Is this real

Запретный лес довольно опасная территория и в нем всегда чувствуешь себя на стороже, в окружении затаившейся среди ветвей опасности, наблюдающих за тобой существах в надежном укрытии толстых обгоревших не от солнца коряг, живых кронах деревьев, наклоняющихся со своих верхов пониже, разглядывая узоры вен на оголенных руках. Земля здесь дышит натужно и с нахмуренным стоном, словно смежив веки-расщелины, коих тысячи, и вдохнув человеческого смрада. Гермиона помнит маггловские леса, горячо ею любимые, с раскидистыми смеющимися цветами, пьющими жидкие лучи жадного солнца, мощный прохладный ствол дуба под юным телом, тень чья защищает от палящей жары и духоты, клубящейся рядом, но несмеющей зайти за ровный круг, необычно мягкую кору сосны под горячей ладонью, с людьми, глаза которых отражают все оттенки зелёного, пестрят окрасами пионов, роз, маков, ландышей. Гермиона помнит вакуум ароматов, источаемый этим сказочным местом, схожим с Запретным лесом лишь названием, и то не точным. Здесь лишь смола пропитывает молекулы воздуха, лишь дым облизывает стебли, лишь жженые пряности утяжеляют блеклые листья, делая их цвет густым и тёмным. Цветы здесь отчужденные и глухие настолько, что кажутся мертвыми или искусственными, и единственное, что их живучесть доказывает — способность кусаться, активизирующаяся, даже когда ветер рядом вздыхает. Но среди и этих есть мягкие и яркие, молчаливые и совсем без клыков и шипастых стеблей, они растут солнцем, что до этого места так и не доплывает, среди запыленных прогнивших планет-сорняков. Гермиона не боится леса и призрачных шепотков и среди всех растений выбирает те самые, тяжело больные на вид, со скукоженными закрытыми лепестками и гладит их в каждый свой приход. Они всегда ей открываются, кто позже, кто выжидает года, кто чуть ли не сразу, но открываются. Их бутоны наливаются цветом, которого нет в природе, а пыльца становится звёздной пылью. Они ласково касаются ее кожи, и шипы не поднимаются на руку, что заставляет их по-настоящему цвести. Гермиона знает цену порой изменчивой любви распыляющихся красок и тихой преданности красоты в скорлупе. Низкое выспренное рычание раздается где-то сбоку, разрывая вязкий воздух, и губы гриффиндорки ломаются в несдержанную улыбку. Иссиня-черный волк мягкой хищной поступью выходит из тернистой кустовой стены, похожий на одну лишь пульсирующую взъерошенную тёмную материю, и лишь глаза — безумно сверкающие черные дыры — гасят собой пространство. Вновь разливается рык, уже мягкий, греющий, знакомый до оскомины, все больше похожий на довольные вибрации, собравшиеся где-то в грудине и прорвавшиеся через гортань. Широкий величественный шаг преодолевает расстояние слишком близкого для человеческого глаза, даже с учётом того, что это спокойный ритм, и тело зверя опускается рядом, приземляя голову на хрупкие, укрытые пледом колени, но когда она уже касается их — это грива диких кудрей тянется к коже, невзирая на препятствия, это уже бледное лицо с аристократическими, надменными чертами лица, что обведены/обрисованы исцарапанными пальцами больше раз, чем Галактик в мире, с глазами темными, что зрачок и радужка сливаются воедино, в которых навсегда застыла некая глумливость, но сейчас они нежно-опасные, проницательно-нечитаемые, словно буйная птица, острым клювом колющая каждого, кто оказался в радиусе досягаемости, вдруг оставливается прямо у тебя перед лицом и что-то с заинтересованностью ребёнка ищет среди вырисоваших тебя линий, отражая в своих глазах сюарреалистическую версию тебя. Пальцы женщины мягко скользят по чужим локонам, чуть накручивая их. У Гермионы солнце разливается по венам, и она дышит чуть глубже, сильнее вдыхая аромат тяжёлых духов и ядовитых цветов, сыплющийся тяжёлыми молекулами на веки. — Когда ты закончишь Хогвартс, мы никогда больше не окажемся в этом захудалом лесу. — Беллатрикс рычит, когда ветер, возбужденный и оскорбленный, пакостливо свирепеет, пытаясь изловчиться и ударить яростным потоком, но заслышав угрожающий рев, трусливо стихает, прячась в терновых кустах. — Я думала, тебе нравится это место. — Юные пальцы пропускают обсидиановые кудри, принимая на себя тяжёлую мягкость сияющих и поглощающих свет волос. Беллатрикс пахнет взорвавшимися звёздами, чёрной черешней, раздавленной полными губами, чей сок стекает по гладкой идеальной белой коже. От нее веет неутолимой жаждой, темнотой леса и опасностями, угрозами и загадками, скрывающимися за тонкими извилистыми линиями шрамов, не спешащих рассказать свою историю. Она пропитана жжеными пряностями, и Гермиона едва ли знает что-то более опьяняющее, заставляющие втягивать носом воздух, чтобы лёгкие наполнились этими неподъемными нотами и изошлись в нехватке. Гермиона вглядывается в тени под глазами ведьмы, в отблески света в мутных зрачках, и что-то всегда при этом истощается в груди, будто она каждый раз, ликуя от дарованной возможности прослеживать каждую черту, отдавала взамен нечто ценное, словно акт поклонения какой-то тёмной, неудержимой силе, вьющейся вокруг тебя, раня беззащитную кожу своей ядовитой мощью, но не причиняя зла. Возможно, так и было. Обличье зверя давно растворилось с ведьминого тела, словно капли воды, медленно скользящие по коже, а после иссыхающие в одно моргание, но хищные, острые, подобно ломанному хрусталю, черты остались, впечатанные в каждый сантиметр. Взгляд Беллатрикс лишен вечного насмехательства и издевательского озорства, когда он плавает в глубинах глаз напротив, мягко оглаживая чужие чувства. Она с минуту молчит, то ли ожидая ещё каких-то слов, то ли замерев в неком задумчивом неверие. Она цепляет кулон на юной шеи, царапая ногтями кожу, и вновь разламывает изгиб губ в скептической линии. — Лишь потому, что здесь меня не окружают кучка глазеющих подростков, тычущих пальцами, и дубины-преподаватели. — В ее голосе скользит привычное раздражение и недовольство, а меж пальцев она все также перекатывает составляющие кулона. — Я ожидала, что они будут заваливать меня вопросами, но ты в первую встречу так на них рыкнула, что они боятся открыто упоминать тебя и подходить ближе. Грейнджер не говорит о том, что ожидала и большей агрессии в свою сторону, но, как оказалось, никто так не решается публично проявить враждебность ко всему и ко всем, связанным с Беллатрикс Блэк, раннее Лестрейндж. Это не мешает им шептаться за спинами, переносить по воздуху грязные сплетни, проходить мимо с подчеркнутым пренебрежением, не здороваясь, а при разговорах быть холодными, держась таким образом, будто они куда выше во всем. И когда-то давно, кажется, в прошлых-прошлых жизнях, когда она ещё не знала, что даже фантастические книги не врут, она была бы подавлена этим, ведь она среди тех, кто остановил Тёмного Лорда, а Беллатрикс та, кто предал его, открыто перейдя на другую сторону, осознавая, что это на самом деле значит, и как её поступок будет расцениваться, но теперь, после стольких лет дружбы с Гарри, когда правда искажалась, когда никто не хотел в неё верить, и после всех трудностей в отношении Беллатрикс, когда холодная высокомерность скрывала нечто большее, она вдруг поняла, что это уже не способно её задеть. Ее мир давно завертелся по другой орбитали, и она сейчас она просто делает то, что хочет — перебирает волосы Беллатрикс Блэк, пока та лежит у нее на коленях. — Глава семейства рыжих заваливает тебя вопросами за весь остальной магический мир, Грейнджер. — Даже он боится спрашивать о тебя, все ожидая, когда ты вновь выйдешь из-за угла со своим зловещим взглядом. В основном, он спрашивает про мир маглов. — О, он никогда не успокоится. Он не интересуется различными традициями похода в туалет? Или о секретных функциях чесалки? Гермиона закатывает глаза, но улыбается — Беллатрикс может насмехаться над чем угодно так же долго, как мистер Уизли задавать вопросы. — Нет, сегодня он обсуждал со мной теорию многомировых интерпретаций. — Не знала, что он способен это выговорить. И как, он в состоянии уместить это себе в голову? — Он как раз сказал, что вообразить ему сложно, и он никак не возьмёт в толк, как маглы с таким размахом ещё не нашли магический мир. Ветер вновь завыл в кронах древних деревьев, разнося незнакомые запахи и звуки. — А что насчёт тебя, Беллатрикс Блэк, ты веришь в параллельные реальности? — Я не верю, Гермиона Грейнджер, — она слегка тянет цепочку вниз, притягивая гриффиндорку к своему лицу, — я знаю, что они есть. И то, как они разнятся с привычными для тебя реалиями, может сильно тебя удивить. — Истина застывает меж их губами, разбивающимися друг о друга.

