Vanitas

      Безнадежны две вещи:

Стараться понять меня и пытаться убежать от себя.

Ты искала во мне настоящего, но нашла гниль, что я старательно от всех прятал.

      Запутанные локоны, небрежно разбросанные по плечам, поддаются порывам ветра, цепляясь за металлическую цепочку. Всё кажется таким эфемерным, что она теряется в бездумных догадках: была ли она вообще когда-то жива.       Под ногами порядка ста этажей, но высота никогда не была её слабостью. Чеён просто стоит, впиваясь немигающим взглядом в линию крыш, от чего белки нещадно печёт, но это всё равно не может сравниться с той невыносимой кислотой собственного мироощущения.       Где я ошиблась? Слишком много ошибок, чтобы выбрать одну. Розэ совершила такое нереальное количество опрометчивых действий, что сосчитать их не представляется возможным, не то чтобы сейчас… Их и в восемнадцать было запредельно много.       Сигарету к губам жмёт, но та, прилипшая к запекшей крови на пальцах, слетает, растворяясь в темноте, неспособности глаз рассмотреть её встречу с асфальтом. Пошатнувшись, блондинка почти ныряет в бездну, только каменные ноги-предатели, приросшие к бордюру, не позволяют сделать шаг туда, откуда не возвращаются.       Туда, где, быть может, ей самое место.       У Розэ в голове не вакуум, там перекати-поле, разорванное на мелкие части её хаотичных пустых мыслей. Она до сих пор нутром чувствует его прикосновения на своей коже, что теперь самые настоящие гниющие ядовитые язвы. В пустоту ухмылку кидает, путая руку в волосах и впиваясь ногтями в кожу, так безумно старается причинить себе боль сильнее, чем это сделал Он…       Только это невозможно. Никаким образом. Хоть ребра себе ломай и кожу живьем снимай, все равно больнее, чем он, не сделаешь.       Тэхён сломал сломанное, но она не почувствовала разочарование или ненависть. Она ощутила смирение, что принятием калечило бешеную натуру гончей. Буквально било огненной плетью, заставляя извиваться где-то под ребрами, таким колючим бутоном, что дышать сложно.       Кровь с остатками соленой влаги по лицу размазывает до красноты уже не кожной, а душевной. Ей хочется закричать, но она не может. Казалось, все звуки остались в паркете квартиры. Нет, остались в дереве, из которого тот сделан. Остались в его памяти, но не у неё на языке. Казалось, более её не существует. Есть только скрученный комок нервов, что от одного прикосновения вспыхнет, наконец, превратившись в пепел.       Тэхён неизлечимо болен, и его болезнь превратилась в её метастазное состояние.       Откидывая голову, девушка теряет вопросы в звёздном небе, что неизменно мерцает, не заинтересованное в проблемах обычного человека. Да и что могут эти мертвые блики, когда она в шаге от неминуемой потери себя? Что может вселенная, когда она отдала себя безвозвратно тому, кто не был… готов.       Ненависть к себе жрёт мысли, вынуждая желать лишь одно — забвение легкость. Легкость дыхания, движения, мыслей у Чеён ощущение, что её ментальную составляющую разорвало на части и раскидало по всей планете, и более собраться она не может, лишь ощущать болевой шок без возможности вырубиться.       Отпусти.       Тэхён мог утопить её в насилии, рвать кожу ножами, всаживать тысячу пуль, но он вколол яд, что теперь по венам вместо крови. Яд, что он ошибочно счел за свою эвтаназию. Что ж… Если теперь тебе легче, добро пожаловать в мой мир.       Мир, в котором ты будешь заживо погребен самим собой.       Скрип железной двери царапает притупленный слух, но она не реагирует, ведь больше нет звука, способного её побеспокоить. Она на кончиках ресниц ощущает, как небо рухнуло, но не убило. Рухнуло и доломало. Рухнуло, разбило, и более Чеён ничего из себя не представляет.       В глазах Сокджина человек, чьи руки давно покрыты засохшей кровью, настолько хрупок, что хочется зажмуриться, но он смотрел. Смотрел и знал, что уже ничего не будет как прежде. Он кожей ощущает её разрастающееся безумие, что вмиг может обратиться в дракона, способного сжечь всё до костной копоти.       Шаг в её сторону и тяжёлый вздох куда-то к прародителям, ведь, стоя на Эвересте, она ощущает себя в самой глухой впадине. В бездне, где, кроме неё, никого. Ни Розэ, ни гончей, ни Пак Чеён. Глоток ядовитой слюны и такой протяжный стон, слетевший с растерзанных губ:       — Джин…       Он бы соврал, сказав, что дыхание не перехватило, врезавшись в плохо сросшиеся ребра отчаянным криком пустого голоса. Розэ никогда не звала его так, но ему никогда не волновало то, как она к нему обращается.       Какая разница, когда это всего лишь ненавистная работа?       Только ненавистью не объяснить его преданное желание схватить её за плечи и встряхнуть. А ведь позволь ей упасть, и он наконец будет свободным. Только где его свобода закончится? Сокджин лишён её от рождения, и сколько не старайся, её вырвать, всё равно останется на привязи собственной крови.       И в этом они были похожи.       На самом деле Пак Чеён для него самая любимая клетка, ведь за всей её бестактностью, холодом и сумасшествием стоит стоял глубоко понимающий других человек.       Протягивая её руку, он опасливо озирается вниз, стараясь унять дрожь в пальцах, что впервые за долгие годы постучалась в дверь сознания. Сокджин не любил высоту до судорог в коленях, не любил чужую боль и не любил ночное небо, что накрывало Сеул каждый гребаный день.       Сокджин мало что любил, но она, зависшая над высотой, обесценивала его страх.       Розэ в его пальцах не видит спасения, как и в мысли закончится всё и сейчас, ведь она и не собиралась. Прыгнуть и закончить? Это было бы слишком просто. Розэ выбирала медленную смерть, и ей совершенно неважно, в веществах это или в людях. Адреналин под глоткой сгустком крови стоит, потому она более не может проронить и слова.       Голову набок склоняет, бездушно впиваясь взглядом в асфальт, что с высоты похож на черное полотно, размывающееся от пелены усталости глаз. Только отныне у тьмы нет глаз.       Бездна ведь не может всмотреться сама в себя.

Часом ранее.

