх даже в мыслях рискнуть пойти против него. Не то чтобы на флэшке было что-то, доказывающее его прямое отношение к Семьям, но что-то в полученной информации не давало мужчине спокойно спать. Что-то важное, что-то колючее и до одури опасное.

Чем страшнее тайна, тем больше желающих её узнать.

Тегу. Округ Далсон.

      Мир без неё не то, чтобы черно-белый, он отвратительно белоснежный, как будто жизнь настойчиво намекает ослепнуть к чертовой матери, только ему это не поможет. Его окружают вспышки неона, отвратные половые связи, наркотики и душащий запах собственной кожи без её примеси.       Тэхёну кажется, что он мог бы забыть что угодно: дату своего рождения, голос матери, черты лица отца, запах Намджуна, но никогда бы не смог забыть её глаза, раскаленные в его чреве тоской по себе, не такому чудовищному.       В его истории жизни Она стала последней страницей книги, что он сжег от собственной трусости. Тэхёна сжирала ревность, сжирали мысли о мести, сжирал страх за жизнь друга, теперь же от него самого не осталось плоти, лишь кости, безжизненно скрипящие от каждого движения.       Руку в белые локоны запускает, не в состоянии оценить количества порошка, высыпаемого на стол, пока миловидная шатенка обвивает его предплечье. С каждым днем, нет, с каждой секундой он ощущает, как гнилое сердце стоит тошнотой в глотке. Тошнотой от запаха духов, но не её. Тошнотой от женских голосов, но не её. Тошнотой от персиковых волос, но не её.       Тошнотой от осознания собственного чудовищного уродства.       Он вздыхает аромат медленной смерти, к которой обещал не возвращаться. Не кому-то. Самому себе. Но его обещание себе — подобие чего-то. Тэхён более не видел её образ перед глазами, он не видел вообще ничего — превышал дозировки, а после смотрел в потолок, пока кто-то пытался его оживить, с руками на самых грязных частях тела.       Только он и есть грязь до последней чешуйки своей кожи.       Тэхён запретил себе думать о ней, ведь она не заслуживает такого чудовища. Розэ убивала, работая, не зная цену жизни, он убивал ментально, зная — это больно настолько, что истошный вой не поможет. Ему так часто хотелось рыдать, биться головой об стену, но он утратил способность выдавать что-то кроме этого всепоглощающего безразличия.       Тэхён, наверно, бы сдох, если бы мог себе позволить забрать свою жизнь у Неё, потому каждый раз безжизненно волочил своё тело до родительского дома, где когда-то думал, окончательно лишился сердца.       Оказывается, не лишился, спрятал, а после глупо вручил в её холодные руки, что после переломал с ужасающим треском, а будь у него шанс всё изменить, он всё равно бы выбрал тот путь, где его нет в её жизни. Это не проверка — это урок, что он наконец усвоил.       В его жизни нет места счастью, а ломка — единственное, что греет его дохлую душу. Он бы продал её дьяволу, но не за славу, талант или любовь, а просто из-за ненадобности самому себе. Тэхён не исчерпал себя — его просто никогда не было.       Тэхён был красив — теперь на его мертвецки бледном лице ссадины да ушибы кровоточащие.       Тэхён был талантлив — теперь же тремор его рук стал символом сгнивающего таланта к рисованию.       Тэхён был любим — к сожалению, взаимно, посмертно.       Отпирая дверь старым ключом, он вздыхает запах дома — сырости и пыли. Скидывает поношенную куртку на тумбу, спотыкается об ковер, разбивая нос об деревянный пол, и лежит, не в силах пошевелиться. Ему бы захлебнуться собственной кровью, но он продолжает пачкать поверхность, не в состоянии перевернуться.       Он по жизни неудачник, неспособный к самоустранению.       Перед глазами звезды собираются в созвездия, превращаясь в атомные взрывы, боли по всему телу. Костяшки сбитые об пол трет, задевая гвоздь и почти осознанно распаривая кожу до мяса. Боль — ничто по сравнению с тем, что он сам с собой сделал. Боль — лишь ощущение, что после затухнет вместе с его сердцем.       Тэхён почти не спал — он отрубался на полу в собственной крови и безысходности. Нарывался на драки, намеренно пропуская удары, а после просыпался в окружении мусорных баков. Он пропивал и пронюхивал деньги, надеясь захлебнуться рвотой в туалете клуба. Тэхён гонял на своей старой Toyota Supra А60 с надеждой не справиться с управлением и намотать на столб, но каждый раз за секунду до столкновения жал по тормозам от ужаса осознания, что он не может себе это позволить, — его жизнь ему более не принадлежала.       Тэхён надеялся на случай, забыв, что надежды для него больше не существует.       