***

В этой реальности ее смех заливистый, неизменно игривый и с нотками высокомерия — кажется, единственная не меняющаяся черта. Полные губы бледно-розовые и сцеловывать с них улыбку, словно ловить летний дождь устами, так очаровательно глупо высунув язык. Она пахнет теплым снегом и прохладными лесами, и Гермиона заменяет ею воздух. Она ловит Беллатрикс у журчащей, блестящей солнцем реки, когда та уже ступает в водную гладь, разрушая плавность прозрачного течения. Ее руки обхватывают тонкую талию с твёрдыми выпирающими костями и мягкой шелковистой кожей, они тянут ее назад, заставляя резко навалиться на тело позади, тем самым нарушая их равновесие у пологого холма и обрушивая их на влажную, рыхлую землю. Беллатрикс лишь удивленно выдыхает, сдерживая невинное и обезоруживающе «ой», а после хохочет, и звук этот переливается ветвистыми гранями. — Глупая, — Шепчет женщина на выдохе, поворачивая голову вправо и утыкаясь в лебединую молодую шею. — Глупая, глупая, глупая. Вечно ловишь. Ее дыхание щекочет, и Гермиона хихикает, притягивая не сопротивляющуюся ведьму ближе, зарываясь носом в дикие кудри, пахнущие ветром, фарфором и мятой. Небо, проросшее пухлыми пенистыми облаками, возвышается над ними, течёт по атмосферным волнам, обдавая их своим лазурным блеском, в воздухе струятся ароматы кисло-приторных ягод, а где-то внутри плавится неверие. В этой реальности Беллатрикс все также поджимает колени к груди, когда ей грустно, опираясь на них лбом, все также расчесывает Нарциссе волосы на ночь и мягко сжимает плечо Андромеды перед сном. В этой реальность кожа на предплечье левой руки белая-белая и почти идеальная, не беря в расчёт небольшой шрам у локтя — прежде чем Нарцисса научилась виртуозно обращаться с травами, особенно живыми, она имела привычку разжимать пальцы, как только крик Мандрагоры разрывал тишину, и Белле однажды не посчастливилось помогать сестре запихивать это абсолютно не знающее меру растение в горшок. Что ж, кусается оно также отвратительно-хорошо, как и орёт. В этой реальности Беллатрикс Блэк окончила Слизерин с отличием и никогда не встречала Тома Реддла. Она имеет привычку капризно поджимает губы, притворно надувшись, высокомерно глядеть на знакомых и неуважительно игнорировать любого гостя поместья Блэков. Она три раза отклоняла предложения Родольфуса Лестрейнджа, намеренно принимая вальяжные позы и пафосно, лениво перекидывая слова, около тысячи раз саркастично фыркала на льстивые речеизлияния Люциуса и каждый Мерлинов день угрожала ему, с темнеющими глазами, пылающими в те минуты опасным, смертоносным блеском, узрекая слова с такой серьёзностью и врождебностью, что сложно было сопоставить это с тем образом разбалованной девчонки, который она строила. В этой реальности веру в чистоту крови пошатнула занудливая и скурпулезная девчонка, ловко выскочившая из-за угла, когда кучку оборванных изгнанных магов в Косом переулке взяла Беллатрикс в цепь, блокируя пути отступления. Конечно, женщина не нуждалась в защите, но то, как грязнокровка бесстрашно вступилась за неё, толкая недоносков, разрывая человеческий круг и прикрывая ее грудью, хоть и была уверена, что у них просто нет шансов, впечатлило ее. Не то чтобы никто не проявлял подобного по отношению к ней, и не то чтобы ей вообще это нравилось, но когда девчонка вдруг повернулась к ней, с глазами, полными восхищения ее силой, с очаровательным алым румянцем, когда она прошлась взглядом по тугому корсету, крепко обнимающего ее тело, то все грубые слова и одно грязное обзывательство вдруг удалились о внезапно сомкнувшиеся губы, отпружинули к небу, скатились по глотке в пищевод, желудок и разъелись в соляной кислоте. Беллатрикс Блэк всегда предана своей семье, но и всегда требовала считаться с ней, поэтому ее мать, увидев решительно нахмуренный брови, настороженный, прощупывающий взгляд, и руки, грязнокровки, и её дочери, чистокровной Блэк, сцепленные вместе, смогла лишь поджать губы и смириться — Белла всегда была слишком похожа на нее, а это значило, что она никогда не отступает и добивается своего. Белле было нелегко, несмотря на молчаливое, но угрюмое и презрительное принятие ее выбора семьёй, и все же, когда Андромеда вдруг тоже призналась в любви к маглу и с нескончаемой благодарностью и преклонением взглянула на нее, она полюбила незнакомку из переулка ещё больше, ведь, возможно, лишь благодаря ей она не потеряла сестру. В этой реальности Блэк все также вдвое старше Гермионы, и она все также лежит на ней летним днем в лесу и шепчет ей в ухо, низко и плавно, всякую чепуху. Губы Грейнджер самовольно расходятся в улыбку, и она думает, что в других жизнях ей пришлось много заплатить за такое беззаботное счастье, и подобное нечем крыть. *** Если бы параллельные миры столкнулись бы, Гермиона из невероятной, будто бы сказочной реальности не узнала бы ее. Да и себя бы не узнала, и не назвала бы свою реальность сказочное, а скорее эту — адовой, обезображенное чей-то скользкой рукой, пропахнущей серой и аммиаком, с гнилыми слоистыми ногтями, извращенной чьим-то мутнеющим больным сознанием, ибо все не могло так быть. Но так было, и хорошо, что этой версии гриффиндорки не предвиделся печальный случай это лицезреть. В естество мира вгрызлось безумие, и множество любимых ею людей мертвы, и после умрет ещё больше. Воздух, пластмассовый и тугой, полный режущий пылинок, рвёт ей лёгкие, не давая сделать выдох. Она кричит уже рефлекторно, не понимая этого, не слыша властного голоса, столь яркого и горького, будто красный адонис, Гермиона думает, что чертовски несправедливо, жестоко и переполнено издевкой: видеть сейчас перед глазами слепящий горицвет, в этой тёмной наседающей комнате, где частички кожи осели на каждом дюйме. Адонис будто струится красками, словно толстое солнце оглаживает его лепестки на летнем безлюдном поле, когда голос Беллатрикс набирает высокие тона. Грейнджер принимает это за галлюцинации медленно растворяющегося в боли сознания, ибо нельзя сравнивать эти звуки, так рвано вырывающиеся из садистски сложенных губ ведьмы с цветами, что росли в аллеи недалеко от ее дома, ибо они пилят нервные узлы, словно сталь, а цветы не могут так ранить. Но сознание все еще явственное, хоть вокруг него и клубятся плотные кольца токсичного дыма. Лестрейндж все спрашивает и спрашивает, ее глаза совсем не светятся безумным блеском, нет, они темнее мрака в этой затхлой комнате, они чернее тёмной материи, они ярко выделяются своей беспростветностью, они опалесцируют и смотрят прямо вглубь карих, замутненных очей, оставляя тень где-то там, в сокрытом и потаенном. Ее руки не дрожат, они неумолимые и тонкие, будто лишь кости, необрамленные даже бледным слоем кожи. Вот обнаженные фаланги сжимают лоснящуюся к ним рукоять ножа, подбирая угол, они небрежно царапают руны на свитки из человеческой кожи под дикие крики, всплохами точечно простреливающими тишину. Когда Беллатрикс поднимается, она путается в полах своего платья и мягко из-за небольшого расстояния падает на девчонку. Гермиона ловит, дабы клинок, все еще зажатый в пальцах Пожирательницы, не проткнул ей руку. Грейнджер не знает, как ей это удалось в таком состоянии, ибо она не видит ничего перед своими глазами из-за съезжающего фокуса и лишь слышит хриплый безумный смех прямо у уха и ощущает, как аромат чужого тела вгрызается ей в нос, будто могильная земля. Беллатрикс пахнет винами, перемешанными с застоявшейся свернувшейся кровью. И совсем-совсем немного, под этим плотным стойким приторным запахом — мимозы. Мимозы? Гермиона едва шевелит онемевшими губами в беззвучном слабом смешке. *** В этой реальности она преподаватель в Хогвартсе, и это продолжает удивлять ее каждый день