Книги и привычки.

У Ангела несколько тысяч непрочитанных книг, стоящих на пыльных полках книжного магазина, остывший какао в белой, керамической кружке и непонятная, (не)правильная влюбленность в с в о е г о глупого Демона, который сейчас тихо сопит на его коленях. Ведь они вместе, кажется, уже целую, определенно не_первую вечность. И пальцы случайно запутались в чужих огненных волосах. А в книге, что перед усталыми глазами вновь строчками немного расплывается, написано что-то до боли знакомое, родное, как будто собраны во едино все ранее разбежавшиеся в паническом страхе мысли: «Они любят друг друга каждой клеточкой своего тела, улыбаются ярко, переплетая холодные пальцы рук в порыве нежности, и живут вместе, каждое утро даря друг другу невесомые поцелуи в нос. И какая точно это Вселенная: сотая, тысячная или миллионная из ими прожитых, она не знает, да и знать не хочет, потому что привык жить лишь своей подаренной минутой, — но. Она действительно любит думать о том, что кончики собственных пальцев уже никогда не забудут изгибы тела её влюбленного мальчика, а губы запомнят на миллиарды еще не прожитых Вселенных сорванный ритм его сердца, которое под кожей ошалело бьётся.» Азирафэль каждый вечер все читает, читает и читает. Иногда начинает вслух, если Кроули находится рядом, но после замолкает, потому что тот любит засыпать у него на коленях — глупая привычка, правда, л ю б и м а я; иногда про себя при тусклом свете подаренной свечи. Но сотнями лет, тысячелетиями человеческой, той самой не_бесконечной жизни — сменяются эпохи и умирают люди; гибнут невидимые звезды в потоках тесной Вселенной и в завидном постоянстве бежит куда-то безостановочное время, Азирафэль в книгах все еще пытает найти ответ на свой пока единственный вопрос. Что значит любить. Что же значит та самая пресловутая л ю б о в ь, что красной нитью проходит через тысячи книг навылет, проникая прямо в человеческое сердце? «И, он у в е р е н, сколько бы жизней они не прожили, во скольких бы Вселенных не летали маленькими детьми и на сколько далеко друг от друга не были — они обязательно увидят друг друга вновь в толпе извечно спешащих куда-то прохожих. Если… Если, конечно, им посчастливится родиться в одно время. Если Вселенная, их чертова Вселенная, разрешит им соприкоснуться уставшими душами вновь.» И пускай Азирафэль трижды будет ангелом, пускай все ему постоянно твердят, что ему п о л о ж е н о_в с е х любить, но его влюбленность в Кроули, она — д р у г а я. Человеческая. Просто сердцу так тепло-тепло становится, и глаза плывут от скопившихся в уголках глаз кристально-чистых слез от переполняющего, странного чего-то в районе солнечного сплетения. Говорят, что ангелы не плачут. Врут, конечно. Плачут. Но плачут ли ангелы от любви? «Боль в области сердца гложет, рвет на части уставшее тело, да и само с е р д ц е в клетке непослушных рёбер птицей умирающей бьётся, кричит надрывно и плачет, такую боль адскую без него, от его отсутствия рядом испытывает, что забыть этого он не сможет уже никогда. Покалывание кончиков пальцев от невозможности нарисовать узоры на его коже. Сжимающиеся в тиски легкие от невозможности запах его волос и шампуня глубоко в себя вздохнуть. Горящие пламенем губы без возможности к е г о телу прикоснуться.» У Ангела, кажется, человеческое сердце быстрее каждый раз бьётся, когда Кроули рядом с ним находится. И пусть даже к осознанию этого он шел все те шесть тысяч лет, но главное ведь то, что он наконец дошел. Утонул в чужих объятия и увидел нежность в глубине необыкновенных глаз. Азирафэль смеется тихо, когда Кроули ворчит, мастерски припугивая растения, когда думает, что Ангел не видит: у людей нет столько времени на раздумья, они смертны, но тоже иногда до безнадежья глупы. Как и умные ангелы. В книгах буквы складываются в слова, разные, плохие и хорошие, те, что описывают боль и те, что помогают ее пережить: «Ведь о н как будто вырванная часть его самого. Он без него себя целым не