Такой разный Детройт

      Туманная французская земля грезила рассветом. В перелеске неподалёку от их окопов цвиркали первые птахи, предвещая новый летний день.       Хэнк откинулся на спину. В окопе было темно, снаружи — чуть светлее от утреннего тумана, и он зажёг спичку, закуривая, сразу глубоко затягиваясь, пытаясь хоть как-то согреться.       Туман стелился вперёд, к речушке Марне, сгущался на ней, топя в себе подлесок и прибрежные кусты, накрывая одеялом поле перед ними. Туман был злом этих мест, и Андерсон только надеялся, что чёртовы гансы не воспользуются этим утром и этой молочной зыбью, чтобы пустить на их позиции газ.       Уже почти год прошёл, как он торчал в этой болотной земле, в стране лягушатников, отстаивая вместе с ними их землю и отбрасывая немцев всё дальше и дальше.       Но немцы — немцы продолжали грезить. Речка, извилистая речка Марна вела не много, не мало — в Париж, в самое сердце. Немцы рвались к нему в последних рывках своих разлагающихся империй, и им пришлось припереться сюда аж из-за океана, чтобы надавать по наглым мордам гансов.       — У Вас не найдётся ещё огонька… лейтенант? — Хэнк вздрогнул от хриплого голоса с лёгким говором возле своего плеча.       Он глянул сердито вбок, наткнувшись на тёмные глаза и веснушчатое лицо в родинках.       — А, чтоб тебя, трёхлистник, — парень глянул в ответ остро, нахмурился, и Хэнк смягчился: — На, прикуривай так.       Он оторвал было от губ сигарету, но юнец, то ли в отместку за насмешку, то ли из этой их грёбаной ирландской наглости, наклонился совсем близко, подкуривая у самого лица лейтенанта. Веки прикрыли его глаза, и в мягкой вспышке зажегшейся сигареты тёмные ресницы показались Хэнку бесконечными. Он медленно и глубоко затянулся, только теперь приоткрыв глаза, глядя на лейтенанта близко и не спеша отодвигаться.       — Грёбаные пэдди, — ругнулся Хэнк, отворачиваясь. Чёртовы вездесущие айриши — казалось, они и так доверху уже заполонили его родной Детройт. Хоть тут думал, их поменьше будет… Но нет. Нет. Куда там. Хэнк очень старался не думать о тёмных острых глазах, припоминая всё, что так раздражало его в родном городе. Легче уж было костерить на чём свет стоит — авось, наглец сам отойдёт.       — Извините за беспокойство, лейтенант, — нахальный мальчишка, хоть и выпрямился, даже и не думал отодвигаться подальше, и Хэнк почувствовал через форму тепло его бока. Конечно, на окопных досках было холодно даже в летнюю ночь, но это было чересчур.       — Найди себе другое место... — зарычал было Хэнк и осёкся, заметив белую повязку на бедре. — Какого хера ты тут, если ранен?       Мальчишка немного опустил голову, выдыхая густой сигаретный дым. Такой тонкий, господи… Хэнк угрюмо подумал, что тот вообще забыл в этом долбаном окопе в свои, сколько там, двадцать с копейками?       — Это не раны, лейтенант, это царапины, — хмыкнул он, снова поглядев Хэнку в глаза. И пожал плечом, наклоняясь вперёд и упираясь локтями в колени. — Какие будут указания, сэр?       Лейтенант удивлённо дёрнул бровями, глядя на каштановую макушку. Только сейчас, в утренних светлеющих сумерках он заметил нашивки сержанта. Обалдеть, да парень-то, оказывается, взводом командует, не меньше. Когда только успел…       — Нет пока. Не докладывали, — хрипло отозвался Хэнк. Окурок обжёг пальцы, и он, поморщившись, потушил его о доску. — Тебя как зовут-то, сержант? Долго тут торчишь?       Парень улыбнулся, обернувшись, и у Хэнка захолонуло сердце. Нельзя так улыбаться в грязном окопе, за полмира от дома, старшему по званию… Да вообще нельзя. Слишком уж горло стискивает от таких улыбок.       — Коннор. Коннор О’Брайен, лейтенант. Недолго. За месяц до дня рождения вызвали, — хмыкнул он дымом.       Хэнк фыркнул. Ну-ну. Мальчишка… Но теперь ясно, почему раньше в штабе его не замечал. Такого, поди, не заметь. Чёртов трёхлистник, откуда только взялся.       — И сколько тебе стукнет? — он не удержался, похлопал по худому плечу, за что его одарили второй улыбкой.       — Тридцать три, лейтенант, — сипло отозвался парень, беззастенчиво разглядывая его лицо. — Через несколько дней, — тише добавил он и посмотрел в сторону речки, которую они уже вторую неделю отбирали у немцев по кусочку.       Хэнк сглотнул. Кажется, стало теплее, хотя первые лучи ещё даже не показались.       — Значит, отпразднуем. Вот надерём капустникам жопы — и сразу отпразднуем, ага? — он подмигнул, тоже наклоняясь вперёд, плечом к плечу. Тепло поползло выше, от бедра к руке.       Коннор поднял немного брови, став вдруг взрослым и серьёзным, на все свои почти тридцать три. Он молчал несколько секунд, хмурясь, а потом кивнул.       — Отпразднуем. Отпразднуем, лейтенант Андерсон, — он улыбнулся, на этот раз кривовато, а потом подмигнул в ответ, глядя близко, так, что, казалось, можно пересчитать каждую грёбаную веснушку на его носу, каждую чёртову родинку.       Хэнк замер на миг. Ему почудилось, нет ли, но он будто отпил добрый глоток хорошего виски — внутри разлилось, потянуло во все стороны, наполнилось жаром.       Туман потихоньку рассасывался, рассеивался, бледнел. Небо стало сиреневым, выныривая из ночной темноты. Первые лучи чиркнули по листьям перелеска за их спинами — но, кажется, солнце опоздало со своим теплом.       — Ещё по сигарете, лейтенант? Я угощаю.       Хэнк, наконец, выдохнул и кивнул. Он был слишком пьян, пьян этим чёртовым утром, пьян грёбаным ирландцем и его теплом, чтобы отказаться, хотя знал, что будет. Права была его бабушка: сраные айриши, они умели в магию, как ещё это можно было объяснить…       Их кончики сигарет столкнулись, между лицами оказалось меньше ладони — и Хэнк мог только смотреть и смотреть эти секунды, прищурившись, сквозь тонкую струйку дыма, на впалые скулы и тонкие губы. Его сердце билось где-то у ключиц, а может, и вовсе в горле, ему было плевать.       Долбанный новый день на долбанной чужой земле в долбанной чужой войне… Который им надо пережить. Как и завтра, и послезавтра. Как и много раз потом.       Он вдруг понадеялся: вместе.