больше всех остальных. МакГонагалл осуждающе поднимает бровь, ежедневно окидывая ее взглядом на завтраке в Большом зале, на что Беллатрикс неустанно складывает губы в кидающую вызов улыбку и демонстративно садится рядом, заставляя полы чёрного платья разлететься, совсем немного открывая участки бледной фарфоровой кожи. Минерва лишь поджимает губы и угрюмо отводит взгляд — ей не в чем обвинить свою бывшую студентку. Несмотря на притягивающие взгляды наряды, она ни разу не переходила границу, хоть, как и в общение со студентами (читать в явном насмехательстве над ними), так в пренебрежении дресс-кодом, Белла задорно вышагивала по этим самым граням, однако, даже МакГонагалл не могла с тяжёлым вздохом не признать, что Блэк даже в мешке выглядела бы непростительно сексуально и вызывающе для преподавателя. Гермиона наблюдала за этим вечным ритуалом каждое утро, краснея, обещая, что в следующий раз и носа в сторону преподавательского стола не поворотит, и все ж, пока такой день ещё не настал. Взгляд гриффиндорки медленно хромал от лиц ее друзей по дубовому столу, в изобилии наполненным едой, выше, поднимался по ступенькам к одному из кресел и замирал у грубых ботинок с тяжёлой подошвой, что так органично дополнили наряд ведьмы. Полы нижней юбки лишь едва-едва взлетели вверх, а обувь была высокой, так что лишь небольшой участок обнаженной голени мелькал среди сковывающей одежды. Взгляд тут же бежал обратно, пролетал над пройденным путем, но обреченно возвращался вновь. Гермиона должна быть благодарна на самом деле этим утренним спектаклем, ибо, благодаря им, ее глазодвигательные мышцы абсолютно развиты. Жест был невинным, по большей-то степени, и главная его цель была скорее досадить главе Гриффиндора, чем и впрямь привлечь к себе излишнее внимание кучки неотесанных студентов. И все же, дело было совсем не в тугом платье, обнимающем каждый дюйм кожи и всех этих соблазнительных шнурках, в которых бы путались тонкие пальца, и не в безграничном множестве цепочек на изящной шее и куче колец на хрупких грациозных фалангах, и не в природной бесприцидентной тёмной холодной красоте, присущей всем Блэкам, хоть и все вышеперечисленное было весьма колоритным фактором. Но этого было бы недостаточно, это бы не было полной картиной, если бы не эта энергия, бьющая через край, не та невиданная мощь, что совсем не лавиной обрушивается на тебя, но гордо возвышается над тобой, не давая ни малейшей возможности ее игнорировать. Блэк была…многогранной? Словарный запас Гермионы пестрит необъятным объёмом эпитетов, которые даже популярные авторы не найдут в своем багаже, бьющих без промаха причастных оборотов, настоль изворотливых, проницательных и изощренных, что буквально вторят естеству, которое она берётся описать, и, тем не менее, ей не подобрать и звука, способного передать то, что она видит. Грейнджер просто вынуждена смириться, что, видимо, слов, достойных для, даже не патетичного комплимента в сторону ведьмы, а просто тихого звучания вслух относительно нее, ещё нет. Гриффиндорка не уделяет большого внимания своему неловкому восхищению главой Слизерина, опасно граничащего с идолопоклонничеством, ибо она ненавидит то, что не может понять своим гибким умом, а именно это она никак не может постичь. Помнится, не так давно, ещё одним лениво протекающим утром, когда взгляд девчонки по обыкновению смущённо рванул от провокационного жеста прочь, а после вернулся обратно, на излюбленное место, поднимаясь выше, к аристократическим скулам, он вдруг, разрушая систему, встретил в ответ взгляд тёмных бездонных глаз. И — Мерлин побери — Грейнджер готова поклясться, Блэк, нарушая все заветы и непреложные законы мироздания, заговорчески подмигнула ей. Гриффиндорка опасно покраснела и зарылась по нос в учебник, что всегда с ней, будто припаян к её рукам, слыша набатом бьющейся в груди сердце и тихий, но выбрициями плывущий к ней смех профессора. Джинни, уже давно проследившая эту повторяющуюся тенденция и заметившая это единственное изменение, тогда наклонилась прямо к уху подруги и игриво предположила, что профессор Блэк не глупая и не слепая и издавна подобными жестами дразнит не МакГонагалл, а её, Гермиону. Девчонка в ответ подавилась прочтенными слова и воздухом. Абсолютно сумасшедшее предположение, на которое гриффиндорка вздернула повыше нос, одарив рыжую скептически-насмешливым взглядом. Поверить в подобное и впрямь мог бы лишь умалишенный, ибо, ну, это же Блэк, и этого более, чем достаточно. Конечно, она профессор Хогвартса, и, стоит признать, что ее вполне можно назвать довольно-таки профессиональной, ибо, несмотря на ее огромную любовь к задирательству студентов, она не одна такая, это их общее хобби со Снейпом. И тем не менее, они все еще одни из лучший преподавателей своего предмета. И беря все это в расчёт, как уже было сказано — она Блэк, что уже имя нарицательное, суммирующее в себе грандиозное высокомерие, хоть и оправданное и, важно, непоколебимую веру в чистоту крови. Беллатрикс цепляется ко всем и изворачивает свою фантазию под невероятным углом, дабы придумать пакостное наказание, но грязнокровки, возможно, куда более любимые ее жертвы. Правда, Тонкс упоминала на недавней вечеринке Хогвартса, что, ко всеобщему удивлению и просто несоизмеримому гневу семьи Блэк (тех, кто ещё мог относить себя к ним), Беллатрикс стала проявлять более лояльное и, Дора не побоялась произнести этого слова, миролюбивое отношения к Андромеде, она даже посетила их дом на одно из празднований, хоть и скрипела зубами каждый раз, когда Тед оказывался поблизости. Мысли студентки часто возвращаются к этому событию, и она никак не может связать их с какими-либо случаями из своей жизни, но этот вопрос затесался среди борозд мозга и вечно щекочет нервную ткань своей остротой: что же должно было произойти, чего должно было быть достаточно в полной мере, чтобы кусающиеся стереотипы, присосавшиеся к стенкам сознания, после стольких лет вдруг ослабли? В этой реальности Гермиона довольно часто думает о Беллатрикс, как и во многих других, в общем-то. В этой реальности они часто сталкиваются взглядами на уроках, когда все пишут конспекты, а они ведут безмолвный диалог глазами, казалось бы, на разных языках, ибо ни одна не может разобрать ни слова, не читает столь очевидных вещей, проступающих порой против воли. У Блэк острые скулы, разрезающие воздух, когда ведьма напрягает их в плохом настроении и резко дергает челюстью, слышал что-то недопустимое. Гермиона касается их взглядом, почти осязаемо прижимается им к тяжёлым векам, что полузамыкают холодно-жгучие омуты, изрисовывает выступающие ключицы своими ресницами, когда мысленно наклоняется слишком-слишком близком в попытке разглядеть узкие белесые полоски. Гермиона неизменно сталкивается с прямым взором профессора, но никогда не получает замечаний. Она покорно ждёт их при каждом подобном случае, ожидает подначиваний и злых усмешек с льющимся сарказмом, ибо ведьма не упускает возможности задеть ее, бросить мутную фразу, распалить ее и вступить в спор, и все же, в такие моменты она лишь напряженно всматривается в юное лицо, не моргая и не отводя взгляд, кажется, тысячилетиями. Раньше гриффиндорка не могла долго продержаться, мысли, сплавленные в суспензионную массу, вставали поперёк горла, лёгких, вынуждая прервать контакт, но кожа, да и все тело, все поле энергии, создаваемое ею, были поражены этим неотступным взором. Теперь Гермиона не опускает взгляд так открыто и с намерением не раскрыть себя, они вглядываются так какое-то время, а после, словно по скурпулезному механизму, каждая возвращается к своим делам, отстраненно и туго разрывая атмосферу, будто перебирая составляющие ее газы. Иногда Грейнджер хочется разобрать Блэк на части, на микроэлементы, до кварков, дабы наконец понять, что это вообще за существо и как оно устроено (это не удается ей ни в одной из реальностей), а после, осознав и изучив все, собрать обратно (но в конце понять, что подобрала детали неверно, но итог получился изначальным). Она шумно выдыхает, пытаясь с молекулами изо рта выпустить все эти мысли, то