      Смотря ему в глаза, быть может, впервые по-настоящему, она чувствует, как на скулы падают обжигающие капли. Он не издает ни звука, лишь позволяет слезам бежать, пачкая кожу девушки под ним грязью своей натуры. Чеён оглаживает холодную кожу лица, спускаясь ниже, и так мягко касается свежих следов от инъекций, что Тэхён готов прямо сейчас расшибить себе голову об пол.       Нет, не трогай меня. Не прикасайся ко мне так, после того, как я чуть не сломал тебя. Он должен продолжить, только тело окаменело, противясь хозяину. Он не может больше прикасаться к ней, ведь не достоин даже частички её души. Всё вмиг обесценилось… Для чего? Почему?       «Хорошо… если это хоть на мгновение заткнёт твою боль».       Почему ты такая? Почему из всех людей именно ты ответила на мой вой? Почему ты обратила на меня внимание? Чеён, ты очень-очень глупая девочка, полюбившая ничтожного мальчика. Так что лучше возненавидь меня.       Рыкнув сквозь сковавший рвотный позыв осознания, Ким рывком поднялся на ноги, оставив девушку на полу в совершенно потерянном состоянии. Грубым движением руки влагу с собственных глаз смахивает, оставаясь с сияющей дырой на месте сердца.       Только Тэхён по-прежнему ничего не чувствует, но он ведь этого и желал.       — Черт, весь настрой сбила, — пусто хрипит молодой человек, краем глаза надеясь увидеть что-нибудь кроме разрухи, что он сам вокруг себя создал.       Розэ лишь прикрывает глаза, вынужденная прислушаться к собственному сердцебиению. Уж лучше бы она слышала биение его сердца, ведь от собственного её начинает тошнить. Действительно, жива. К сожалению. Жива, разбита, уничтожена ни отцом, ни работой… Им. Так больно и гадко.       Ты слаба, Пак Чеён.       — Я надеюсь, мы больше никогда не встретимся.       А в ответ лишь её молчание, ведь если он этого желает, она позволит упасть ещё ниже. А Тэхён падает, ощущая под ногами твердый пол. Падает, ощущая, как легкие сковывает ржавая цепь, что ещё чуть-чуть и вдребезги разорвет хрупкие кости, и тогда, быть может, он поймет, что это ощущение падения сравнимо с самоличным удушьем.       «Вот что отличает таких, как ты, от нас: для вас любовь — это дар, для нас — это смерть». И покуда я мертв, я не позволю тебе умереть со мной в один день. Ведь для нас долго и счастливо — несбыточная мечта.       Он хочет развернуться, заглянуть в её глаза, но не в состоянии сделать и шагу сквозь сковавшуюся нервную систему. Тэхён изжил себя. В нем не осталось ненависти, боли или отчаяния.       Нет чувства хуже, чем пустота, ведь в такие моменты ты теряешь грани того, что мог бы себе позволить сказать. Теряешь свою личность, превращаясь в жалкий кусок мяса, что способно излагать поломанные, глупые слова.       — Ты ошибка, Ён, — Вязкую слюну сглатывает, смотря в стену, так, как будто она единственная сможет его удержать. — Помнишь, я говорил, что ты не демон… Никогда не думал, что смогу сморозить такую глупость… Честно говоря, я действительно, как идиот, хотел тебя понять, не зная, что постичь тебя невозможно. Ты как-то говорила, что меня привлекает риск… Это не так, ты всегда была для меня лишь запретным плодом… Только в этом суть запретного, стоит его вкусить, как оно оказывается обычным яблоком.       Только яблока слаще я никогда в жизни не пробовал. Смешок в пол роняет, на мгновение допуская пустое действие в виде попытки прислушаться к её дыханию, что в звенящей тишине не ощущается.       — Позволь мне уйти… Или убей, всё равно, но… Отпусти, блять, меня!       Не физически, ментально.       Тэхён впервые ощутил стойкую потребность избавить человека от себя, ведь близкие люди так не поступают. Он не из тех, кто может подарить комфорт, он из тех, кто бежит при малейшем ощущении привязанности, ведь он давно утерял даже способность создавать картины.       Тэхён, кажется, умер незадолго до встречи с ней и отказался воскреснуть из-за страха вновь ощутить себя человеком.       Человеком быть страшно. Человек чувствует боль, тревожится, сочувствует и плачет. Человек — это ответственность, к которой он никогда не был готов.       — Ты действительно этого хочешь? — надломленным голосом прямо в пустоту, в потолок, что, быть может, был ключом к её личному концу света, что и «светом» не назвать. — Это… — язык цепляется за сухую кожу, задевая корки ран, и не позволяет выговаривать слова четко, — твоё искреннее желание?       — Искреннее желание? — насмешливо вторит, скалясь то ли от боли, то ли от хаотичности въедчивых, противоречивых мыслей. — Я мечтал об этом с самого первого дня нашей встречи, — ему осталось пару шагов до входной двери, но он не может сделать и шаг, надеясь услышать то, что его остановит. То, что вернет всё на свои места.       Чертово противоречие.       Его широкая спина в окружении белых стен выглядит настолько потерянно и холодно, что, в последний раз мазнув по дрожащим плечам, Чеён позволила себе оскалиться настолько, что всё лицо сковала жгучая, настоящая боль.       Останови меня. Отпусти меня.       Иди. Я никогда тебя не держала…       — Занятно, оказывается мечты сбываются, Тэхён, — с пустым оскалом на губах.       Иди вперед, несмотря на то, что осталось за твоей спиной. Иди вперед, пока не рухнешь с ног. Иди вперед, пока не поймешь, что всё это время шёл задом наперёд. Иди, но не пожалей об этом потом, ведь я не даю второй шанс.

В нашем доме отродясь всё вверх дном.

Канун Нового Года.

      Тягучий аромат кедра мягко перекликается с медовыми финиками и апельсиновой кожурой, обволакивая дизайнерские элементы мебели, обтянутой белой кожей, и точно так же перепрыгивая на ткани многочисленных платьев, покоящихся на вешалках ровными рядами. Белоснежность стен запросто могла бы обжечь уставшую от света радужку, только он, пряча глаза за линзами солнцезащитных очков, нелепо зачарованно, подобно мальчишке, наблюдал за её выточенной годами фигурой.       Аметистовое платье А-силуэта, струящейся юбкой от талии спадает до середины икры, удерживаемое на груди без бретелек. В очередной раз сомкнув руки за спиной, она сквозь пальцы пропускает ленты, не сильно придавая значение прямому взгляду где-то между лопаток.       Слабая улыбка касается женских губ, когда, отведя взгляд от своего отражения, она не обнаруживает ни единой души. Ни продавцов, ни посетителей, лишь спины телохранителей за стеклами помещения. Бутик Dior в центре Сеула был закрыт специально для них. Джису тянет ленту, понимая, что всё же её хочется что-то темнее, а он, не меняясь в лице, остается всё такой же частью интерьера.       — Ты уверена, что они не найдут никаких недостач? — чисто машинально интересуется, когда она делает шаг в сторону бархатных штор, комнаты для примерки.       — Я ведь не юрист, — хмыкает женщина, через плечо рассматривая третий образ в зеркала, — но, если ты спрашиваешь о моей стороне вопроса, то нет.       Всё это похоже на странную романтическую пьесу, только им обоим известно об истинном положении дел, в котором романтика — это слово из девяти букв. Присаживаясь на край подлокотника, она почти невесомо поджигает длинную ментоловую сигарету, не боясь осквернить стены элитного бутика. Им в этом городе позволено всё.       Опуская руку, которую всё это время подпирал лицо, Хосок откидывается на спинку, изучая то, как превосходна она выглядит, смотря на него сверху вниз.       — Ты сомневаешься в моих способностях или твои вопросы вызваны внутренними переживаниями по поводу Розэ? — невзначай интересуется, слегка приподнимая брови и закидывая ногу на ногу, от чего атмосфера кажется ещё более интимной.       — Когда ты успела заделаться в психолога? — беззлобно парирует Чон, забирая из рук сигарету с таким ненавистным вкусом ментола.       — С того самого момента, как встретила тебя, — если бы грация была человеком, то она сто процентов носила имя Ким Джису, потому что по-другому не описать то, как она двигалась, — а если быть честной, в университете был курс психологии, что я не могла пропустить.       — Почему я не удивлен? — риторически интересуется Хосок, в ту же секунду глухо выдыхая. — Честно, я не знаю, что тебе на это ответить, — пальцем по коже ведёт, рассматривая огонёк сигареты так, как будто пепел может дать ему какой-то ответ. — Вроде как это меня не касается, но у меня странное предчувствие.       До чуткого мужского слуха доносится спокойный хмык, запутавшийся в тяжелых бархатных шторах. Фиолетовая ткань легким шелестом скользит по фигуре, оседая у ног кругом атласа. Всё это было неправильно, но так привычно, что не доставляло какого-либо дискомфорта.       Он, привыкший к такому времяпрепровождению с ней, устало растекался по креслу, не беспокоясь о том, насколько пряма его спина, ведь ей было неважно. Джису своим присутствием дарила ему тепло и легкий аромат груши, что он никогда не любил, но почему-то за годы их общения грушей стал пахнуть его дом.       — Что насчет компании Ян Доху? — тему переводит, понимая, что обсуждать предчувствие будет верх глупости, что в его возрасте не свойственно, а с учетом его должности — недопустимо.       — Компания противится слиянию, и никакими исками я этот вопрос не решу, — буднично поясняет женщина, ныряя в черное платье-карандаш с перьями у подола. — Думаю, ему стоит… пообщаться со своей женой, может, она подскажет ему правильный выбор.

      Жена Ян Доху давно умерла.