ощущает. Он без н е г о себя ж и в ы м не чувствует. Словно пустота внутри. Ебаная Чёрная Дыра, бездна, без права на шрамы. Без возможности банально срастись рваными краями навстречу друг другу. Эта боль будто неотрывная часть его самого в еще одной из тысячей Вселенных без своего человека. Без его влюбленного мальчика, который сам, понимаете, с а м, под поцелуи подставляет свои улыбающееся губы. Но эта боль перерождается в немыслимо-сильную влюбленность, в невыносимую л ю б о в ь, когда он в их подаренной на двоих Вселенной вновь оказывается рядом с ним. И привстает на носочки при поцелуе в краешек губ. И только ради таких моментов, человек готов терпеть свои спазмы боли, ползущие вверх по венам и выжигающие его сознание бесконечным огнём.» У Азирафэля бегут мурашки по спине, вверх, переползая на плечи. Так же, как и ранее его гладили холодные пальцы Кроули, которые даже через плотную ткань жгут теплым, влюбленным огнем. Ангел должен держать его на расстоянии, Ангел д о л ж е н оставить его одного. Ангел должен, должен, должен. Д о л ж е н. Ангел, не глядя, обнимает его за худые плечи, Ангел целует е г о хаотично в макушку яркую, еле прикасаясь к мягким волосам, и ждет, когда о н сам перейдет ту черту, где крылья потеряют свою белизну. Он к этому готов. Потому что Ангел сделать этого банально не может. Ангел не может оставить его одного. Потому что Ангел просто-напросто влюблен. Ведь он знает — Кроули по ночам плохо спит. Ворочается беспокойно, дергается постоянно в его объятиях нервно, стонет болезненно, неправильно, от этого сердце на секунду от боли сводит к нему навстречу; руки в кулаки сжимает так сильно, что костяшки пальцев бледнеют мгновенно, и что-то беспрестанно шепчет неразборчиво, еле слышно шевеля непослушными губами. У него крылья бывает за спиной раскрываются и кровоточат. Перья пологом устилают кровать. Азирафэль в такие моменты ближе к себе притягивает, успокаивающее шепчет что-то в макушку и целует хаотично между словами чужие волосы. Иногда, это помогает, и Кроули лишь крепче сжимает рукой его предплечье, утыкается носом в шею, глубоко воздух вдыхая, и проваливается в сон глубже. А иногда дергается резко, глаза распахивает и в немом крике рот раскрывает. Дышит тяжело и прерывисто и постоянно его руку в темноте ищет. Азирафэль знает — дотронутся нужно аккуратно до напряженно тела, шептать, хоть что-то шептать на ухо, все равно, хоть не связный бред, но шептать, главное — чтобы услышал и понял. Прочувствовал. Что он здесь, рядом. С ним. А не в той самой бездне с черными крыльями и змеиными глазами. Ангел знает — ничего в бессмертии мимо не проходит. Ранят больно воспоминания, оставляют глубокие порезы, которые иногда даже шрамами не становятся, не затягиваются, а лишь кровоточат сильнее каждый раз, когда их заденешь нечаянно, лишь в попытке защитить. Ночью — не страшно быть чуть слабым. Ночью ведь ничего не видно. Ангел поцелуями покрывает чужое лицо — сон затаскивает в свои объятия невесомо. Азирафэль до щемящей нежности в области клетки тугих ребер влюблен. Так по-детски глупо, возможно, и правильно, понимаете, п р а в и л ь н о, он себя ж и в ы м рядом с ним ощущает, ему улыбаться хочется ярко, всем своим бьющимся в бешеном ритме сердцем, тем маленьким комочком счастья, что уже просто не выдерживает океан его чувств, и плотину из-за этого прорывает каждый раз — стоит Кроули лишь просто ему улыбнуться. Ангелу кажется, что любить так сильно — невозможно. Невозможно, чтобы так — с головой и постоянно, самостоятельно, до одурения и без потребности сопротивляться, тонуть в омуте чужих глаз, захлебываться в родных губах и эмоциях, которые ранее, казалось, существам, не_людям, не доступны. Но потом Кроули шепчет: — Ангел? И Азирафэль начинает дышать им вновь. И Ангел вновь начинает в нем тонуть. «Бывает, встретишь однажды человека — и всё. Попал. Потерялся в нём заблудшим путником в лесу, моряком посреди океана, а человек этот — Полярная звезда будто, яркая