тщетно. Блэк. Блэк. Блэк. Блэк. Блэк. Блэк. Блэк. Блэк. Беллатрикс. Все прописано ею, она настолько везде, что заменяет частицы Вселенной буквами своего имени. Она любит это имя, она растягивает его на губах, греет во рту, пробует, перебирает. Она совсем не походит на Гумберта с его желанием рассчитывать во сколько скачков язык выпустит имя Лолиты наружу, но ей нравится поздней ночью откладывать учебник по травологии в сторону, созерцать абсолютное одиночество миллиарда звёзд вопреки их нескончаемости в безбрежней небесной выси и думать о чёрных диких кудрях, выводить бледных хрупкий лик и утонченный стан, скрывающие недюжинную, пахнущую смолой мощь, пугающую одной только своей громоздкостью. Сегодня был последний осенний день, близились семестровые зачеты, зимние заморозки и заиндевелые узоры на окне, так и побуждаюшие броситься из замка в пушистую сказку, полную ароматами, знакомыми с детства, общими для волшебного мира и мира маглов, опереться на мясистый ствол древнего дерева, к которому так любовно приник слепящий глаза снег, поглаживать выбившиеся из-под земли корни и ни о чем не думать. Гермиона любила зиму и любила эстетичный, щемящий силуэт чёрной фигуры у ворот замка на фоне белой метели, за которым наблюдала каждый год из башни с часами. У них было как-то много традиций, о которых Блэк, пожалуй, даже не знала. Ребят еще на прорицании решили проводить последние сухие листья под ногами, устроив подобие вечеринки в доме, кишащем призраками, на территории Хогсмида. Грейнджер, конечно отказалась, назвав эту безумную идею абсолютно неразумной и понапрасну рисковой, но сейчас она крадется к воротам из школы, желая хоть как-то прервать этот однообразный поток мыслей, потому что даже большой том заклинаний не может ей в этом помочь, так может, небольшая щекотка в районе нервных узлов сделает свое дело? Друзья ушли не так давно, так что она рассчитывала уловить их шепотки в глухой тьме, но у ворот и за ними лишь гнетущая пустота. Особо не заморачиваясь, Грейнджер подходит ближе, но голос за спиной заставляет ее замереть, словно изваяние. — Надо же, Грейнджер, вот тебя-то я здесь не ожидала встретить. — насмехается Блэк, и в ее словах впрямь переливаются на низкой громкости нотки удивления. Избавилась от мыслей, называется. Пощекотала нервишки, ежели угодно. — Проход заколдован, и твои друзья подчистую провалили попытки его открыть, что не стало для меня новостью. — Сзади раздается странный мягкий звук, и низкий голос чуть приближается, наполняясь полюбившимся снобистским журчанием. — Так что, им пришлось смириться и отправиться через подземные пути, так любезно раскрытые им близнецами Уизли, за что я их всех непременно ещё сильнее накажу. Волны восторга и предвкушения перекрывают эту обманчиво спокойную, холодную ауру, переплетающуюся вокруг ведьмы. Гермиона решается наконец повернуться к ней и усилием воли (титаническим усилием) заставляет дыхание течь также плавно при виде женщины, боком прислонившейся к высокому дубу. Ее глаза мерцают в темноте, как у кошки, дикий, опасной и хищной кошки. Гермиона вдруг вспоминает мать Тонкс, Андромеду, так похожую на свою сестру Беллатрикс, и при этом совершенно другую. Когда женщина помогла ей дойти до гриффиндорских спален в Рождество из-за погаснувшего света в замке (близнецы получили за это наказание от МакГонагалл и минус 50 очков гриффиндору), ее глаза тоже сверкали в той темени, но они отражали свет, которого поблизости не было, и он струился из них гладкими волнами. У профессора были темные глаза, чернее этой безлунной, беззвездной ночи. Когда лежащий на земле снег освещал собой всякую вязкую тьму, очи ведьмы были все также глубинны, и белесные режущие хлопья, хоть и отражались в них, не делали их ярче/светлее, а лишь блекли сами, и Гермиона находила это внеконкуренции прекраснейшим. Блэк все рассчитала намеренно, и ясно сразу, что как только ее друзья окажутся в замке, туда ворвется ведьма с чеширской улыбкой. Гермиона смиренно выдыхает, переминаясь с ноги на ногу, готовая принять любой вердикт насчёт себя. — Сломаешь заклятье — и я тебя отпущу. — Вдруг разрывается тишина неожиданным предложением. Девчонка смотрит недоуменно и неверяще, оглядывается назад, осматривает ведьму, прищуриваясь. — Отпустите на вечеринку, на которой появитесь следом, как только я закрою за собой дверь, чтобы схватить там? — Сомнительно и осторожно вытягивает слова она. -Отпущу без наказания за попытку выбраться за пределы замка глубокой ночью обратно в свое крыло. — Доносится ироничное хмыканье в ответ. Грейнджер вновь тяжко вздыхает, уже в тысячный раз проклиная себя за импульсивно принятое решение. Но делать нечего, угрюмо втянув воздух, она отходит к железным воротам, обдумывая заклинание. Алохомора слишком явно и просто, ее друзья наверняка его попробовали и лишь выставили себя идиотами. Увесистый замок привлекает к себе внимание, но портоберто лишь вырывается из тонких губ, витиеватой линией стремиться из направленной прямо палочки и разбивается о барьер, осыпаясь искрами к ногам. Чертыхаясь, она перебирает ещё пару-тройку заклинаний, и вновь терпит неудачу. Она чувствует усмешку профессора кожей, и она искажена присущим ведьме высокомерием, но девчонка рисует себе желчное презрение, и возможность опозориться перед этой женщиной, именно этой, так неожиданно злит ее, что она яростным вскриком обрушивает на преграду Бомбарда Максима, а после отлетает, подталкиваемая в грудь ударной волной. Беллатрикс пытается перехватить ее, но два заклятья, взаимодействуя друг с другом, порождают плотный сгусток энергии и дыма, что отвлекает женщину, и она лишь успевает погасить огонь, когда поток магии перемещается в ее сторону, отбрасывая назад. Грейнджер, только сумевшая подняться, вместо того, чтобы отскочить прочь, изворачивается и поглубже упирает в землю ноги, удерживая себя от ещё одного нокаута от ее собственного заклятья, и ловит Блэк, не давая теплому сгустку унести ее за собой. Острый локоть впечатывается с треском ей в ребра, и она тут же жалеет, что решила проявить жалкое подобие героизма. Они лежат на сырой после дождя земле, грязь неприятно липнет к телу и тут же засыхает, образуя раздражающую плёнку, а что-то склизкое, Гермиона готова поклясться, ползет ей в ботинок. Большая часть тела Блэк расположилась на девчонке, но это не спасло ее ни от хлесткого удара правой руки, ни от хлюпающей грязи, брызгами заляпавшей ее. Она буквально вжата в чужое тело, ибо рука гриффиндорки крепко обнимает ее за талию, но Грейнджер даже не успевает распробовать это волнующее чувство и осознать момент, который ей удалась, пусть ненамеренно, и все же урвать, ибо паника змеей обвивает мозговые полушария. Профессор слегка шевелится в ее руках, оглядывая местность с желанием до конца осознать, что, Мерлин дери, произошло, и она уже ожидает визгливых криков от ведьмы, сыплющей закрытиями и угрозами, и очисления, но вместо этого из красивых бордовых выскальзывает совершенно другой звук, который можно было бы слушать вечно — Беллатрикс заливисто, искренне смеется, перекатываясь на рыхлую землю. Смех ее низкий, но чистый, без тени яда или иронии или других побочных чувств, он игривый и непосредственный, заставляющий Грейнджер метаться от попытки понять, данный звук нужно характеризовать соблазнительным или по-детски, несмотря на хрипоту, ярким, или что-то между? Да этого ей не приходилось его слышать, обычно это всегда были изъявительные мелодии, и сейчас в голове так и лезет картина, какая Блэк может быть с близкими без всех этих бравад, как она задорно играла с сестрами, когда не видела мама, и какие выдумывала проказы. Можно поспорить, что она обходила в этом Уизли легко и играючи, без ложной скромности. Беллатрикс поднимается на ноги, сдерживая порывы вновь неудержимо засмеяться. Она оглядывает выбитые ворота и протягивает руку Грейнджер, и Гермиона даёт поруку, что отчётливо видит призрак Тонкс с выпавшей челюстью. — Я, конечно, помню твой наряд на Святочный бал, но кто мог сказать, что ты настолько горячая штучка, Грейнджер? Гриффиндорка краснеет, смущаясь, стоп, подождите, что? Беллатрикс Блэк протянула ей руку, а после ещё одарила