      Хосок горько усмехается. Настолько горько, что в висок идёт импульс, а во рту противный вкус ментола приобретает кровавые ноты. Резко в голову входит шип осознания, что всё это походит на чертову притворную романтику. Ту самую, что будет пестрить на первых полосах благодаря настырным стараниям журналистов разузнать о его личной жизни.       Удивительное стечение обстоятельств, когда тот, кто по своей сути является монстром, имеет свой фан-клуб, будучи управляющим развлекательным бизнесом.       «Молодой владелец нескольких ночных клубов Сеула и картинных галерей был замечен в Flavors с дочерью действующего главного судьи Ким Менсу». Дорогое шампанское, сладкий привкус морепродуктов и передача денег для взяток.       «Гольф, романтика и счастливые улыбки. Чон Хосок и Ким Джису — новая пара десятилетия?». Фальшь, виски, а после расправа над японцами по её наводке.       «Семейный ужин в Париже. Служебный роман в самом разгаре». Дождь, вино и её томный голос, зачитывающий заголовок о кровавой разборке с французским кланом.       Люди склонны верить в иллюзию.       — Когда ты говоришь такие жесткие вещи, у меня складывается впечатление, что я омрачаю всё к чему прикасаюсь, — он говорит это таким тоном, что по спине идут мурашки.       — Не забивай голову пустяками, — удивительно, но она единственная, кто не боялась его мертвецкого голоса, что сворачивал желудок в твердый морской узел, но Ким Джису привыкла игнорировать импульсы желудка, — я всё же дочь своего отца.       Секунда, и уголок его губ невольно дергается, искажаясь то ли в усмешке, то ли в осознание собственной невнимательности. Мы все дети своих родителей. Только он, живя в своих рамках, хранил её образ как что-то незапятнанное не замечая, то, как равнодушно она защищала своего Диабло.       — Ты знала?       — Застегнешь? — несколько кокетливо интересуется женщина, раскрывая штору, что скольжением колец по карнизу насилует уставший слух.       Чон так часто терял мысли в изгибе её талии, в том, как идеально ровно она держит плечи, направляясь к трибуне, но он никогда не смотрел на неё как на тело. Для него Ким Джису подобно божеству — неидеальному, но неприкосновенному.       Образ идеальной женщины.       Кожаная обивка скрипит, утеряв тяжесть мужского тела, а Хосок, делая ровно четыре размеренных шага, мягко сходятся пальцами на бегунке. И в этом был парадокс. Вокруг него было столько женщин, но лишь одну он желал одевать. Лишь одна могла позволить себе смотреть в его глаза прямо и чисто. Защищать друг друга, но не желать ничего взамен.       В тишине скрежет молнии кажется особенно ярким и острым, вызывающим на его лице мягкую полуулыбку, пойманную женщиной с поличным в отражении зеркала.       — Давно, но разве это имеет значение? — она по-прежнему не сбавляет тона речи, словно намеренно придавая обсуждению привычной игривости.       — Не имеет.       И чтобы ни происходило, Чон Хосок остается всё тем же. Все те же расправленные плечи, слегка волнистые темно-красноватые волосы и до дрожи глубокие глаза, способные в гневе задушить тебя изнутри. Слегка приподняв подбородок, она ловит то, как он, прижимаясь плечом к примерочной, поджигает потухшую сигарету, а после смотрит так обычно скандирующее, что выбившаяся прядка из идеальной прически кажется выбившейся намеренно.       — Ты прекрасна в любом образе, — не врет, но все равно не может скрыть нарочито игривый мальчишеский оскал.       — Льстец, это платье ты выбирал, — приподняв волосы, фыркает Джису, ещё раз прогуливаясь взглядом от лодыжек до плеч, но встречаясь с его удовлетворенным, хитрым взглядом, разворачивается: — Нет, самодовольный подхалим.       — Какой есть, — пропустив смешок вместе с крепко затяжкой, подтвердил мужчина и, не надеясь как-либо отвоевать свою честь, что у него никогда и не было.       В такие моменты они оба желали, чтобы время остановилось, позволив им хоть на денек оказаться в роли тех, кто не знает об их существовании. Но время шло, отбирая свободу с каждым движением минутной стрелки. Время шло, а она продолжала улыбаться его комментариям, что зачастую не имели веса и смысла.       Время шло, а он продолжал вдыхать аромат груши и смотреть в её ровную спину.

Джису была его домом, но клубни дыма и свет неона застилали тигриные глаза.

      Огни ночного города вполне обыденно впиваются в радужку, перегорая образами прошлого, настолько далекого и смутного, что запросто можно спутать с таким непривычным для него ощущением дежавю. Дождевые капли, скользя по начищенному стеклу высотки «PARK.group», ловят отражения в его глазах, что за последние годы значительно утеряли зоркость.       Полупустой бокал виски со льдом, новый костюм William Fioravanti и идеальная укладка — всё это было настолько вплетено в его образ, что никакими средствами не сотрешь и никаким ядом не вытравишь. Только вот с возрастом всё расплывается. У Тэхо переломанная грудная клетка от аварии двадцатилетней давности, ноющее колено на погоду после «детского» времяпрепровождения с отцом и куча пулевых ранений по всему телу. А будь на то их воля и по вседушно.       Никто из них не пуленепробиваемый, а новая кожа имеет свойство изнашиваться.       — Звал?       Он появляется подобно тени в момент неминуемого захода солнца, улыбается хитро и по-хозяйски отодвигает для себя кожаное кресло.       Не ждет приглашения, не спрашивает, и всё их общение было построено на немых паузах самоуважения. Уважения не друг друга, а собственного образа действий. В любом случае, у каждого уважения есть удивительное свойство растворяться со временем близкого общения.       Всматриваясь в очертания крыш многочисленных бизнес-центров, мужчина остается совершенно безучастным. Всё в его кабинете могло задушить, разорвать и поставить на место, и даже его ровная спина выполняла эту роль.       Отменная древесина оседает в пазухах Ким Уджина, вынуждая глотать чрезмерно горькую слюну, что в присутствии старого друга была настолько вязкая, что казалось, в помещении температура градусов двести.       — Не знал бы тебя достаточно давно, решил бы, что ты очень сильно утомлён, — усмехается Ким, пока тот переводит своё внимание на яркость бронзы в стакане, — или задумал что-то поистине грандиозное, но не менее опасное.       — В этом есть доля истины, — удивительно искренне отвечает мужчина, опуская рокс на столе, что легкой испариной оставляет влажный след на лакированном дереве. — Думаю, часть моего плана и так тебе известна.       — Ты о той части, где ты решил поставить Розэ на место Главы Йонг? — остро, надменно и с нотками задушенного недовольства интересуется Уджин, поглаживая место, где раньше покоилось обручальное кольцо, теперь же остался лишь слабый след.       Уджин предугадывал многие ходы Тэхо, но этот ход противоречит всем устоям мужчины, что он знал. К тому же, имея довольно близкие отношения, он прекрасно знал, что тот не планировал ставить её на роль Главы Семьи.       Или не считал нужным ему это говорить.       Погрузившись в мысли, неожиданно для самого себя Уджин прикусывает внутреннюю сторону губы, ощущая на языке неприятный металлический привкус. Тэхо же, не заинтересованный во внешности премьер-министра, лишь слабо растягивает шею, наслаждаясь приятной тишиной, что сам вынужден нарушить:       — Управляющий Семьёй и Глава Семьи — разные вещи, Уджин, я не собираюсь скидывать всю власть на её хрупкие плечи, лишь понаблюдать…       — О чем ты? — прищурившись, хрипит мужчина.       У Кима Уджина стойкое ощущение, что с каждой озвученной репликой он теряет нить понимания этого человека.       — Думаю, тебе известно понятие стагнации? — Вильнув бокалом, риторический интересуется дракон, лишь своим взглядом обжигая мужские щеки. — Власть должна меняться, в противном случае ты рискуешь засесть в луже однотипного управления, и тогда фундамент, что ты заложил, не обретет стены и крышу.       — А какой стагнации ты говоришь? — Фыркает мужчина, наспех зачесывая черные локоны назад. — Близится война Семей, это едва ли можно назвать застоем.       — Близилась, — он говорит это таким тоном, что Уджин на секунду ощущает, как на плечи давит могильная плита. — Ли Кёнсу у полиции, Мэнхо в бегах, Чон Чонгук — мой зять, а Чон Хосок имеет давние близкие связи с моей старшей дочерью. О какой войне ты говоришь, Уджин?       Действительно, о какой войне? Пак Тэхо закончил войну, даже не начиная её. Нет, он подстроил всё так, чтобы она закончила её. Удивительно стечение обстоятельств, когда единственное, что могло убить дракона, было нацелено на его всецелое доверие к Уджину, но теперь превратилось в ошибку.       Возможно, позволь я подохнуть тебе под завалами суда, у меня бы сейчас было значительно меньше проблем.       — Сам же знаешь, как в нашем мире плохо недооценивать противника, — Уджин почти болезненно усмехнулся, но вовремя сдержался, поймав на лице старого друга отвращение от слова «нашего».       — Я не недооцениваю противника, кем бы он ни был, я просто здраво взвешиваю все «за» и «против», — к окну подходит, как будто там, в очертаниях дождевых капель, есть ответ на вопрос извечный и не озвученный. — Сколько мы ещё с тобой сможем пробыть у власти? Десять, двадцать лет? А дальше что? Империя должна развиваться…       — Тэхо, это смешно, — сдается, пропуская по-истине опасный смешок в кабинете того, кто только своим видом может завязать язык в морской узел. — Розэ не способна развить твою империю как минимум потому, что она женщина, а как максимум — ребёнок, способный лишь на разрушения, — Уджин замечает, как в отражении у того дергается уголок губ в высокомерной улыбке.       На собственной коже премьер-министр ощутил, как время болезненно замерло, перелившись через чащу их мнимого равновесия. Впервые в широкой спине Главы Семьи, Уджин увидел настоящую нависшую угрозу.       Чертова шахматная партия, при которой Пак Тэхо изначально сделал ход конем, замаскировав королевой. Мат.       — Сыграем в игру? — удивительно добродушно улыбается Тэхо, двумя пальцами удерживая чистые роксы, что в ту же секунду опускаются напротив расслабленно сидящего чиновника.       — Правда или действие? Не слишком мы стары для этого? — тот не отвечает, лишь откупоривает крышку высококлассного скотча. — Скажу сразу, никаких заявлений по ТВ я делать не буду, — как будто тот действительно мог загадать что-то подобное.       — Тогда просто изменим правила, — из уст Пак Тэхо это звучало так неправильно, что тот невольно проводит параллель между этой гаденькой высокомерной улыбкой и гончей. — Только правда, не хочешь отвечать — пьёшь.       Забавно то, как Пак Тэхо играл со словами. Он не поменял правила — он всего-навсего сменил игру.       — Кто начнёт? — приняв предложение, поинтересовался Ким, стиснув в пальцах бокал.       Тэхо пожимает плечами.       — Хорошо… Твоё желание об отставке как-то связано со смертью Ханны?       — Ханна умерла много лет назад… — равнодушно напоминает дракон.       Настолько равнодушно, что мужчина успел усомниться в правильности своего вопроса.       — Действительно. И ровно с того момента ты поменялся, я помню тебя иного, порой куда более жестоко, чем твоя собственная дочь. А ещё я помню Ханну, она была поистине великолепной женщиной, — он говорит это нарочито приторно, растягивая её имя. По большей части проверяя реакцию старого друга, что реакцией не назовешь, ведь он никак не поменялся в лице. — Такая и не украсть сердце… — слюной давится, ощущая прожигающий взгляд ровно между бровей, как будто только эти слова посмели стать грубочещейся оскорблением в сторону того, кто этот мир перестроил, перед этим утопив в океанах крови. — В любом случае пей, ты не ответил на вопрос.       Тэхо вполне обыденно делает глоток, без толики недовольства в глазах. Вновь мужчину взглядом сканирует, находя в его образе детали, что раньше были скрыты, а, быть может, раньше ему просто не было до него дела. И эта удивительной прямоты спина, и легкий шлейф персика с благовониями ему до безумия что-то напоминают.       — Ты бы хотел стать президентом? — почти бьет под дых своим ходом, размазывая фантомную кровь по полу, но Уджин, улыбаясь своей хитрой улыбкой, сильнее расправляет плечи.       — Да, но это невозможно. Как ты помнишь, слухи в наше время имеют большой вес в глазах общественности. Нашу связь уже не скрыть, а эти либеральные избиратели, не видящие дальше центра Сеула, вряд ли захотят меня в президенты. — Пожав плечами, Пак слабо скосил голову, позволив тому продолжить. — Что связывает тебя и Со Ёнхи?       Тэхо прыскает от смеха в стакан, но вовремя вспоминает о субординации, что для него, быть может, чуть громче, чем пустой звук. Так вот откуда этот запах… А у этой игры значительно больше плюсов, чем я думал.       — У тебя всегда был нездоровый интерес к малолеткам. Ничего. После скандала её отец тайно, конечно, попросил меня взять её под крыло, но её нездоровый интерес ко мне приносил слишком много проблем, — скучающим тоном поясняет дракон, указательным пальцем потирая граненый стакан.       — Интерес?       — Мой черед, — перебивает без намека на сожаление, рассматривая дно стакана, что так чарующе блестит в зрачках, а не человека, что в минуте от воспламенения из-за столь невоспитанного действия. — Ты боишься Розэ?       Тэхо как будто бил словами. Каждым вопросом заставлял сомневаться в том, что тот одурачен, а Уджин молчит, не зная, какой ответ лучше подойдет. Молчит настолько долго, что Пак успевает глотнуть горючего, растянувшись в довольной усмешке. Боится ли он Розэ? Боится ли он того, что не может контролировать? До дрожи. Нужно ли это знать дракону? Едва ли…       — Пей.       Уджин проиграл задолго до начала игры, ведь Тэхо поставил ему мат много лет назад.       — Дай угадаю, эта игра была затеяна именно для этого вопроса? — Вернув себе первоначальную уверенность, интересуется чиновник, мягко поглаживая старое фамильное кольцо.       — В каком-то смысле, — сам себе улыбается, размазывая влагу по столу дном стакана.       — А ты?       Тэхо впервые смеётся, остро и так искренне, что Уджин, будучи старше на десять лет, ощущает себя в дураках. Его смех не похож на истерический, он скорее добродушный и дружеский. Как будто Уджин не вопрос задал, а рассказал какой-то забытый анекдот.       — Да, ведь если она сорвется, никто не будет способен её остановить.       — А что, если она сорвется?       Молчание. Пронизывающее, почти вышивающее крестики на белках. Такое привычное молчание, что теперь сродни пытки. Оно длится, быть может, пару десятков секунд, но у премьер-министра от этого молчания кончики пальцев холодеют, но стоит дракону растянуть губы в полуулыбке, как электрический разряд пробивает виски.       — А что делают с бешеными псами? — Ни жалости, ни страха, ни сожаления. Тэхо говорит это так чётко, что его слова можно сравнить с отбойным молотком по столу, дела о его полной моральной ничтожности. — Их усыпляют.       Ты готов убить свою собственную дочь, если та совершит ошибку?       Если так тому и быть, Тэхо вырежет её глаза в память о своей любви, но не позволит Розэ разрушить всё то, что он построил. Лишь прекрасное и пугающее оружие, и не более. Инструмент, а не дочь. В конечном счете, он сделал чучело из женщины, с которой прожил тринадцать лет…       Время действительно развращает всё, что есть в человеке, и от образа Ханны в его голове ничего не осталось.

