Well my conscience is finally clear. I’ve been waiting all these years. Well it's raining all day and night. The great flood has come around. Joe Bonamassa «The Great Flood»
Вещи были собраны. Чемодан и рюкзак приткнулись у стены. Оба паспорта и билеты лежат посреди кровати, так что их сложно не заметить. Пошел обратный отсчет до вылета – шесть часов. Шесть часов до нового тура, до нового начала. Только еще раз убедившись, что всё улажено, упаковано, проверено и перепроверено десятки раз, Энди включил настольную лампу и в теплом, домашнем круге её света принялся распутывать воздушных змеев. На самом деле, он до последнего не верил, что именно Алан станет тем, кто соберет всю решимость и объявит о своем намерении покинуть коллектив (на этот раз всерьез). Несомненно, кто-то должен был слезть с чаши весов, чтобы те пришли, наконец, в равновесие, но Флетч искренне полагал, что этим человеком станет Дэйв. Ведь действительно, в тот момент Гаан как никогда был близок к тому, чтобы уйти из группы - его божественное сияние не могло равняться с тусклым блеском клавишников, тыкающих свои кнопочки на заднем плане, которые лишь мешали, как он считал, его великолепию. Остановило его вполне трезвое, даже удивительно трезвое, осознание факта, что без песен Мартина он мало кому нужен, а Гор вряд ли завернет авторские права в красивую обертку, чтобы подарить Дэйву на прощание. Окажись Дэйв один, без «фона» из синтезаторов - он бы моментально затерялся среди своих гранжевых и рок-н-ролльных приятелей, слился бы с прокуренной массой «бунтарей». И, поняв это, Гаан ухватился за группу как за последний якорь, не дающий ему унестись в заоблачные дали. Впрочем, почему «как»? Ведь так и было. Только гастрольный график мешал ему проводить все дни в наркотическом тумане и сохранял хоть какое-то представление о времени – это лишний раз подтвердилось, когда тур закончился, и Дэйв оказался предоставлен самому себе и химическим соединениям. Отделить Мартина от группы – значило уничтожить. Вовсе не самого Гора, а группу и Дэйва. Мартин и Дэйв – вот что неизменно должно быть для того, чтобы Depeche Mode продолжали существовать. Остальное могло и поменяться, и развалиться, и сгореть в пламени газовой конфорки, лишь бы не рвалась та космическая связь. Возможно, чтобы вернуть баланс и дать коллегам шанс осознать, насколько важно умение идти на компромиссы, Энди сам должен был уйти первым. Не в отпуск, не отдохнуть и «подлечиться», а совсем. Сказать: «Да, Алан, ты прав, музыкант из меня никакой». Сказать: «Правильно, Дэйв, вам не нужен балласт». Сказать: «Удачи, Март! Надеюсь, ты пришлешь мне ваш новый альбом». А потом аккуратно прикрыть за собой дверь. Тогда бы оставшиеся взвыли уже через месяц, а еще через месяц – сами прибежали мириться. Без своего преданного посредника они бы долго не продержались. Энди еще не забыл, как во время записи «Music for the masses» его угораздило свалиться с жесточайшей ангиной. Разумеется, явиться в студию в таком состоянии он не мог и гордо страдал в одиночестве, потому что сил не было даже на то, чтобы добрести до кухни - голову тянуло к полу, а горизонт постоянно перекашивался. Уже на второй день «больничного», нисколько не боясь заразиться, явился Алан - притащил лекарств, вскипятил чай и постарался устроить Флетча как можно лучше. Убедившись, что температура стала пониже, Уайлдер попросил звонить ему в случае чего – и испарился (не удержавшись, впрочем, от того, чтобы напоследок прижаться сухими губами к горящей жаром щеке Энди). Вскоре после его ухода пришел Мартин – тоже не с пустыми руками. Он принес несколько пакетов еды. Такого количества молока и колбасы, бананов и булок (не говоря уже о громадном колесе пиццы) с лихвой хватило бы на небольшой школьный класс. Гор хлопотал над Флетчем так трогательно-неуклюже, очень по-Мартиновски суетясь и бегая туда-сюда, так что у Энди под конец закружилась голова и температура, которую едва-едва сбили лекарства, снова поднялась. В качестве завершающего штриха - Дэйв звонил каждый час, спрашивал, как самочувствие и не нужно ли чем помочь, совершенно убежденный, что «эти двое» никак не смогут «всё сделать как следует». Уже после выздоровления Миллер по секрету сказал Флетчу, что пока тот болел, оставшиеся участники квартета в первый же день разругались до истерики, драки и крови из носу – так что только и мечтали, чтобы Энди, наконец, вернулся и «на бис» исполнил свою неизменную роль мирового судии. Увы, в тот момент, когда ему следовало осознать свою собственную важную роль в группе и наконец-то прибегнуть к шантажу, жертвой которого он так часто становился, Энди был вообще не в состоянии хоть что-то воспринимать адекватно, и Алан принял свое