комплиментом за наряд прошлым числом и за огненный беспредел, датированный сегодня, и все это взамен выговоров и яростный шипений? Когда их ладони встречаются, щеки девчонки алеют ещё больше, и она готова благодарить всех известных богов за покрывающий их мрак, сгустившийся из-за недавней вспышки света. Ладонь у Блэк мягкая, кожа упругая и совсем не ледяная, хватка сильная, но нежная, даже если бы девчонка поскользнулась, она бы не дала ей упасть снова. — Я не предполагала, что кто-то, желающий остаться незамеченным, использует нечто, цепляющие взгляд, слух, да и все тело в целом, как выяснилось. — Мягко разъединяет ладони женщина, и Гермиона вдруг ежится от холода, будто растеряв все тепло. — Я дам тебе час. Час на посещение вечеринки с запретом на помощь друзьям, но уйти ты должна раньше, чем я приду. Как никак, Грейнджер, тебе удалось меня впечатлить. Она мелко улыбается в ответ, не находя слов. Губы ведьмы сложены в теплую, счастливую дугу, и едва выбившаяся из-за облаков луна бросает свою мутную тень на аристократический профиль. Черты лица смягчаются, маски растекаются разноцветной лужицей у ног, смешиваясь с грязью, и гриффиндорка боится шелохнуться, разрушить атмосферу неверным выдохом, перевернуть эту невиданную доселе сторону одним крохотный жестом. Блэк неожиданно переводит взгляд на нее, ее лицо вдруг становится задумчивым и несколько потерянным. — Почему ты так делаешь? — Как? Гермиона слышит свой голос, но издалека, будто подслушивает из-за угла, не в силах поверить, что сумела заставить себя ответить, да ещё так скоро. — Иногда я ловлю на себе твой взгляд. Не обычный, привычный, а такой... Словно я тебя очаровала? Она знает, что ведьма подразумевает волшебные чары, а все-таки сердце ускоряет ритм. — Просто иногда, ну, вы выглядите… Она хочет сказать многое, она путается в словах, в мыслях, они доверху ее переполняют, взрываются, как конфетти, только громче, и это никак нельзя отсортировать, выстроить в стройную, педантичную цепь. Вы выглядите милой? Именно сейчас вы выглядите милой? Нет, она совсем не так выглядит! Она похожа на ребенка, что, играя, разбил вазу, но понятия не имеет, почему ты не радуешься с ним, и тебе одновременно хочется его отшлепать и одновременно начать хохотать вместе с ним. Стоп, что, она сказала себе, что была бы не прочь отшлепать Блэк? Мысленно она уже пробивает себе череп рукой. — Вы совмещаете в себе несочетаемое. — Выдыхает она под недоуменно приподнятую чужую бровь. — И, вы просто… Ничего не просто! Ей все еще хочется сказать, что Блэк жёсткая, но невозможно изящная, что она саркастичная и ядовитая, но заботливая и тёплая за всей этой стеной, покрытой инеем, и что она знает, что ведьма никогда не станет проявлять это открыто, даже с семьёй, и ей потребовались долгие годы вглядаваний до боли в глазах и неусыпное внимание к тому, что говорят урывками о ведьме и её семье, но теперь она правда знает это также ясно, как и то, что, стоит ей подобное озвучить, и женщина в секунду подберет сокрушающие слова для болезненного ответа, деформируя воздух вокруг себя. Женщина неосознанно подходит ближе, принимая долгое молчание за неуслышанный ею шепот, но Гермиона никак не может заставить себя думать, зачарованно глядя в глаза напротив. Ей когда-то снилось подобное, ещё когда она была ребёнком на первом-втором курсе: зачет абсурдно проходит при всём преподавательском составе, Дамблдор мягким голосом задаёт вопрос, и она знает, что должна сказать, но мысли создают улей в голове и вибрируют, вибрируют, и язык прижат к небу, а профессор спрашивает вновь грубее, потом ещё раз, и через секунды это уже не остановить, словно заело магнитофон, вопрос пилит и пилит пространство, переходя в дикие исторические тона, и ни странный вакуум в голове, ни руки, больно прижатые к ушам, ни горячие слезы, оставляющие в щеках впадины, не могут от него отвлечь. — Какая? — Склоняется к ней ведьма. Ее губы истинно вишнёвый, а Гермиона так любит вишни. Блэк осознает, что пространство между ними близко к непозволительному, поэтому делает уже несколько шагов назад, выпрямляя спину, когда гриффиндорка мягко ловит ее под локоть, чуть притягивая ближе, но не делая это чересчур грубо и насильственно, и сама придвигается к женщине, уменьшая дистанцию ещё больше изначальной. — Вы до раздражающего восхищения непостижимая. — Горячо выдыхает она, отпуская закипевшие в голове мысли, чувствуя облегчение вкупе с небольшим страхом. Блэк впервые кажется ей такой растерянной и опешившей. Они вглядываются друг другу в глаза больше минуты, ожидая друг от друга то ли насмешек, то ли грубостей, но тишина уплотняется и оседает на плечи, словно пыль в заброшенном холле. Гермионе сложно удерживать себя от излияния потока извинений или слов отступлений, поэтому она упрямо молчит, а когда все больше теряет уверенность и замечает свою ладонь все также мирно покоющуюся на предплечье женщины, которая давно уже должна была поджарить каждый ее палец за столь наглую дерзость, и вовсе нескладно кивает и быстрым шагом ретируется прочь. Блэк не солгала — пойманные гриффиндорцы приходят через полтора часа, понурые, наказанные и лишенные очков. Грейнджер знает, что профессор догадалась о ее нежелании воспользоваться предоставленным часом, и тем не менее, обещание сдержала. На лице девчонки отчего-то расплывается улыбка. Никаких замечаний, придирок или других свидетельствований о той встрече в сторону Гермионы не приходит, хоть она покорно и дождалась их. Все остаётся прежним — те же поддразнивая при поднятой исхудалой руке, излюбленный снисходительный тон и изогнутая в вечном сомнении изящная тёмная бровь над затягивающей бездной глаз. Разве что, взгляды чуть внимательнее и на дне зрачков теперь плещется нечто походящее на смутное понимание — только вот чего? С той удивительной потухшей ночи прошло уже несколько дней, и воздух сочится белесной тяжестью и нотами древесины. Гермиона никому так и не рассказала о той встрече — ребята и так слишком часто громким шёпотом шутят про ее влюблённость под хмурое небо глаз Рона, что с каждым разом все темнее. Да и ощущается это как невозможно сакральное, до того личное, что говорить о подобном — дурной тон, хоть в действительности не произошло ровным счётом ничего. Но Гермиона переплавляет это воспоминание в теплый металл, серебрит домыслами и разбивающей руки дрожью оборачивает его в бесконечный идеальный латунный круг, бережно цепляет к тонкой цепочке надежд и с любовью склоняет голову, давая новому кулону пройти через шелк волос и мягко опуститься на теплую кожу шеи, а после спешно прячет его под кофту — ближе к сердцу, подальше от чужих распыляющих глаз. Возможно, это все, что впоследствии у нее останется, так что не стоит винить ее в такой трепетной попытке его сберечь. Холод любопытно заглядывает под плотные мантии учеников, перебирает их согревающие свитера и лоснится к алеющим щекам. Студенты стараются отмахнуться от него, откидывают его, недоумевающего, к мраморному полу греющим заклинанием, тот обиженно клубится у ног, парит у потолка, резвится меж рядов, но простительно и великодушно ложится на их плечи вновь. Блэк горделиво восседает на преподавательском стуле, не ощущая морозного ветра, что, словно нежный воздыхатель, оглаживает ее дикие кудри. Она кидает едкий комментарий Гойлу, посылает унизительную усмешку Блейз, испепеляет взглядом Поттера с Малфоем, а после берет Гермиону в плен гипнотизирующим взором сирены, ускользающей и недосягаемой. Блэк воззрилась на нее с едва заметным, болотным беспокойством, и девчонка ловит невербальное заклинание до того, как его отголоски слетают с вишнёвых губ. Неожиданно ее свитер обрастает горловиной, шелковой, но тугой, не дающей игривому ветру протиснуться за ее пределы, а сама ткань чуть грубеет, отращивая себе новый слой. Неверие в карих глазах сталкивается лишь с твёрдостью острых скул, когда женщина отворачивается, упрямо не желая встречаться с ней взглядом. Гриффиндорка прячет счастливую улыбку в высоком горле кофты, ощущая тонкие волны тепла, щекочущие гладкую кожу. Со звонком все стройным рядом мчатся наружу, стремясь вернуться в