Чертова «обезьянья игра».

      Тучи, гонимые ревом двигателей и скрипом тормозов, бушуют в небе неспокойными облаками, лишь в своем мраке отображая происходящее на приграничном с Вонджу шоссе. Стремительный ветер обтекает изгибы машин, что безрезультатно стараются нагнать друг друга.       Только вот… не гонка это, а загон.       Впереди водитель преследуемого Мерседеса, яростно вдавливает педаль газа в пол, попутно ища хоть один стоящий номер, но, не справившись с резким ударом, прилетевшим аккурат в заднее крыло, роняет телефон под сиденье. От выпада машину мотыляет по дороге, вынуждая мужчину нервно крутить руль и то и дело поглядывать в зеркало заднего вида, видя в белом свете фар Dodge оттенки алого, точно глаза Дьявола.       — Черт!       Скрип тормозной системы и выворачивающий ушные раковины скрежет металла, когда правое крыло стирает краску вместе с покрытием, прижатое бочиной к разделителю полосы. Не справляясь с нагрузкой, шина лопает, оставляя после себя искры. Гонимый мужчина, оказавшись загнанным, делая опасный рывок вперед, дабы вырвать, но не справляется с управлением, из-за чего Мерседес заносит, переворачивая на крышу.       Жуткий скрежет и потрескивание разбившегося стекла стоит в ушах настолько остро, что водитель, выползая из покорёженного каркаса, не может стоять на ногах от гула, а быть может, дело в том, что одна нога всё же не смогла пережить аварию.       — Помогите!       Пальцы стерты в кровь, но он все равно цепляется за асфальт, волоча конечности подобно половым тряпкам за собой, а она, наступая не на тень, а на саму суть души жертвы, остается совершенно безмятежной, такой, какой была всегда раньше.       В хаотичные разводы крови на темном вглядывается, не скрывая полуоскал на губах, искаженный в мимолетном порыве ощутить то самое, запретно-смертельное.       Тяжелой подошвой на поломанную кость жмёт, вызывая неистовый визг, что на секунду заставляет её поморщиться от громкости. Вложив последние силы в рывок, мужчина выдергивает ногу и переворачивается на пятую точку, опираясь спиной на дерево у обочины.       Всматривается в её неизменное равнодушное лицо, задыхаясь от собственного сбитого из-за переломанных ребер дыхания.       — Ты не можешь меня убить! Тебя отрекут, если ты меня тронешь! — Девушка лишь шмыгает носом, прицениваясь, то, насколько его слова могут иметь место быть.       Вот незадача… Она уже тронула…       Дулом висок чешет и так погано улыбается, что только эту картину можно смело приписать к фильму ужасов с элементами маньячного триллера. Фильму ужасу, где над тобой не человек — это дьявол, напяливший на себя кожу прекрасной девушки.       Выстрел, не смертельный, но ужасно болезненный в и так кровоточащее бедро.       — Выходит, могу, — шею разминает, опускаясь на одно колено перед ним. Смотрит так глубоко, чуть ли капилляры из глаз не вырывает, наслаждаясь скулежом из человеческих уст.       — Я глава клана, тупая ты сука! — Пальцы с силой впиваются в пулевое ранение, сжимают, мнут плоть, отчего тот разрывает себе глотку в крике, что для неё подобно прекрасной умиротворенной колыбельной. — Прекрати! Молю… Забирай всё, что хочешь, право управления, территорию, только прекрати…       Жалкое ничтожество. Интересно, я была такой же жалкой, когда молила его прекратить?       — Не интересно, — холодным дулом мужской подбородок подцепляет, но, теряя интерес в перепуганном лице, опускает ниже, ровно к грудной клетке. — Давай сыграем в игру. — В ту же секунду он находит то, что было поистине чудовищно, её глаза без намека на что-то человеческое, казалось, в зрачках стоял концентрированный мрак, перелившийся через край кровавых бассейнов. — Правила просты: хочешь выжить — молчи.       Ощущая на своём лице её горячее дыхание, мужчина сглатывает вязкую слюну, с каждой секундой чувствует, как обмякает тело от нехватки крови. Зубы стискивает, когда сквозь болевые импульсы её холодные ладони ощущаются на открытом переломе. Вновь запускает пальцы под кожу, а он, сомкнув зубы до стертой эмали, сдерживает брызги слез от раздирающей на атомы боли.       Мир крутиться в агонии, а он, забивая под ногтевые пластины землю, сдается в одном полуживом хрипе:       — Кто, ты…       Выстрел.       Последний вздох на её лице, и такое забытое чувство спокойствия. Обмякая во власти дерева и смерти, он лишь опускает стеклянный взгляд в район грудины, туда, где должно было быть сердце монстра. Побелевшие губы шевелятся подобно рыбе на суше, а она, растягиваясь в довольной улыбке, смакует последние слова, что вряд ли когда-нибудь узнает. Они встретятся. Быть может, позже, но точно не на одном круге.       Ведь её место глубже зала Сатаны.       Кровавые ладони рассматривает, затягиваясь этим приторным шлейфом смертельного. Полный беспросветный мрак с элементами алого на веках и легким тремором рук. Как будто ничего и не было. Как будто она ничего не нарушила, но ведь ей так всё равно на правила. Это можно было бы назвать осознанным суицидом, если не знание о том, что она всё равно может скрыть происшествие за «обычной» аварией.       Запрокинув голову, она, покачиваясь, поднимается на ноги, ловя пару холодных дождевых капель, что жгут эту ядовитую улыбку. Если есть Бог, он проиграл и затух в той, что раньше сгорала.       Этот город принадлежит ей. Нет, вся эта блядская страна принадлежит безумной гончей, что в смаковании крови нашла своё спасение. Даже погода работала на неё, смывая следы преступления в водосточные трубы.       Шум дождя, обжигающий холод, привкус плоти и такая безумная мелодия чьего-то плача. Кажется, в машине был ребёнок и его жена, как жаль… Затягиваясь сигаретным дымом она смотрит в бензиновые разводы, что в радужном переливе манят своей неизбежностью. Как жаль, что они не умерли от аварии. Как жаль, что…