и непозволительно далекая. К которой не дойти никогда, не приплыть, но неважным становится всё тут же, маска на лице по швам трещит и расходится, улыбка на губах, яркая-яркая, как само Солнце влюбленное, появляется, и осознание в глазах мелькает — вот оно. Бесконечно твоё, любимое, родное. А он лишь улыбнулся в ответ просто и руку сухую для знакомства протянул». Книги, написанные людьми. Книги, описавшие любовь. Возможно, они, и правда, слишком сильно очеловечились. Стали немного похожими на людей. Но жить на Земле седьмое тысячелетие и не влюбиться друг в друга — игра, в которой оба оказались проигравшими, — Кроули в порыве объятий прижимается сильно-сильно, вроде и прошло полвека с того-самого-момента сгоревшего книжного, но он лишь губами к шее прикасается и ворчит изредка, для приличия только, на добрую ангельскую усмешку. Азирафэлю кажется, лишь только кажется, правда, что он будто врасти хочет окончательно и под сердцем навсегда поселиться. Будто и сам не знает, что он у Ангела в сердце — уже очень и очень давно. У них вечерами странные разговоры о звездах и Вселенных, о цвете занавесок в их квартире — возможно, они, и правда, стали больше похожи на людей, чем на существ, полностью (без)грешных. Но их пока не трогают. О них забыли. У Ангела крылья не чернеют, а Кроули до банальности не больно. И они живут без оглядки на Рай и Ад, не прячут свои появившиеся словно из ниоткуда ч у в с т в а. Говорят, что демоны не умеют любить. А ангелы — никогда не полюбят демонов, павших, уродливых созданий, которые любви-то в сущности не заслуживают. Но во Вселенной везде царствует хаос. В каждой ее частице: в ледяных кометах, в песчинках звезд на бескрайнем небосводе и в неживых планетах, но сколько людей уже говорили о том, что из хаоса всегда порождается порядок. Поэтому не нужно, правда, никогда объединять всех. Ведь отдельный Ангел и отдельный Демон смешивают по утрам кофе и зеленый чай поцелуями перед выходом. И Ангел сам любит греться в родных руках, подставляя макушку под поцелуи. И нежность сердце предательски топит, когда Кроули переплетает их пальцы и целует мгновениями чужие костяшки. «Она думает о том, что сама когда-нибудь станет неживой далекой звездой на небосводе времени, еще одной из миллиардов тех, которые уже существуют, если её человек вдруг перестанет е ё любить». Ангел и сам, право слово, уверен, откладывая очередную книгу на столик, что не сможет и дальше жить на Земле, если Кроули его покинет. Но Демон лишь сильнее прижимается к глупому Ангелу в объятиях. — Ангел, я... я... — Я знаю, Кроули. Я тоже. Тоже люблю. «У него под тугими ребрами птица из клетки на свободу в небо рвётся. И больно это, неправильно до жути, когда на части разрывает от необходимости рядом с человеком быть и бежать от него со всех ног. У него коршун из переплетения вен вырваться наружу хочет, взлететь высоко-высоко в небо. Птица ведь не понимает — ему без своего человека на свободе не выжить. Для него — родной человек и есть его свобода. Но коршун под кожей больно вены изнутри царапает и простится, просится вылететь. Вылететь из душной клетки крепких ребер, как с обрыва — вверх, к небу; там облака, звезды и прекрасный космос — тысячи Вселенных не в чужих глазах, нет, в своих. Не привязанность к месту, ощущение свободы. Но ему Вселенных, отражающегося космоса в чужих глазах хватает, они блестят теплом на солнце, чем-то до безумия влюбленным и правильным. Но птицу тяжело задержать. Птица любит свободу». Свобода Ангела — в чужих объятиях и мимолетных поцелуях в щеку. Свобода Демона — в ярких, влюбленных глазах напротив. У Ангела осталось всего несколько сотен непрочитанных книг, постоянно горячий какао, больше, чем наполовину, выпитый Кроули, и один влюбленный в него демон. И хотя раньше Азирафэль был в Кроули лишь немного влюбленным. Сейчас, когда они оба понимают, что же такое то загадочное «люблю» в немыслимом количестве книг, они друг друга, несомненно, очень сильно л ю б я т.