Книги и привычки.

У Кроули на месте человеческого сердца теплится что-то непонятное, светлое-светлое, что жжется каждый раз у ребер огнем, пытаясь словно наружу выбраться — зачем только, ничуть не понятно ни ему самому, ни самому что ни на есть глупому на свете человеческому сердцу в красивой оболочке крепких ребер. Но оно будто само, специально бьётся каждый раз чуть сильнее (положенного или предыдущего — он не знает), в ушах где-то стучит набатом стоит только Азирафэлю ближе подойти и лбом в чужое (его) плечо тяжело уткнуться. Самоубийца — не иначе, сердце это, наивное, так по-глупому, по-детски в его Ангела влюбленное. Кроули думает, и правда, не знает, почему из раза в раз не запрещает с в о е м у сердцу так предательски сильно биться, о грудную клетку ошалело колотиться до боли во всем теле от мягкого света, которое от него потоками нежности исходит. Говорят, демоны не могут полюбить. Но глаза у Ангела — ярко-голубым светятся, и тяжелая голова, которая на груди лежит каждый вечер прямо на сердце, успокаивает его заполошный бег и заставляет мгновениями стучать ровнее. И от этого под кожей, под ребрами даже, под всеми слоями человеческого существа что-то далекое-далекое и давным-давно забытое каждый раз цветет ярко, полыхает неуспокоенной внутренней нежностью и теплотой. Что-то, что тянется навстречу, что отзывается на ласку и отдается в чужие руки, не требуя ничего взамен. Что-то такое, чего не должно быть у демонов, у падших на дно, что истлеть должно было вместе с белоснежными крыльями, измениться, как изменилось все его существо. И остаться рядом со звездами бесконечным напоминанием, яркой, безупречной точкой на черном небе, а не в его теле, но. Не истлело. Не изменилось. Осталось. Люди, смеясь счастливо, называют это Душой. Ангел его улыбается и целует мягко. Так ведь только он умеет — успокаивая. Как будто все-все знает наперед — прямо в центр сердца легкими касаниями мягких перьев; а после, устроившись вновь на груди, слушает все такой же бесконечный бег влюбленного с е р д ц а, рисуя на ребрах узоры викторианской эпохи. Кроули з н а е т, почему его сердце все так же стучит вот уже шесть тысяч лет, не прекращая свой бег ни на секунду и, кажется, даже не меняя скорости. Знает, правда, но никогда и никому не признается. Лишь обнимет крепче своего Ангела и поцелуй оставит на светлой макушке украдкой, невесомо. У них целая вечность, поделенная на двоих, со своими шутками и извечными драмами, уже совсем человеческими привычками, нужными им или не очень (они сами их для себя выбрали), и обычная, самая настоящая, человеческая влюбленность. Друг в друга. Поцелуями скользить по щеке, мягкими касаниями пальцев — по шее, так доверчиво и открыто, так чувственно и нежно касаться носом завитков волос рядом с виском, оставляя терпкое касание губ рядом. Кроули почему-то на несколько сотен процентов уверен — Азирафэль дышит специально для него. Как и в том, что он намерено заставляет свое сердце биться для Ангела постоянно. Они изучили друг друга вдоль и поперек, но каждый день открывают что-то новое друг в друге, то, что раньше было неизвестным, спрятанным от глаз. Раньше и влюбленный Ангел в его руках казался чем-то непостижимым. Для него самого невыполнимым. А сейчас. Дыханием ведь действительно можно показать то многое, что словами иногда описать невозможно. И то живое и бьющееся, то нежное и трепетное — саму жизнь в бессмертном ее существе, ту наивную теплоту от кончиков пальцев по чужой коже и блеск влюбленных глаз. Кроули любит, действительно л ю б и т дыхание своего Ангела. Азирафэль читает книги — дышит, тихо так, практически неслышно, чтобы не потревожить тишину, ползущую по венам вместе с кровотоком. Азирафэль готовит, кушает, пьет вино, держит его за руку, гуляет рядом, разговаривает, смеется — и дышит. Постоянно. Кроули прислушивается ненамеренно к родному дыханию, когда засыпает (всегда, если честно), конечно (он не признается в этом никогда), ближе жмется инстинктивно и носом — в венку на шее утыкается нежно. Туда, где пульс бьется чуть-чуть неровно. Это так тепло и правильно. Так необходимо. Дыхание срывается, дыхание выравнивается, перехватывается и замедляется — вдохи, судорожные выдохи, частота, слышимость. Признаки жизни вперемешку с поцелуями, скользящими пальцами и бьющимся сердцем. Вперемешку с человеческой влюбленностью. С любовью в их понимании. Они совершенно не люди, точно, чтобы у каждого были свои необходимые привычки, они ведь существа даже из другой реальности, насмешка Вселенной ради перчинки своего бесконечного бега в просторах космоса, еще один театр жизни, с которыми так интересно играть; но и в марионетки Ей играть когда-нибудь да наскучит, и именно поэтому, еще только возможно, в них все же чуть больше человеческого и нежного, чем оккультно-эфирного, непонятного. Но у Кроули черные крылья за спиной, тяжелее свинца и железа, тяжелее, кажется, самого бесконечного круговорота жизни, что и не трогает их, не меняет так сильно, как меняет людей, но оставляет заметный отпечаток на сетчатке глаза напоминанием нескончаемого бега по кругу — никуда не денешься, не сбежишь, и болью воспоминания будут преследовать тебя вечность. Как моветон. Бич. Непрекращающийся страх. Крылья болят адски, ноют противно в непогоду (практически всегда, если честно), кровоточат и пологом темным застилают по ночам кровать, сливаясь с чернотой постели, но Азирафэль целует меж лопаток украдкой и вдоль позвоночника скользит пальцами, забирая боль. То ли тратит маленькое чудо на не заслужившего этого демона, то ли. То ли поцелуи, подаренные с искрой любви, действительно лечат. Но крылья успокаиваются. Кроули засыпает. Теплые пальцы перебирают рыжие волосы, едва-едва задевая кожу. У них свои, личные привычки. Маленькие и незаметные (любимые), или масштабные, яркие: походы в ресторан и путешествия по любимым странам; готовка по утрам на чистой кухне — поле боя после. Пальцы путаются в чужих огненных волосах. Ангел обычно обнимает его со спины. И стоит всегда рядом, плечом к плечу настоящей, необходимой поддержкой. Смыкая руки на талии, он подбородком утыкается в плечо. За окном — дожди. За спиной — ноющие крылья и теплота любимого существа — ярко, контрастом по всему телу. Слезами невидимыми в уголках глаз. Кружка остывшего какао на столе. Незакрытая книга. За стенами — ветер. Вечер. За тучами — пурпурный закат. А там, дальше, где человеческий взгляд не может ничего увидеть из-за туч — миллиарды умирающих каждый день звезд, немного похожих на людей. Тучи разгонятся ближе к полуночи. И снова перед глазами будет сиять удивительно чистое, сине-черное небо и когда-то созданные им яркие, не_живые точки. Туманности, галактики. Вселенные. А сейчас. Ангел бережно целует его за ухом, легкими касаниями переходя на шею. Отвлекает. Исцеляет касаниями, не требуя ничего взамен. Кроули не парит, нет, и не летает даже, хотя это и до одурения сильно похоже на полет, но жмется, жмется всем существом — ближе, ярче. Влюблённее. Поцелуй в висок. По татуировке — вниз. — Я люблю тебя, мой Ангел, — шепотом. На периферии слышимости. Слегка шипяще. — Я тоже люблю, Кроули. Я тоже. Вселенная послушно замолкает их влюбленными поцелуями в уголки губ.