Мне больше нечего терять.

      Стебли засохших камышей еле видно колышутся от дуновения ветра, стряхивая с себя остатки снега. Ровно как и золотистые волосы молодого человека щекочут нос ароматом осветлителя, роняя снежинки на ресницы. В снежной белизне пустыря он весь был подобен черному пятну с не вписывающимися в черноту волосами.       А ведь он и по жизни был таким — не вписывающимся в белизну.        У Тэхёна по-прежнему адски ноют виски, стискиваясь ментальным терновым венцом, но он упорно стоит на месте, кутаясь в старый бомбер. Не сверяет место с координатами, потому что хорошо знает эту полузаброшенную трассу к Тэгу. Это можно было счесть за издевательство, только Тэхёна более ничего задеть не может, ведь он сам задел в себе то единственное живое, отрезав пути к собственному болезненному исцелению.        Самолично провел себе лоботомию.       Тяжелый вздох глохнет в рыке двигателя приближающейся Ferrari, но художник от её вида ничего не ощущает. Немое принятие и такой пустой взгляд на лице молодого человека, одетого во всё черное.       Чонгук с секунды сканирует внешность блондина напротив, что морщится, потирая виски от нового болевого импульса.       — Ким Тэхён?       Тот лишь кивает, приходя в себя от собственного имени, что теперь для него как клеймо его несостоявшегося самоубийства.       Одного щелчка багажника хватает, чтобы Тэхён осознал, что ждет его в этом отсеке для багажа — побитое и связанное тело того, с чего началась его черная полоса. Щурясь от света, мужчина старается понять, где очутился, но, заметив Чона, как от огня шарахнулся, ударившись головой об стенку багажника.       Страх быстро сменяется отчаянием, когда в прижатых кепкой светлых локонах он узнает свои собственные черты лица.       Что с тобой стало? Трясешься при виде меня, неужели я настолько пугающий?       — Новогодний подарок от Ли Мэнхо.       Тэхён уверен, с такой улыбкой нормальные люди подобные слова не озвучивают, но какое ему дело до нормальности этого парня?       Захлопывая багажник, Чон опускает своё бедро на крышку, от чего машина слегка приседает в подвеске. Сигарету поджигает, замечая то, как дергается веко художника, при том, что лицо его совершенно спокойно, подобен высеченному камню. Словно это веко — то единственное, что осталось от него живого. Тэхён не знает, что должен испытывать, потому пустота внутри разрастается, дотягиваясь до немеющих кончиков пальцев.       И это стоило того?       — Доказательства выполненной работы? — Как самый четкий удар прямо в темечко реальности, где он растоптал себя от незнания.       Тэхён смотрит мертво, Чонгук же усмехается, теряя оскал, когда губ художника касается дерзкая перекошенная усмешка, не затрагивающая глаз. Медленно диктофон из кофты достает, включая запись, что, без сомнения, можно предъявить Дьяволу в доказательство его вечного абонемента в озеро Коцит.       Её поломанный голос и такие истеричные мольбы остановиться, а после — тяжёлое дыхание и болезненные женские стоны, больше схожие с визгом.       Тэхён около пяти часов своей никчемной жизни потратил на поиски в даркнете видео с изнасилованиями, где голос девушки хоть капельку напоминал Розэ, а после сутки сидел за программой по обработке звука, чтобы создать этот «шедевр», наполовину состоящий из их реального диалога.       Вслушиваясь в каждый шум на фоне, Чонгук остается совершенно безмятежным, а не поверь он художнику и реши его пристрелить за обман — Тэхён бы не расстроился. Нет. Тэхён хотел, чтобы в него выстрелили, лишь для того, чтобы он смог ощутить хоть что-нибудь, кроме этой разрастающейся пустоты.       Пустота не может расти, только вот он, испытавший уход чувства температуры, готов принести себя в жертву доказательства иного. Ни печали, ни радости, ни отчаяния, ни сожаления.       Ничего.       Тэхён сам выбрал путь неправильных решений, что уничтожил стены и оставил его наедине с волком, что сейчас, забившись в угол сознания, боялся человека перед ним.       — Доволен? — Без уважения в лицо швыряет, ведь ему нет дела до того, кто перед ним, а эта мелодия её плача — самая что ни на есть колыбельная пустоты.       — Ничуть не меньше, чем ты, — усмехается Чон, выдыхая сигаретный дым. Голову скашивает, изучая человека напротив, что в глазах потерял всё, что мог когда-то иметь. — Её эмоции завораживают, не правда ли?       Тэхён смотрит сквозь, не может даже до конца понять цвет его глаз или волос. Весь этот парень был для него серым, как и мир вокруг вновь. Смерть явно забыла забрать его душу из тела, потому что по-другому не объяснить его состояние.       Умирая, люди ощущают легкость. Тэхён же ощутил её холодные пальцы на своем сердце, что по его желанию перестало биться. Всё, что у него есть, — это кучка неправильных решений, никотин и мнимые попытки сбежать от того, что оставило свой отпечаток.       Его больше не ломает, ведь ломка стала его единственной живой эмоцией. Такой живой, что пора бы заказать гробик по размеру несбыточных желаний.       Всё вернулось.       — Натяни и проверь, лично для меня ничего интересного, — язвит, скаля клыки, что в слабом солнечном свете белее самого чистого белого, но он более недостоин этого цвета.       Чонгук с секунды смотрит ему в лицо, как будто зависая от грубости слов, срываясь на дикий хохот, что в гнете тишины заброшенной трассы звенит в ушах. Так вот что она в тебе нашла… Гниль, что выедает лимфу, оставляя после себя ожоги истинной сущности. Такую чудесную гниль душевного уродства.       Безумная любовь.       — Я бы предложил тебе работать на меня… — хмыкает Чон, всматриваясь в йодистые радужки так, словно перед ним был человек, а не его оболочка.       — Неинтересно.       Звон ключей от машины вынудил Кима дернуться, очнувшись от своего ступора. Только от холода металла в руке его всего коробит к чертовой матери. Коробит так, что пустота под ногами рушится.       — Садись, поведешь.       — Ты даже не спросила, есть ли у меня права.       — Есть?       — Есть.       

Тэхён, прекрати, молю… Остановись!

