Переживания

      "Иногда нужно просто поговорить, чтобы обиды развеялись, просто чтобы сохранить хорошие отношения, научитесь разговаривать друг с другом и многие неприятные моменты просто отойдут в сторону".

      Люси тихо плачет от страха в тёмном углу бомбоубежища, а Эдмунд её почти ненавидит за то, что она имеет право показывать свои чувства так открыто, так бесстыдно (слово странное и тяжёлое, ложащееся камнем под язык). За то, что её кидается обнимать мама, а его не обнимает никто; только Питер, поджав в приступе злости губы, разочарованно глядит на него и уходит.       Люси тихо плачет в углу, а Эдмунд стискивает зубы так сильно, что это отдаётся болью в скулах. Он тоже хочет плакать, но это будет выглядеть жалко — он знает это — и всё равно не подарит ему ласки. Питер попросит его успокоиться, а Сьюзен, возможно, обнимет, но это будут не те объятия, которые ему нужны.       Эдмунд молчит, хотя горит изнутри в потребности обнять и быть обнятым. Но ведь это понятно: всем нужны объятия, а раз его не обнимают, значит, не любят, рассуждает мальчик по-детски наивно.       И молчит. Потому что...       Потому что ведь это понятно. Зачем просить о том, что делается обычно по умолчанию, без просьб и напоминаний.       И Эдмунд молчит. Сгорая без объятий.       Наверное, поэтому, когда Колдунья обнимает его, передавая этим не "я-должна-это-сделать-потому-что-ты-мне-вроде-брат", а "я-хочу-тебя-обнять", он без промедления садится в сани.       Мальчик, которого почти не обнимали, не различает, что означают разные объятия, и пытается согреться ладонями той, которая согреть не может.       Эдмунд рад и этому холодному касанию и, кажется, готов не брата с сестрами — душу свою продать за ещё одни объятия. Чувствуя, как всё медленно плавится и оттаивает в нём.       Только позже Эдмунд поймёт, что не только за маячущую впереди славу и рахат-лукум он сел в серебряные сани, но отношения к своему предательству не изменит. У предателей нет оправдания.       Когда Питер сидит за рабочим библиотечным столом в Кэр-Паравеле, Эдмунд видит, как напряжённо он хмурит лоб. Видит, как его обнимает Люси и что-то тихо говорит — верно, просит пораньше уйти спать и поменьше работать. И Эдмунд вспоминает сжатые губы и суровое бледное лицо брата — и молча растворяется в темноте библиотеки.       Стискивая зубы до боли. Снова.       И опять молчит.       Слова, произносящиеся для того, чтобы сказать очевидное, не стоят того воздуха, который на них потратили; это бессмысленные и мёртвые слова. Эдмунд, наверное, понимает всё, кроме одной вещи: никто читать мысли младшего короля по его молчанию не умеет.       Когда они с Люси и Юстасом возвращаются домой, Эдмунда охватывает такая неконтролируемая радость, что, кажется, ещё немного, и она перехлестнётся через край и затопит весь этот чёртов дом с его китайскими ковриками на полу, конфетами под кроватью и ненормально правильными тётей с дядей. Но Эдмунд молчит.       И чувствует, как на душу падают камни, когда Люси, в порыве счастья, обнимает его и целует в щёку, хоть и понимает, что не будь всего этого или будь рядом Питер, сестра не обняла бы его.       От этого горчит на языке, потому что он испытывает такую потребность в объятиях, что...       Что...       Юстас счастливо смеётся и обнимает кузена, а Эдмунд замирает — и тоже смеётся. Облегчённо. Немного истерично. Он ощущает чужие руки на своих плечах и не смеет в это поверить.       Слишком хорошо.       И только внимательная Люси смотрит.       Но потом, уже в Нарнии, когда все смеются и обнимаются, Питер тихо отводит его в сторону и спрашивает: "Что же ты раньше не сказал? Я не знал, что это так важно..." — и Эдмунд прячет глаза.       Потому что это очевидно, думает он, а затем Питер прижимает его к себе и смеётся, ероша волосы.       И Эдмунд смеётся вместе с ним.