решение – на сей раз переубедить его представлялось невозможным. Даже если бы Энди попытался: послал к черту и семью, и жену, и детей, и собственную гордость, и посвятил бы всего себя Алану (чего заведомо не смог бы) - дело было уже не в нём и не в них. Появились другие проблемы. Вопросы авторских прав, гонораров, самоутверждения и места под солнцем, поиска самого себя и бесконечные, грызущие мозг, обсасывающие нервы волнения: а верно ли я поступал? а верно ли я жил? а что я вообще сделал? Помнится, как-то Энди попалось на глаза интервью, в котором Алан говорил, что в качестве реакции на свой уход получил «растерянное рукопожатие от Мартина и негодование от Флетча». Что ж, может быть, он и в самом деле был раздражен? Этакая злость от растерянности? Признаться, Флетч не запомнил в подробностях собственное поведение. Зато Уайлдер наверняка запомнил и метровыми буквами на незыблемых гранитных скрижалях мстительно высек: «негодование». Среди прочего, эти скрижали обозначали правила и заветы его новой жизни самодостаточного музыканта, не связываемого «ребяческой» и «бестолковой» необходимостью прислушиваться к другим. Плыть в одиночку? Что ж, как тебе угодно, Чарли. Равновесие восстановилось и, хотя казалось, что ничто уже не соберет рассыпавшиеся паззлы, группа выстояла. Уже после того, как мироздание прозрачно намекнуло Дэйву, что пора бы взять себя в руки, и Гаан сделал всё возможное и невозможное, чтобы приползти на карачках обратно в этот мир и после долгих занятий вокалом, похожих больше на битвы, отстоять свое право называться певцом – после всего этого они вернулись в Нью-Йорк. Флетчер шел мимо Вашингтон-парка – не особенно торопясь, потому что знал, что как всегда будет первым из пришедших в студию коллег – когда ему неожиданно показалось, что он увидел… впрочем, нет увидеть и узнать кого-то в толпе – этого Флетчу зрение не позволяло. Скорее, он кожей почувствовал, что среди этих людей идет Алан и, более того, не спускает с него глаз. Энди поднял воротник и ускорил шаг, при первой возможности свернув на более узкую боковую улочку. А что еще он мог сделать? Заорать во всю глотку «Эй, Чарли! Ты где?» и медленно плавиться под удивленными и негодующими взглядами прохожих? А окажись это действительно Алан - о чем им говорить? Расплетая сейчас спутавшиеся леера змеев, Энди понимал, что он поступил так, как поступил, по той же причине, по которой Алан не давал о себе знать, пока Флетч лечился в клинике. По той же причине, по которой он не ринулся переубеждать Уайлдера, когда тот во второй раз сообщил, что покидает коллектив. Пока они не видели друг друга – всё было хорошо. Пришло время отвернуться и пойти своим путем – это стало в разы яснее чем тогда, когда воздушные змеи метались над берегом. Тот самый пресловутый момент, когда дороги расходятся и каждый должен выбрать, куда именно он желает двигаться дальше. Если Алан был так упорен в своем желании создать личную солнечную систему с собой в главной роли, то Энди оставалось только пожелать ему удачи. Им и без того выпало слишком много времени, и Флетчер не смел жаловаться. «Знаешь, я и не думал, что нас на столько хватит» - признался он в один из тех странных неопределенных вечеров, когда Уайлдер только начинал работу над «Bloodline». «Нас…» - усмехнулся Алан. Но больше «нас» в этом смысле не существовало. Как ни странно, Флетчер не считал это трагедией или чем-то неправильным. Пока он, страшась вселенского одиночества, пытался обрести себя в другом человеке, ожидая, что кто-то еще подскажет ему, разъяснит и направит по верному пути, пока он терзался, метался и искал корень тревоги – он не находил истины. Все его попытки найти ответы на вечные вопросы и лишь больше запутывали его – и в конечном итоге буквально свели с ума. Сейчас же та хрустальная правда предстала перед ним неожиданно четко и ясно, заключившись в одной фразе: «Против ветра надо, если хочешь, чтобы взлетело». Попроси его кто сейчас объяснить – Флетч бы не смог сформулировать, в чем именно эта звонкая прелесть, магия этих простых и, казалось бы, ничего особенного не значащих слов. А ведь он ждал, что кто-нибудь, снабдив табличкой «это тебе пригодится», преподнесет ему именно этот совет – и так и не дождался. Оказалось, то путь, который необходимо пройти самому, и осознать в остром приступе восторга, насколько одновременно просто и невероятно сложно - жить. Самому набивать шишки и ломать кости, учась на ошибках, вместо того, чтобы прятаться под хрустальным колпаком, страшась любого дуновения ветерка. Да и как иначе он смог бы подняться в воздух? Только идя против ветра! То, что он всегда считал падением – бунтом на худой конец – оказалось взлетной полосой. Идя против