      Блять.       Слабо головой вертит, на коже ощущая, как шипы глубже входят, оставляя после себя такие шрамы, что ни одна операция не скроет. Только для Тэхёна эти шрамы — напоминание. Напоминание о выборе, что он сделал осознанно.       Луна сегодня красивая… Наверное. А он, смотрящий в темнеющее небо, остался где-то далеко за пределами собственного понимания. У него никогда не было места, в которое он хотел бы вернуться, как и не было желания искать себя настоящего, и только она могла дать ему всё это.       Потому он убил её внутри себя.       Неизвестность никогда не пугала его, ведь в неизвестности был смысл его жизни.       — Дополнения к подарку, — добавляет Чон, поглаживая раму двери подоспевшего Мерседеса и слегка скашивая голову на манеру Розэ, — и мой тебе совет: держись от неё подальше, иначе познаешь всю прелесть гончей натуры, а она у неё поистине гниющая гнетущая.       А Тэхён и без его советов знает, что ему делать. Знает, что все те, кто посмел её предать, покоятся в земле, а значит, ему нужно быть ниже уровня трех метров. Ниже самой глубокой впадины. Только смысла в этом всё равно не видит. Тэхён бежит не в страхе оказаться где-то на площади, Тэхён бежит в страхе встретиться с ней вновь и остаться живым.       Ведь в тот самый момент в её квартире он осознал, что она неспособна его убить. Ведь в тот самый момент рухнул её образ Дьявола, что он полюбил.       И если теперь им суждено встретиться только в аду, то он готов смиренно ждать час своей смерти лишь для того, чтобы отдать ей свою душу.

      Тэхён хотел найти своё абсолютное чёрное, но оно оказалось ничем.

      — Ну, моё дьявольское сиятельство Пак Розэ, как дела в преисподней? — Он подходит совершенно бесшумно, рукой взмахивает, дабы ему налили, как обычно, только вот девушка в лице совершенно не меняется, продолжая пялиться в переливающийся бар.       — У тебя сегодня на удивление хорошее настроение, Чон, — не смотря в ответ, бросает Чеён, поглаживая пальцем уже непонятно какой по счету бокал, наполненный алкоголем.       Она бы могла добавить какую-то колкость, только вот все колкости где-то за пределами её разума. Где-то далеко и вроде не собираются возвращаться, как не собирается возвращаться её желание делать что-то, кроме отравления печени настойкой полыни.       Облокачиваясь локтями на барную стойку, он скользит взглядом по удивительно искренним счастливым лицам, но не может сдержать порыв остаться пленником её ауры на пару секунд. Розэ выглядела отрешённее обычного, смотрела в блики бутылок, да алкоголь глотала, не замечая ничего вокруг.       — Ты бы не налегала так на выпивку, похудела же заметно, — твердо посоветовал Чон, но не получил ни едкости, ни даже осколка её привычного, пускай и холодного, взгляда. — Не заметишь, как на ногах стоять не сможешь.       А чего я, по-твоему мнению, добиваюсь?       — Вау, сам Господин Тигр за меня беспокоится, — растянув губы в чрезмерно фальшивой улыбке, Розэ глянула ему в глаза настолько ехидно, насколько это вообще возможно в её предобморочном состоянии.       Только у Хосока от её взгляда сердце сжалось. Казалось, он лишь раз видел такой её взгляд. Много лет назад, когда она ещё не успела натянуть на себя тысячу масок и замков. Когда её оскал ещё не обладал той самой выворачивающей кишки силой. Когда она не вдыхала аромат смерти так, словно это единственное, что может дать ей силы жить.       Кажется, это был день её рождения.       Зная Хосока, быть может, чуть лучше, чем нужно, она склоняет голову в попытках напомнить, кто перед ним, но получается слабо, тошно и паршиво. Прямо как в ту ночь. Розэ бы растянулась в высокомерном оскале, направленном Богу, только не сильно хотела после этого очутиться в психушке, ведь Чон с точностью в двести процентов решил бы, что она спятила.       А она спятила, только не так, как принято.       Она спятила больно, отвратительно и неправильно. Спятила, так как никто не может, спятила, потому что коснулась чего-то по-настоящему сломанного, оставшегося на коже отвратительными гнойниками. И сколько бы она ни смотрела в потолок, не травила организм алкоголем и наркотиками, ощущала его руки на своём теле. Но не те, что раньше пускали по коже мурашки, а те последние — мертвецки холодные.       И лишь кровь смывала это ощущение, обжигая температурой на какие-то жалкие пару минут, что в её случае было не то чтобы недостаточно, этого было ничтожно мало. Не сравниться даже с самым паскудным приходом.       Нарушая, быть может, все его границы, Чеён не просто приближается к мужским губам, она тает на его коже абсолютно пустым взглядом. Она не знает, для чего это делает, ведь его близость не то чтобы не болезненна — она вообще никакая. Пустая, как и она, и лишь плотно сжатые губы держат её в реальности, в которой она остается Роээ.       — Отомстить мне хочешь? — горячее дыхание опаляет её губы контрастом температуры, но она никак не реагирует.       — Нет, — усмехается, смачивая губы алкоголем и возвращаясь на комфортную дистанцию, — месть отнимает слишком много времени.       — Сказал человек, что отрубал пальцы ног каждому, кто хоть на миллиметр оступился, — кровавые картины в голове душит на корню, улыбаясь так, словно в голове розовые пони да цветочные поля.       — Это не требовало много времени, — в шутке значительно меньше смешного, чем раньше, там пустоты побольше, чем в её бокале с вермутом.       В действительности это нельзя было назвать местью. Месть в восприятии Розэ — вещь выматывающая и долгая. Розэ не мстит, она просто не прощает, а после снимает кожу живьем. Таковы правила их мира. Правила, что не распространялись на Него.       Розэ убивала каждого, представляя на их месте Его, а после блевала от собственной ничтожности, ведь всё, что она может, — это представлять. Представлять и знать, что в реальности она не сможет этого сделать. Она может убить любого, но не Его.       — У тебя крыса, — почти шепотом сообщает на что Чон вопросительно вскидывает бровь, — кто-то заснял нашу небольшую «перепалку» у окна.       Напряжение почти ласково сминает грудную клетку. Соседнее здание совершенно точно выкуплено его капиталами, попасть туда без его ведома будет поистине сложно, а значит, не составит труда вычислить крысу, решившую, что хвост ей явно лишний.       — Приму к сведению, — брюнетку в свете неона замечает, кивая, а та, заметив худощавость спины рядом, твердым шагом движется к ним. — Спешу вас покинуть и отдать в лапы жестокой реальности…       Куда жестче?       Розэ поджилками ощущает её пронизывающий взгляд, потому слабо косит губы, топя вермут в желудочном соке. Она резко ощущает такую стойкую необходимость в плоти, что не может скрыть дрожь в замерзших конечностях, что расплывается по венам отвратительной ломкой.       Дженни присаживается рядом, но явно не намерена скрашивать её одиночество молчанием, отчего Пак хочется утопиться в бокале. Слишком много внимания, что на части рвет от негодования.       В действительности она бы осталась где-то на улицах, если бы не обязательства показывать свой образ, дабы не быть пойманной на столь безумных выходках, как истребление глав мелких группировок.       Без причин. Просто потому, что может. Потому что хочет.       — Что-то случилось? — сдается, не выдержав и трех секунд её молчания. — Нет, ты, конечно, никогда не славилась эмоциональностью, но я видела тебя последний раз тогда в церкви и, к слову, всё ещё разочарована от твоей шутки.       Розэ старается как можно тише вздохнуть, заглушив окончание углекислого отравления помещения приторно-горьковатым вкусом алкоголя, где на дне было что-то несомненно токсичное, потому стены идут ядовитыми узорами.       — Извини, у меня слишком плотный график, — оливку из бокала достает, стряхивая остатки жидкости, — всё никак не могу выкрасть местечко для столь миловидной служительницы церкви, — каштановый локон на палец наматывает, улыбаясь донельзя ехидно, от чего Дженни на секунду кажется, что все нормально, — думаю вписать где-нибудь между пятничным вырезанием кишок и субботним отходом в иной мир посредством проверки нового товара из Китая.       — Качество твоего сарказма удручает, — треснуто усмехнулась Дженни, проследив за тем, как та клыком стянула оливку с палочки. — Ты чиста?       Розэ молчит, медленно пережевывая совершенно безвкусный плод. Какой толк от этой информации, если, чтобы она ни ответила, Дженни не поверит, а если поверит, посмотрит таким взглядом, что захочется вздернуться. Хотя в случае с Чеён желание вздернуться почти перманентное, жаль только, все веревки заняты трупами.       Зубочистку рассматривает так, словно в ней есть какой-то сакральный смысл, а может, прицениваясь, скольких людей может заколоть до смерти в этом беспокойном ночном клубе.       «Кровавая бойня, зубочистка и гончая в новогодних огнях». От одной только мысли о подобном заголовке Розэ не может скрыть усмешки, что на её губах настолько сумасшедшая, что смотреть на неё физически неприятно.       — Что случилось, Ён? — настолько тихо, что не верится, что это она действительно произносит, — и где Тэ…       — Господи, да я просто устала, ясно?! — рычит Ро, не проконтролировав голос и руки, что опрокидывают полупустой бокал на кожаные брюки. — Блять, — жидкость на пол стряхивает, ловя то, как трясутся конечности. — Реально, завязывайте переживать. Я ведь не робот… могу устать.       Быть может, чудовище, но даже оно может утомиться. Чудовище, что в шаге от желания поубивать всех в этом чертовом клубе, потому что вермут точно не должен быть на её брюках. Чудовище, что готов окрасить празднования Нового года в темно-алый. Ведь здесь все те, кто был ей важен. Все те, кто фатально нарекли её своим собственным дьяволом.       Всё же, я всего лишь притворялась человеком.