уютные, прогретые коридоры верхних этажей, и лишь Гермиона медлит, кивая друзьям, давая понять, чтобы не дожидались. Радость от окончания урока на лице Рона обмершей змеей сползает вниз, затягивая с собой и уголки тонких губ, его длинные руки как-то бессильно опускаются, стараясь уцепиться за воздух — неустойчивая почва, но он посылает ей вымученную улыбку и выходят за дверь. Вина кусает Гермиону с тупым шипением, сдувая настроение, но обнадеживающий взмах руки Гарри льется словно бальзам, отпугивая склизко-противное чувство. Блэк усердно перебирает бумаги, что-то размашисто черкает в испещренных кривоватым почерком листах, когда Грейнджер подходит к её столу и рассыпчато полушепчет: — Спасибо. — Болезнь не будет являться достаточным аргументом, чтобы не зачитывать доклад на следующей неделе, так и знайте, мисс Грейнджер. — Бросает ведьма, не поднимая взгляда и не отвлекаясь от дел. Какое-то время в помещение слышен лишь ребяческий ветер, наводящий шуму своими поигрыванием с предметами, и знакомый до корок сознания звук пера, настойчиво царапающий пергамент. Гермиона лишь любуется статной ведьмой, касаясь ресницами ее смертоносной энергии. — Как вы стали преподавателем? — Бездумно вопрошает она, ибо Беллатрикс в ее сознание совсем не умещается, не влезает в тесные стены такого величественного Хогвартса. Дикая птица, отчего-то пригнездившаяся и облюбовавшая твой пыльный подоконник, видом своим, одичало-багряным и дичайше-величавым, умаляет весь твой замок, некогда казавшийся тебе поистине благородным и недосягаемым. Беллатрикс вдруг неопределенно пожимает плечами, на миг потерявшись взглядом в пространстве, отгоняя с роговицы всполохи воспоминаний и мыслей. Она небрежно откидывает перо и задумчиво скользит по грубой ткани чужой мантии и нежной кожи, видной из незначительных прорех. Руки скрещены на груди, от того пальцы незаметно жмутся к собственным одеяниям: гладким, как шёлк, но прочным и пружинистым, дабы в дуэли стать надёжной защитой, безбожно дорогим и уничтожающим своей надменностью солнце в знойные дни. Только у Блэков есть пристрастие выбирать даже вещи красивейшие на вид и паршивые на характер. Такой мантии негоже протирать полы этого переоцененного места, как однажды сказала Нарцисса, и не этим плечам волочить ее в этих обманчиво-дружелюбных стенах. Беллатрикс вспоминает эти слова каждый раз, когда очередные студенты закрывают за собой дверь, стремглав бросаясь к лестнице, где куда теплее, чем здесь — злой хладный мрамор стен подземелий, стонущий ветром океанов. Она вспоминает и вновь пожимает плечами — после предательства Андромеды единственное, что создавало некую и впрямь теплую семейную атмосферу ушло, и в начале она жалась от мороза, проникающего в клетки, заражающего даже мысли своей отталкивающей сине-белой болезнью, она бежала на улицы, где и суровые зимы грели больше, но со временем свыкаешься и с этим. Сталкиваясь с искренним непониманием в глазах Грейнджер, Блэк про себя усмехается — разницы, где мерзнуть, женно, нет. — Этот надоедливый шмель умеет убеждать. Гермиона удивленно вскидывает брови, понимая, что речь идет о Дамблдоре, а после прячет улыбку, догадываясь, что лишь статус преподавателя виной такому ещё мягкому сравнению. Блэк ловит ускользающий призрачный изгиб губ, и сама посылает девчонке кривоватую усмешку. — Он пообещал мне, что я найду здесь определённый баланс, в котором, вынуждена признать, я нуждалась. Мне предстояло сделать фатальный выбор, и Хогвартс был местом, где это можно было сделать без давления, прячущегося по всем углам, мимо которых я проходила. Гермиона вопросительно приподнимает левую бровь, чуть поддаваясь вперёд. — Плохая компания. — Скупо откликается Блэк, закатывая глаза на это вечное любопытство, бросающееся вперёд первее самой девушки. В горле горчит и жжется «Жестокие родители» и множество других кратких, но красноречивых объяснений, ведьма терпеливо сгладывает каждое из них, и на лице не проступает ни толики тех эмоций, что быстро гаснут из-за давних и непрестанных подавлений. — Плохая компания? Я полагала, вы ею предводительствуете, а не получаете приглашения. — Девчонка шутит, потому взгляд чужих глаз на миг сузился, увяз на дне зрачков, сгорбился в запыленном пространстве памяти. — Всегда найдётся что-то потемнее, Грейнджер. Вы должны знать это, поскольку чуть не окунулись в подобное с головой. Голос Блэк густеет, превращаясь в непроглядную субстанцию, окутывающую гриффиндорку, словно омут памяти материализовался перед ней тёмным бархатом. Курса два назад Панси со Слизерина вдруг проявила к ней довольно навязчивое дружелюбие, но в итоге ее размышления, которыми она с ней делились, были столь звучны и новы, отличающиеся от однобоких воззрений сокурсников, что девушки на удивление сошлись. Отрицать бессмысленно: чужие мысли змеей скользили в ухо, липли к бороздам, щекотали извилины, пачкали синапсы, все, чего касались. Предчувствие трубило набатом, ощущение, что кто-то просто подготавливает почву не уходило, но всегда присутствовала непоколебимая уверенность, что, что бы это ни было, она-то справится. Пока Блэк не схватила ее в середине дня за локоть, не обращая внимания ни на учеников, ни на спорящих неподалёку Снейпа и МакГонагалл. Она втолкнула ее в один из пролетов коридоров, оттолкнув Рона взмахом палочки, а после пригвоздила к стене одним лишь взглядом. Резко дернулась вперёд, расположив руки по обе стороны от головы девчонки, в одной из них все еще была цепко зажата палочка. Расстояния между ними попросту не было и сверкающие глаза впивалась в лицо напротив, раздирая кожу до костей. Грейнджер буквально сжалась, заставив себя с трудом вскинуть подбородок повыше и погорделивее, хотя страх внутри надсадно посмеивался над ней. Аристократические черты лица профессора исказила злоба, и гриффиндорке подумалось, что она ни за что не захотела бы видеть эту женщину в необузданной несдерживаемой ярости. — Не смей, слышишь? — прошипела Блэк, вколачивая ледяным колом каждое слово. — Не смей. И она ушла, оставив ее прижиматься к стенам, хватаясь за несуществующие перила. Она знала, что речь о Панси. Грейнджер была гриффиндоркой, и безумная храбрость и бесстрашие на грани отсутствия инстинкта самосохранения кипели у нее в жилах, но она не посмела пойти против столь угрожающего приказа. Две недели спустя Панси была передана в Министерство Магии, но никто не озвучил причин. Гермиону так и подмывает спросить, что за опасность сочилась изо рта той слизеринки, что за таинственная метка, шепотки о которой караются наказанием, но она кожей чувствует выжидающий и напряженный взор женщины, поэтому лишь кивает. Иногда лучше не знать правду. Беллатрикс расслабляется, понимая, что расспросов на эту тему не последует. — Вы сделали выбор? И нашли? Баланс? — Тараторит Грейнджер, видя, что профессор намерена уже прогнать ее, а терять этот миг открытого разговора ей совсем не хочется. — Да. И да. — Вновь скупится на ответы женщина, на что гриффиндорка вздыхает, уже хватая учебник. Уходить нужно вовремя, а то вновь придётся уклоняться от мелких заклинаний уставшей от вездесущих вопросов Блэк. — Я была намерена уйти. — Тихий и демонстративно небрежный тон хватает девичью талию, не давая ее обладательнице уйти, заставляя взволнованно замереть. — Выбор был давно сделан, я в некотором роде определилась насчёт себя, насчёт того, что я могу и что я буду делать. Это как раз было спустя несколько месяцев с того происшествия со студенткой Слизерина. — Она смахнула пылинки с теплой мантии, сверкающие в тонкой полоске света, бьющейся через небольшую щель расходящиеся ей штор. — Когда был бал по окончанию семестра, я сообщила об этом Альбусу, дав понять, что хочу в тот же день собрать вещи и уйти. Старый олух. — Без тени злости или раздражения, с исключительным насмехательством, но и с толикой недоверия хмыкает ведьма. — Его чересчур понимающая улыбка царапает, а эта аура мудреца весьма досадливая штука. Тем не менее, все с той же досаждающей мне полуулыбкой он предложил мне не спешить, намекнув, что Хогвартс все еще может предложить мне больше, чем я могу представить, но не меньше, чего