Половицы скрипят под тяжелой подошвой, а он, спускаясь в подвал, давится головокружением от перепада давления. Он не помнил, когда последний раз ел, когда смотрел в зеркало и вообще трезво соображал. Тэхён отрек себя от человека не только физического, но и морально. Он всегда был мертв, теперь же себя добивает.       Говорят, от боли лучшее лекарство — время, а раз так, Ким Тэхён переведет все стрелки часов назад, лишь бы навечно остаться в этом состоянии — ведь это его искупление.       — Тэхён-и, прошу, — сквозь сковавший ком в гортани тянет мужчина, пока так называемый «Тэхён-и» рассматривает заплесневелые стены с глазами, такими, что лучше бы выколоть, а не пугать отпетых чудовищ.       Искупление не перед отцом, что он запер в подвале своего дома, — искупление перед самим собой, что ему никогда не достичь.       Резким движением потрепанный временем и ржавчиной стул пододвигается, оставляя напротив закованного в цепях мужчины. Ногу перекидывает, складывая руки на спинке, и смотрит так, словно от его взгляда человек всё же должен рассыпаться, а тот сыпется в шипении и бесконтрольных ругательствах.       — Блять, отпусти меня, больной ублюдок! — ни один мускул на его лице не дрогнул, казалось, вкусив крови монстра, он сам стал таким же бесчувственным. — Черт, ты в адеквате вообще? — бледность лица замечает наряду с совершенно бесчувственными расширенными зрачками и разбитым носом, что кровью пачкает черную ткань поношенной футболки.       Он не видел смысла обрабатывать свои раны, останавливать кровь или зашивать костяшки, что не успевали заживать, как он вновь рвал их об гвозди. Он хотел покрыть своё тело шрамами лишь для того, чтобы напоминать себе — её.       Тэхён молчит и ни о чем не думает. Просто смотрит, позволяя тому извиваться в попытках облегчить свои страдания. За всё это время Тэхён и слова ему не сказал, лишь наблюдал за тем, как медленно затягиваются раны, оставленные от Ли, пока он сам покрывался россыпью синяков, что можно было счесть за проявление его гниющей изнутри души.       — Что ты хочешь? — сдается мужчина, безжизненно опуская голову к полу. — Чтоб я извинился? Объяснил, почему ограбил медведей? — Тишина лишь сильнее давит на ослабший от недостатка пищи язык, но, в отличие от себя, отца он хотя бы пытался кормить. — Что, Тэхён? Скажи хоть что-нибудь.       — Ты знал?       — Знал что?       Молчит, но в глазах так явно читается ответ. Ответ на ненависть, что из него прет, но тухнет без возможности подчинить руки. В Тэхёне тухло всё настолько капитально, что собственный запах стал схож с гнилью, но в этом затхлом подвале он был почти неуловим. Как будто лишь здесь было его место — его личная родная бездна.       — Знал ли я, что они сделают с твоей матерью? — тон его звучит настолько бесцветно, что вся ситуация больше походит на обычную беседу отца с сыном. — Догадывался, но таков наш мир, в конечном счете, нас всех ждет смерть…       Тэхён фыркает, выпуская из легких безумный, но тихий хохот. Таков наш мир. Дешевая хардуха, где сын, вынужденный лицезреть, как насилуют его мать, должен принять слова отца о том, что такова их ебаная жизнь. Что таков случай, что так должно было случиться.       — Смерть? — Тэхён не может скрыть безумного оскала, подкуривая сигарету. — Ты хоть знал, что они пустили её по кругу на моих глазах? — Хэндо молчит, но в его глазах ни намека на удивление. — Не знал, но догадывался, конечно. И как? Как тебе покинуть этот мир и жить припеваючи на деньги Семьи, что тебя кормила?       — Не тебе меня учить, щенок, — рык из груди вырвался с хлипающим звуком пострадавших легких. — Ты понятия не имеешь, что значит быть частью Семьи. Тебе бы картины рисовать да о другой жизни мечтать… Весь в Хару.       Щеку охватывает жар от кончика сигареты, что плавит отцовскую кожу наряду с пальцами сына, выдохнувшего сигаретный дым в сетчатку. За это время больше своей боли он полюбил отцовский вопль.       — Не смей произносить её имя, — голову отшвыривает, не обращая внимания на то, как сам свои пальцы об уголек сжег до пульсирующих волдырей.       — Черт, да пошел ты, я все равно сдохну в этом ебаном подвале, — рыча и плача, выплевывает мужчина. — Хочешь знать правду? Я никогда, твою мать, не любил! Мне просто было удобно жить на деньги её семьи, но эта тупая сука залетела, и нам пришлось скрываться без гроша за душой. Если ты хочешь найти виноватых, то это ты, если бы не ты, ничего бы не было. Ты всё испортил.       Его смех страшнее самого сильного удара. Длинные волосы на пальцы наматывает, вынуждая посмотреть в свои глаза, что ничего не отражают, там чертей нет, волка нет, там лишь запечатанное в вечности принятие.       — Думаешь, я не знаю? — Как самое искреннее признание, как самоличное уничтожение.

Тэхён умирает, быть может, медленнее, чем надо.