Но монстра тоже можно сломать.

      Легкий шлейф имбирного печенья, исходящий из жара духовки, настырно обволакивал начищенные деревянные поверхности, оставаясь в волосах сладостью предновогодней атмосферы. Слизывая с пальцев голубую глазурь, Суён украдкой смотрит на пустой центр уведомления экрана порочного яблока.       Но она ведь всегда была одна. Всегда праздновала день рождения в окружении охраны, пусто улыбалась гирляндам, рассматривая богатый стол, набитый едой, что всегда встречал свой конец в мусорном баке. Кажется, тогда Суён и должна была понять, что её окружают монстры, не нуждающиеся в человеческом. Так почему же она остается в этом мире человеком? Что нужно сделать, чтобы утерять то, что раньше казалось само собой разумеющимся?       Убить. Сломать. Не ближнего. Самого себя.       Пальцы жжёт кастрюля, а она, тихо шипя, утопает в мелодичной сонате, играющей с граммофона, что успел подарить Чимин. По крайней мере, она думает, что этот подарок прислал ей он, ведь никто более не мог знать о её маленькой мечте. Она никогда не думала, что одинока, но с каждым движением минутной стрелки улыбка на лице становится всё прозрачнее и прозрачнее. Как будто только приближение Нового года отчетливо приближает осознание своей роли. Чтобы она ни делала — она оставалась никем.       Су пыталась выбрать иной путь, но всегда возвращалась туда, откуда выбраться не предстоит возможным. Су пыталась изменить свою судьбу, но застряла в своей квартире с этими лазурными волосами, что со временем стали блеклыми. Она просто не была способна выбираться из своего иллюзорного мира, как не способна оборвать этот методичный кошмар.       «Уверена, что в тебе больше нечего ломать, Су?» Её ломает даже его голос, зацикленный в голове отвратительным треком. Она думала, что отпустила, перестала бояться, выжгла из головы, как черный из своих волос, но, придя к нему, оступилась настолько фатально, что, смотря в кипящую воду, хочется туда нырнуть, ведь рядом с ним лишь гнетущий холод, рвущий на части легкие от одного лишнего, но необходимого вздоха.       Часы пробивают двенадцать, а Пак, забыв достать печенья, несётся в сторону двери в надежде на пороге встретить того, кто дарил ей своё тепло. Время идёт, но ничего не меняется. Девушка пережила многое, но так и не научилась смотреть в глазок, прежде чем открыть дверь.       — Привет, — ни холода, ни яда, но так больно прямо в висок титановой пулей его до ужаса пустой голос.       Во рту катастрофически не хватает влаги, на языке же звуков. Она ощущает, как только от одного его вида электрошоком пробивает каждую частичку запятнанной кожи. Суён не хватит всех баров мира для того, чтобы заглушить ужас, что рядом с ним почти что их совместный ребёнок.       Уходи.       У Чонгука волосы растрёпаны, а запах герани настолько заглушен алкоголем, что, не будь девушка в оцепенении, точно бы скривилась, подавившись концентрированным спиртом. Она губы размыкает, дабы задать один-единственный вопрос, но подобно рыбе задыхаться без воды в его присутствии.       Он не спрашивает, лишь больно вцепляется в волосы, затыкая молчание требовательным поцелуем. Давит, закрывая входную дверь ногой, а она, прижатая к стене своей квартиры, умирает далеко не первый и далеко не последний раз.       Суён не кошка, но в его руках у неё тысяча жизней, и все обрывает Он.       Чонгук всегда был таким. Врывался в её одиночество, ядом своей натуры разрывая всё что она строила. Он целует мокро, язык в глотку пихает, а она, зависнув от непонимания, молится всем богам, чтобы это оказалось кошмаром.       Но вся её жизнь и есть этот кошмар, где его нежность — самая извращенная пытка.       Волосы на пальцы накручивает, так по-хозяйски сминая талию, что всегда ему принадлежала. В Чон Суён нет ничего, что принадлежит ей, и её слезы тоже его, ведь только он может их вызвать. Короткий вздох слетает с её губ болезненным стоном, а он, упираясь своим лбом в её, дышит рвано и так больно, что хочется выть от мучительной беспомощности.       — Чем так сладко пахнет?       Моей смертью.       — Печенье, — рубашку его сжимает, оттягивая от себя, но знает, что стоит ему отойти, как колени согнуться, разбившись о паркет. — Отпусти меня.       Во всех смыслах. Жаль, ему не понять.       Сползая на пол, Су с минуту смотрит в опустевший след, вновь надеясь, что всё то, что только что было, окажется страшным сном. Только Чон Суён живет во сне. На кухне гремят бокалы, разрушая её надежду покруче всего, что есть в этом мире.       Только сейчас она понимает, что и не дышит вовсе. Что всё, что происходит, похоже на хреновый приход. Отряхивая домашние штаны от невидимой пыли, девушка на негнущихся ногах идёт в гостиную, где он, подобно статуе, сидит, поглаживая указательным пальцем бокал с джином.       Она не в состоянии его выгнать, потому пусто рассматривает продукты, делая вид, что его нет. А он впервые воспринимает это как должное и необходимое. В его голове мыслей ничтожное количество, потому он всего лишь смотрит ей в спину.       — Даже не спросишь, что я здесь забыл? — насмешливо, с нотками той самой боли, что у Суён под сердцем.       — А нужно? — последние силы в голос вкладывает, оставаясь все такой же прозрачной.       Чтобы она ни сделала, будет заперта с диким зверем в клетке. От него ни сбежать, ни скрыться, и ни убить. Он всё равно найдёт её по этому отвратительному запаху вишни и страха. Стакан его подхватывает, выпивая залпом, а он, наблюдая за её действиями, лишь косит губы в саркастичном оскале.       — Только так можешь меня терпеть? — рукой щеку подпирает, рассматривая её голубые локоны, что секунду назад были на его пальцах небесными кольцами.       — Не всё, что я делаю, делаю из-за тебя, — фыркает девушка, ведя плечами так, словно сможет скинуть с себя его взгляд. — Хочешь печенье?       Тот молчит, оставляя выбор за ней. Впервые позволяет ей самой решить, что делать. Если скажешь уйти — уйду. Выбор за тобой, моя дорогая фиктивная жена. Жаль, только она не способна читать мысли, потому пусто отходит от него, позволяя вздохнуть полной грудью, наполненной запахом её дома.       — Я всё не могу тебя понять, — резко начинает Чон, рассматривая печенья в форме сердечек, что от неумелости треснули посередине. — Ты такая сложная в своей простоте. То игнорируешь, то в ужасе жмешься к стенам, то приходишь ко мне в кабинет с громкими заявлениями, — джин обжигает язык, вынуждая ещё раз мазнуть по её спине. — То так глупо позволяешь мне быть в своем окружении.       — А попробуй я тебя выгнать, у меня получится? — болезненно интересуется девушка, так невпопад путая руку в волосах. — Ты же не понимаешь отказов, для тебя я лишь забавная игрушка, что можно хватать, дергать, ломать и лепить под себя. — Он хочет что-то сказать, но перебитый ею принимает слова, от которых ни горячо, ни холодно. — И чтобы ты сейчас ни сказал, для тебя это будет игрой. Меньшее, что я могу сделать, это просто не реагировать.       — Ты всегда сама выбирала роль жертвы, — хмыкает молодой человек, более не скрывая в своём голосе издевки.       Суён выдыхает, давясь кислородом, что в его присутствии неизменно тяжёлый. Сама выбрала роль жертвы. А кто-то давал ей выбор? Где та плашка «жертва»/«охотник», что она должна была выбрать? А будь у неё выбор «охотника», она всё равно не смогла бы причинить кому-то боль. Пыталась — не вышло. Она не такая, как они.       — Пусть так, но ты действительно думаешь, что, будь у меня выбор, я бы выбирала быть твоей жертвой?       Снова этот взгляд, что в Чонгуке все стены ломает с таким атомным грохотом, что летящий бокал на встречу с полом — жалкое подобие шума. За запястье хватает, притягивая к себе, а она, успев лишь выставить руки, ладонями упирается в твердую грудь. Невзирая на сопротивление, под бедра подхватывает, с силой впиваясь в вишневые губы, что для неё ощущается как падение с третьего этажа, где ты не умер, но принимаешь то, как каждая кость трещит от переломов.       Су тонкими пальцами оттягивает его от себя. Сопротивляется, но он её сопротивлением питается, так сладко смакуя всю её до последней капли страха. Не выдерживая напора отчаяния, на диван роняет, прижимая весом к бархату, что мягкостью обжигает кожу. Бедра стискивает, а она стонет от боли, что цветет лишь для него настоящим локорисом.       — Хватит, — сквозь поцелуй, такое тоскливое куда-то в его волосы, что чернее самого черного. — Прекрати, Чон! — Удар, такой слабый и прям в солнечное сплетение, когда она, скинув с себя футболку, смотрит прямо в глаза. — Этого хочешь? Бери, но более никогда не касайся моих губ.       Она сдалась без борьбы, потому что бороться с ним — то же самое, что идти обмотанной алой тканью на разъяренного быка. Забирай, но вместе с этим забери мою боль, ведь в твоих глазах значительно больше тебя настоящего, чем ты хочешь показать.       — Это больно, Чонгук. Чертовски больно. Хочешь сломать — ломай, но не касайся того единственного, что я бы хотела сохранить для…       Любви, но не твоей игры.       Его губы на её в легком поцелуе, доходящем до той самой глубины избитой души. Чонгуку всегда было всё равно на её боль, но сейчас её слова звучат где-то глубже всей его картины мира. Он отравит всё, что в ней есть, так смачно растянув свою слюну по телу. Сломать, растоптать и сжечь — не любовь, а насилие.       Лбом о ложбинки груди трется, подобно мазохисту, втягивая носом её отравленный сладкий запах.       Чем так сладко пахнет? Моим домом, мной, моей болью. Выбирай, что тебе больше по душе, Чонгук, если она у тебя всё ещё есть.       — Просто… дай мне поспать.       Он засыпает, щекой упираясь в дрожащую обнаженную грудь.       Суён — самое прекрасное, что есть в его жизни, но даже это прекрасное он готов разорвать, пеплом развеяв по ветру. И в ритме её хаотичного сердца он слышит известную лишь ему мелодию, подобно колыбельной, где он, возможно, наконец подох в своём одиночестве.