хотела бы. — Отвечая на немой вопрос в чужих глазах, она накручивает капризную тяжёлую прядь на тонкий палец. — Конечно, я приготовилась язвить и возражать, но он прервал меня. Хихикая, как рехнувшееся дитя, в свою лимонную дольку, он указал мне кивком на кое-кого на лестнице. Когда я обернулась, он уже отплясывал под завывания нашего хора. Для меня оказалось проще продолжить преподавать, чем вести с ним ещё один диалог. — Она ставит оба локтя на стол, кладя на ладони чуть склоненную голову и смотрит Гермионе в глаза таким искренним и доверительным взглядом, что у той что-то щемит внутри, и немного по-детски признается: — Иногда я так хочу превратить его в слизня. Грейнджер неконтролируемо упоенно смеется, громко сама по себе, но пустые стены отзеркаливают смех, делая его на пару тонов громче. Она пытается успокоиться, ожидая колких замечаний, но Беллатрикс лишь улыбается, глядя на нее, все также подперев руками лицо. — Вы его не очень-то любите, верно? — Хохот все еще рвется наружу, но ей удается сдерживать смешинки. Женщина пожимает плечами. — Мне лишь не нравится вся эта серебряная пыль вокруг него. Он лишь человек, Грейнджер. Он также делал чудовищные ошибки и он также за них расплачивается. А вся это лоснящаяся мудрость — лишь ещё один слой брони, предназначенный скрывать истинную сущность. Как и у всех. Не нужно делать его безпретензиционным совершенством лишь потому, что свои изъяны, коих больше твоего, он изменяет. — Задумчиво заканчивает ведьма. Несколько минут Грейнджер лишь вглядывается в женщину, не в силах заставить себя двинуться. — Кто же там был? На балу на лестнице? — Ты. — Мантия шуршит у ее ног, колышимая ветром. — В чудесном платье, на самом деле. — Вновь повторяет давний комплимент женщина. Пораженная, гриффиндорка не может даже мыслить связно. Она сказала, что платье было чудесным? Снова? Гермиона усилием воли заставляет щеки не алеть, а в голове иллюзорный хохот друзей замолкнуть. — Я рада, — и раньше, чем Блэк успеет вымолвить хоть слово: — что вы не ушли. Новогодние каникулы начинаются уже завтра, хотя учебный год со своей марокой в виде кучи домашних заданий и нескончаемых лекций опустился на плечи студентов совсем недавно. Время работает совсем не на нас, оно скользит сквозь пальцы, царапая их своим поцелуем, потихоньку отнимая упругость и свежесть кожи, наливную красоту губ и силу одного лишь взмаха ресниц, оно льется сквозь полуразомкнутые веки, жмется к нахмуренным бровям. Оно уходит безвозвратно и лишь фыркает, когда мы стараемся его словить и законсервировать в банку. Совсем скоро двери Хогвартса закроются за спиной нынешних старшекурсников и больше никогда не откроются для них, как для нерадивых студентов. И так, пожалуй, со всем — все двери закрываются, и ты не всегда успеваешь прошмыгнуть за них, чтобы не оказаться по другую сторону. Или не всегда имеешь такую возможность. Гермионе хотелось верить, что у нее есть этот шанс в одном деле и что она не упустит его, влетит в разлитое багряное зарево комнаты до того, как дверь перед ее носом беспристрастно захлопнут. Небо одиноко мерцает в бескрайности Вселенной, пронизываясь всевозможными цветами, словно заполняя пустоту. Хлопьями валит снег, накрывший землю плотным одеялом, и небо тонет в нем, потихоньку отбеливая серость облаков. Гермиона бежит сквозь сугробы к замку, все время увязая в них. Ветер беспорядочно играет с ее волосами, оставляет красные следы на коже, и даже теплый гриффиндорский шарф здесь бессилен. В эти каникулы Грейнджер решила остаться в Хогвартсе, как Рон и Гарри, и она упрямо повторяет Джинни, что это единственное, что повлияло на ее выбор и отказ Блэк в этом году уезжать совершенно не имел никакого веса, на что Уизли лишь подначивающе смеется. Новогодний бал уже в разгаре, но гриффиндорка лишь добегает до арки в один из коридоров замка. Она замирает, выдыхая восхищение. Фигура в черном плаще опирается плечом о стену фасада, скрестив руки на груди. Осанка идеально ровная, а из-под капюшона выбиваются дикие кудри. Она стоит на границе классических красок: за спиной темный, неосвещаемый коридор, кажущийся ещё непрогляднее на фоне другой границы — абсолютное белое полотно снега, белизной своей затянувшие небо, что края, их разделяющего, не видно, освещающего поздний вечер лишь своим слепящим блеском. И посередине миров, двух контрастов — Беллатрикс Блэк, одиноким изваянием взглядывающаяся вдаль, на блеклую недосягаемую полоску погасшего солнца, будто впитавшая его, будто забравшая его с неба в себя. И лишь безразличный снег, падающий на ее плечи и к её ногам, не смеющий коснуться непослушных локонов, между ними. Если можно умереть от эстетичности момента, то Гермионе осталась пара секунд. Наконец она заставляет себя двинуться вперёд, шикая на это чувство благовейности внутри, но при этом не в силах отвести взгляд. — Профессор Блэк, не ожидала вас здесь увидеть. — Голос ее несколько простуженный и хриплый. Ведьма лишь кивает ей, все также ощупывая горизонт, и гриффиндорка решается подойти ближе. «Ей здесь не место» — вдруг бьется в голове Грейнджер. Не место среди господствующей зимы, среди промерзлых подземелий Хогвартса, хоть она и смотрится на их фоне так, словно неотъемлемая часть картины, среди сдержанных преподавателей, собравшихся в Большом зале. Гермиона понятия не имеет, где Блэк должна быть, но там обязательно в воздухе меж молекул плавится баланс, растякаясь по пространству, изничтожаются все условности и контрасты, сливается в одну симфонию, там Блэк не стоит на извечной, обхоженной границе, она выливает всю свою многогранность среди такой же переливающейся красками атмосферы. Гермиона решает, что она вытерпит все заклятья, брошенные в ее сторону, но словит ведьму в лабиринте замка и заберет черт знает куда, даже если если в последствие всю жизнь придётся слушать едкие замечания. - Отчего вы остались? Беллатрикс даже не хмурится, не фыркает и не смеживает веки, как раньше. Эта девчонка заставила ее привыкнуть к этим постоянным вопросам, вторгающимся в личное пространство. — Ты наверняка слышала, что я вроде как налаживаю контакт с сестрой. — Безучастно спрашивает женщина, на что гриффиндорка кивает. — Ну так вот, провести праздник и все каникулы под причитания, ворчание и повторений единственно верных традиционных истин в последней инстанции, по их мнению, чертовски отстойно, и это я тщательно подбираю выражения. — Я уверена, Андромеда была бы счастлива, если бы вы решили отметить с ними. — Горячо предлагает Грейнджер, не желая, чтобы Блэк чувствовала себя одинокой, но та лишь кивает, переводит наконец взгляд на девчонку, и напряжение словно бы падает с плеч, разбиваясь о землю. — Могла бы. Но если я чему и научилась в Хогвартсе, так тому, что, поторопившись, можно только все испортить. Мы только идём к этому. — Мягко добавляет она. Беллатрикс уже даже не рычит на себя, что рассказывает непростительно много, отвечая чуть ли не на любой вопрос, а они, между прочим, никогда у этой девчонки не заканчиваются. — Отчего вы тогда не на празднике? Прежде чем ответить, Блэк усмехается. — Появляться вовремя дурной тон для аристократов. А еще, это злит Минерву. Гермиона краснеет на игривое подмигивание, радуясь, что из-за холода это не столь заметно. — Что же здесь делаешь ты? Ещё и запыхавшаяся, со стороны Хогсмида? Разве в праздники в эти часы все еще можно гулять там? — Я искала подарок. — Рука невольно сжимает небольшую коробочку. — Подарок? И для кого же ты ринулась в такой снегопад за подарком? Неужели Уизли так и обратил твое внимание на себя. Гермиона подходит совсем-совсем близко, касаясь руки профессора, что все еще повернута к ней боком. Ее накрывает запах тяжёлых духов, сладостью чёрной космеи, медовой горечью мимоз и диких трав. Блэк поворачивает голову в ее сторону, с любопытством вглядываясь в карие глаза. Грейнджер разжимает ладонь, открывая небольшую бордовую бархатную коробочку, аккуратно, принуждая пальцы не дрожать, достаёт содержимое, укладывая упаковку в карман. Она смотрит прямо в глаза ведьме, регулируя дыхание, что смешивается с дыханием женщины. Гермиона мягко обеими руками