ветра, он чувствовал себя живым. Только нарушая мыслимые и немыслимые нормы окостенелой морали ортодоксов, он взлетал и становился человеком, чувствуя так невообразимо прекрасно, так ясно, что он жив. Итог ли это? Тот самый момент, когда ты наконец перевалил через горизонт, и больше тебе некуда стремиться? Конец мысли, после которого следует ставить точку? О нет! Наоборот. Начало! Все только начинается! Ведь жизнь — это будущее, а не прошлое. Перед Энди развернулась широкая лента всех соединенных воедино дорог, на которых он еще не бывал, и предвкушение неясного, не предсказанного никем, но оттого еще более прекрасного, блистательного будущего заставило дышать чаще и глубже. «Сердце должно расцветать от мечтаний, Иначе сердце мертво» Сердце должно биться, мечтать, обожать и обожествлять – и по контрасту злиться, метаться, замирать в нерешительности. Человек не может застыть на месте, окаменевший, хватающийся за что-то, силясь удержаться в мифической стабильности, в рамках такой иллюзорной нормы. То, что он чувствует – пусть даже боль – лишь означает, что он живой, настоящий. Всё пережитое стало частью его – в том числе… в том числе и Алан, ведь он по-прежнему играет какую-то роль в его жизни. Всё, что произошло, сложило его личность, сделало его именно тем, кто он есть сейчас, и Флетчера согрела неожиданная волна признательности Алану за то, что он был. Вдалеке одна за другой вспыхнули зарницы и Энди осознал вдруг, что «благодарность» - вот как следовало описать то чувство, какое он испытывает. Он был благодарен. Благодарен за все проблемы и волнения - в которые его втянул Алан, в которые он втянул Алана, которые они вместе, хохоча и ругаясь, обрушили на свои головы. Благодарен за сияющие моменты, которые не мог назвать иначе кроме как разрозненными фрагментами блаженства. Благодарен за воздушных змеев. За всё то, что вдыхало в него жизнь, заставляя лишний раз осознать прекрасный факт собственного существования. Невероятное ощущение жизни переполнило его. Он ликовал, осознавая, все те счастливые случайности, что, соединившись, дали в результате его собственное такое сейчас прозрачно-ясное бытие - и больше не мог находиться в замкнутой душной комнате. Флетчер чуть ли не бросил на стол распутанных воздушных змеев и стремительно распахнул двери балкона. На него округлой волной обрушился вечерний прохладный запах сырой травы, и так долго терзавшее его беспокойство, непреходящая червоточина тревоги, истаяло, отпустило его. Но самое главное – именно в этот момент Энди осознал, что его отпустил Алан. Все его личины, все образы и сущности. Все те люди, которыми он был и является: И незнакомый парень в желтом свитере, и отстраненный сессионный клавишник, и дерзкий гордец, исступленно требующий внимания. Волшебник, творящий свою странную электронную магию. Шантажист, с которым они били посуду и дрались, неистово ненавидя друг друга. И мягкий, податливый, блаженно жмурящийся. И спящий рядом. И тот вымокший донельзя, продрогший и растерянный человек, который неуверенно выбирался на берег тогда, в Валенсии (потемневшие волосы сосульками прилипли ко лбу). И тот, кто спас ему жизнь однажды. Тот самый человек, которого – чего скрывать – он по-настоящему любил. Дыша глубоко и часто, Энди замер, смотря в чернильно-синюю темноту. Предчувствие будущего, новых дорог и ливня, ливня, яростно полосующего косыми каплями вянущую осеннюю листву, кружило голову. Сейчас он любил бурю, как и все сущее в этой вселенной. Приглушенно прошелестела дверь - Грейн вышла на балкон. Она не стала спрашивать, о чем задумался Энди, вместо этого она, пожимая плечами, зябко обняла его. Что сказать – Энди не знал. Слова покинули его. В его сознании всё было четко и ясно, но попытайся он объяснить, у него вышло бы нелепое бормотание, поэтому Флетч молчал, надеясь лишь, что частичка его восторга передается Грейн. Ну если, не всё искрящееся ликование, то хотя бы часть этого счастья бытия, этот передающийся воздушно-капельным путем душевный подъем. От нуля до ста километров в час за несколько секунд и пульс в висках. Всё меняется, все меняются, ищут, мечутся в потоке, выбрасываются в отчаянье на отмели, колеблются и спорят, уничтожают до основания и созидают, творят – в осознании этого, в чередовании контрастных полос и заключается блистательная, наполненная смыслом жизнь. Влажный тугой ветер ударил в лицо, суля дождь стеной и сполохи молний. Грейн посмотрела на иссиня-черное небо. - Как бы не отменили рейса, - сказала она. - Этой ночью будет гроза.And I’m going anywhere To see what's going down. I've seen cowards and heroes. As fast as the wind I go down any road there is, To see what's around the bend. Joe Bonamassa «Around The Bend»