Позволь последний раз быть собой, ведь дальше будет хуже.

      В Тегу снег валит так, словно кто-то, ответственный за погоду, забыл о температурном поясе Кореи. Чимин смакует дым сигареты, растягивая на языке горький привкус и смотря в надгробие, что за время потускнело в глазах. А может, потускнел весь мир.       Удивительно, нулей на его счете значительно больше, только от этого ему ни горячо, ни холодно. Чертова апатия, что жрёт всё, что в нем когда-либо было.       Он должен быть не здесь. Не с ней. Он должен… Чимин никому ничего не должен, но почему внутри всё так печет, как будто своим нахождением здесь он совершил самую фатальную ошибку. Мертвым не нужно отчаяние. Мертвым нужна свобода, но если у них нет свободы от рождения, почему она должна быть после смерти?       — Совесть замучила? — его голос в немом одиночестве звучит скрипуче, подобно снегу под тяжелой подошвой.       — Ты прекрасно знаешь, что у меня нет совести, — хмыкает Пак, не обращая на него должного зрительного внимания. — Это скорее к тебе относится.       — Почему-то мне не верится, — на корточки перед могилой присаживается, сцепляя пальцы в знак молитвы.       Танцовщик скользит взглядом по накинутому капюшону, но больше не чувствует гнева. Он больше ничего не чувствует, как будто один ход настолько едко пробил его собственное дно, что он больше не имеет права на чувства. А имел ли он когда-либо это право?       — Хён, — тот оборачивается, — кажется, я дошел до точки невозврата, — и улыбка такая, что у Кима брови болезненно дергаются, — готовь револьвер на меня.       Он на ноги поднимается, хватая того своими длинными пальцами за предплечья. Чимина от его прикосновений как током пробивает. Совсем от чужой близости отвык, воспринимая любое касание как жесточайший удар. А ведь раньше я думал, что стоит мне к кому-то прикоснуться, как они сбегут, теперь же я бы сам всех облапал, лишь бы меня оставили в покое.       Встряхивает парня не сильно, но у того морские узлы в голове превращаются в гордиевы.       — Что ты сделал?!       Разбудил зверя.       А Намджун просто не может позволить ему упасть, ведь тайно обещал Хёнэ защищать её нерадивого брата. Она ведь знала, что тот не позволит себя оберегать открыто, потому старательно скрывала своё беспокойство. Только Ким Намджун даже с такой простой просьбой не справился.       Брезгливо скидывая его руки с себя, Пак затягивается сигаретой, опуская глаза. Он думал, разбей он всё вокруг, ощутит удовлетворение, но ощутил лишь гниющий под сердцем кокон бабочки, что должна была переродиться, только от всех его паршивых действий задохнулась. В легких Чимина никогда кислорода не было — там только вода, рвущаяся наружу.       Он всегда носил с собой то, что до конца докажет его двуличную натуру, поэтому, вкладывая в руку полицейского носитель информации, он косо усмехается собственному выбору. Прекрасно осознает, что подписал себе смертный приговор, но его смертный приговор давно был подписан… Просто исполнение затянулось.       — На этой флэшке информация, что может сыграть вам на руку, — у Пак Чимина нет стороны, он делает лишь то, что сам считает нужным, и у него точно нет совести. — Уверен, узнаешь много нового, но для начала изучи на личном компьютере. Не вся информация должна увидеть свет Бюро.       Полицейский взгляд с флешки на парня поднимает от одного только осколка тьмы, теряя дар речи. Такие глаза как у Чимина бывают только у 100% смертников, готовых взорваться в любой момент.       — Спаси его, — так честно и искренне, что на секунду Намджун забывает, что Пак Чимин не знает искренности, — найди и не позволь совершить ошибку, ведь на самом деле он не похож на нас.       Врет в угоду собственной совести, что почему-то ожила с привкусом лжи на языке. Эта ложь не в угоду спасения Ким Тэхёна — она для придания пущего эффекта. Ведь Пак Чимин единственный, кто знает, что он значительно хуже их всех.       Снег трещит под массивными ботинками, оставаясь тоскливой мелодией наступившего Нового года.       — На чьей ты стороне?       Он позволяет себе зависнуть на пару жалких секунд, дернуть уголком губы вверх и ничего не ответить, потому что отвечать нечего. У Пак Чимина нет стороны и нет преданности, потому он изменил даже деньгам.

Предатели изменяют даже сами себе.

      Солнечные лучи мучительно вырисовывают колючие узоры на веках, заставляя ежиться, отворачиваясь, дабы уберечь свой беспокойный сон. Нос щекочут чьи-то локоны, а она, мучительно морщась, разлепляет тяжелые веки с ощущением жгучего песка под ними.       Блять.       Скидывая с себя руку какой-то миловидной девчонки, блондинка кое-как поднимается на ноги, кутаясь в собственную куртку, скинутую на пол. Переступая через полуживые, явно не посредством насилия, тела, она чувствует, как каждая гребаная кость скрипит от тяжести собственного тела.       Голова идёт кругом, впервые позволяя сосредоточиться только на физической усталости, такой въедливой и безумной, что не верится, что что-то подобное можно реально испытывать после пробуждения.       Розэ спала, но чувствует себя так, словно не знала сон все двадцать три года.       В холодильнике намек на спасение ищет, но находит лишь стакан с водой, что жжением языка поздно дает понять об ошибочности её суждения. Сплёвывая на пол джин, Пак кашляет, вытирая губы тыльной стороной руки. А чего я ожидала от собственного холодильника?       В квартире разгром, куча непонятных спящих людей и стойкий шлейф аморального и грязного, но она впервые за несколько дней ничего не чувствует, находясь здесь.       Все те же стены, всё тот же пол, но более нет ни единой мысли, кроме как цели на столешницу, что явно не блещет чистотой. Во всех смыслах. Выстраивая дорогу, она щурится от отвратительно ярких лучей солнца, что она самолично бы заглушила, только сил дойти до штор нет.       Глотая незнакомый лекарственный привкус, девушка потирает веки, находя явно левый телефон, дабы понять, какое сейчас число, но циферблат расплывается, идя непонятными полосами по роговице. Сглатывая слюну, она пытается сосредоточиться, но лишь быстрее теряет контроль над организмом.       Тело неожиданно становится сравнимо с огромным булыжником, давящим на её слабые икры. Падая на колени, она успевает схватиться левой рукой за край стола, дабы не разбить голову об паркет и вцепиться взглядом в собственную бледную кожу.       Что за?..       Объятия пустоты умиротворенно обволакивают плечи, сменяясь черно-белыми слайдами с такими яркими элементами спокойствия.

Спокойствие с темно-фиолетовыми синяками на предплечье.