откидывает чужой капюшон, не удержавшись, перебирает пряди правой рукой, нежась в их нереальной мягкости, оттягивая их назад, а левой осторожно цепляет заколку, будто со стороны одурманенно наблюдая за своими действиями. Заколка миниатюрная, в виде той самой хрупкой чёрной космеи, обвитой грациозной хищной змеей, что не ломает цветок в своих смертоносных объятьях, а прижимается к нему, позволяя его аромату пропитать ее кожу. Блэк наверняка носит украшения дороже ее магловского дома, но Гермиона может защититься тем, что и её подарок сделан из драгоценных камней и стоил ей больших сбережений, но если ведьме понравится, если она вдруг разрешила ей только что проделать то, что она продела, то Грейнджер готова скупить все магазины, ибо подобные минуты бесценны. — Вам на уроках часто мешают волосы, может быть, это будет хорошим решением? — Её тихие слова разбиваются о вишнёвый губы, что близки, несмотря на столь неудобное положение, а её рука спустилась с непослушной копны на бледные скулы, что режут ей пальцы даже сквозь мягкую гладкую кожу. — Скажи мне, — Беллатрикс на секунду замолкает, словно смакует на языке выбранное ею слово, — Гермиона, — она поворачивается к ней всем телом, а руки ее опускаются на тонкую талию, — Отчего уже второй раз за этот ещё неушедший год, ты нарушаешь всяческую субординационую дистанцию, — она толкает ее к себе, изничтожая то образовавшееся из-за её смены местположение расстояние между ними, — и каждый раз, когда ты это делаешь, на меня оседает стойкое чувство того, что ты намерена меня поцеловать? — Совсем не по-преподавательски выдыхает она последнее слово. Гермиона думает, что ограничивать Беллатрикс Блэк хоть какими-то рамками — богохульство, смертный грех, и она сорвет его сейчас же, изломав печать. — Может, потому, что так и есть? Вишнёвый губы сладко-горькие, как обезоруживающие вина, мягко-тяжёлые, как облака, холодно-горячие, как естество мира; таким поцелуем моряков заставляют топить корабли, таким поцелуем низвергают богов с небес, таким поцелуем предают, гвоздями вбивая к кресту, таким поцелуем принуждают брата идти на брата, вселенную исходиться в лихорадочных муках, мироздание стенать в изгибе, расступаться моря, леса, галактики. Гермиона отдаётся ей полностью. *** Беллатрикс ненавидит псов. Ненавидит их лоснящуюся яблочно-зеленую нежность, зудящую преданность, окутывающую их, сковывающую, словно смирительная рубашка — психов. Она ломает губы в изломе, рождая режущий, презрительный оскал, видя как с извращенной радостью, с искренним восторгом лижут руку, что утягивает их ошейники и намордники, умаляя их силу. Бледная, фарфоровая кожа ее исходится бороздами, глубокими трещинами, серо-красная лава в которых бурлит и рвется наружу, грозя превратить лицо в уродливую маску. В минуты, подобные этим, она безумно шепчет в пустоту, что верность — сыпучий яд, и псы глотают его, не давясь, сгибают язык жестом, людьми не освоенным, и кажущиеся маленькие глотки на самом деле - хватки больших количеств, огромных, унизительно великих. Большие доверчивые глаза, полные лоскутной любви, шелковистого обожания, пепельница внимания, позы, расслабленные, веряющие себя, но предупредительные, на случай, если хозяин окажется в опасности, готовность лизать каждую клетку, лишь бы получить хоть малейшее, ничтожное одобрение. Беллатрикс ненавидит это до оскомины в зубах, до красно-синих кругов перед глазами, она с силой сжимает челюсти и ломает пальцы в захвате. Люди ценят качества, что порабощают их, они восхваляют их и ищут отголоски сего в глазах ближних, и Беллатрикс знает, что дело вовсе не в желании верить кому-то безоговорочно, не в стремлении видеть в ком-то опору и маяк, не в мечте стать друг другу оплотом надежд. Дело в контроле, дело в жилах, пульсирующих от унижения, когда ты склоняешь колени перед тем, кому предан, не в силах заставить себя поступить иначе, и кровь вскипает от отчаянной жажды смыть с себя свое позорное, родное унижение, прилипшие к атомам, что нас составляют. Люди так ищут преданности, ибо, что успокоит тебя, стоящего на коленях, политого презрением того, кого ты боготворишь, больше, чем знание, что кто-то уже согнул свою спину в ожидании, когда ты протрешь об нее грязную обувь? Для пса человек всегда бог. Бог, бьющий в живот, когда ты мчишься развеселить его, виляя хвостом, льющий кипяток на исхудавшие бока, когда ты пачкаешь его брюки своей любовью. Сила заключается в том, чтобы открыть пасть, обнажая безжалостные клыки и вырвать с ревом покрытые гнилью и металлом кадыки этих псевдо-богов. А преданность — ползти избитым, обоженными, обоссаным и растоптанным, чтобы вылизать вонючие ноги. Беллатрикс презирает преданность. Беллатрикс говорит, что бога нет и перерезает псам глотки. Нарцисса зажимает дрожащей рукой рот и кусает тонкую ладонь до тускло-бордовых струек крови, она теряет сестру в тот летний вечер, светлый до абсурдности и насмехательства. Конечно, Беллатрикс все еще остаётся ее сестрой, приверженной ей и готовой защищать ее до последнего вздоха, но уход Андромеды меняет ее, и этот сумасшедший оскал, вызванный исполненным надеждой взглядом пса, и неумолимые движения ножа в неожиданно жёстких руках лишь подтверждают это. Нарцисса страшится, и её трясет, но она остаётся верна Беллатрикс. Лестрейндж меняется. Она вдавливает псам и соратникам Дамблдора внутренности одним движением палочки, вены на шее ее вздуваются, насыщаясь отвратительно-приторной кровью. Она казнит их всех за их присягу своей идеи, своему хозяину и не замечает растворения собственной гордости в щелочной среде покорности своему лорду. Ее несгибаемая ни перед предательством Андромеды, ни перед смертью родителей, ни в будущем перед Азкабаном спина гнется в присутствии Тёмного Лорда, чья кровь наполовину такая же грязная, как и её душа. Ее высокомерный взгляд истлевает, встречаясь со змеиными зрачками того, кто давно сделал ее своей сукой, коих она резала в начале их встречи. Нарцисса не узнает ее. Это не та девушка, что была до побега их сестры, даже не та, что омывала руки в реке, окрашивая ее в обсидианово-черный, покрытый словно красной краской сверху, а сама вдыхала запах свежей смерти. Нарцисса помнит, как после ухода сестры стояла у той реки, что больше никогда не была прозрачной, и думала, на самом деле ли это кровь убитого животного, или что-то иной в тот день вышла наружу из-под изрезанных пальцев девушки, слишком красивой и сильной для такой червоточины в груди? Беллатрикс изменилась, но Нарцисса осталась верна ей. Белла слышала о Грейнджер от Драко. Всезнайка, которая вопреки своим принципам идёт на все ради своих друзей. Она не нравится Лестрейндж, не только потому, что ее кровь грязная и пресная, но и потому, что женщина уже чувствует запах. Знакомый запах, пропитавший острие ее кинжала. Беллатрикс встречает ее неожиданно, и этот взгляд, что она видела бесконечное количество раз у дворняжек, чьими шкурами она украшает подземелья, заставляет ее пальцы ныть от нетерпения. Она вырезает клеймо девчонке на костлявой руке, которой та яростно защищала тех, кто чистил об нее обувь, она выводит букву за буквой, ожидая, когда сможет вонзить зубы в эти призывно пульсирующие вены. Девчонка сбегает. Нарцисса дрожит и все еще остаётся верной ей. Но в пылу сражения, в зале, где господствует смерть, сбежать от той, что привыкла сеять вокруг себя погибель, не удастся. Беллатрикс смеется, когда дочь той, что она когда-то берегла и любила, падает на пол, и по ней проходят куча ног тех, кого она защищала. И вдруг среди обреченных тел, в толпе мертвых псов, она видит взгляд, доподлинно сучий, истинно по-собачьи преданный. Взгляд готового умереть во имя тех, кто ее не спасёт. Палочка, издевательски-изогнутая, как жизнь ее хозяйки оказывается слишком быстро у шеи той, что так отчаянно напоминает коричневатую шкуру у мутной реки. А «Круцио» быстро смеется непоправимым — «Авада Кедавра». Нарцисса была верна ей, покидая поле битвы. Нарцисса верна ей и сейчас, когда бежит дальше, держа Драко за руку, оглядываясь назад, веря, что в фигура в черном присоединится к ним, но зная, что этого не случится. Тело Грейнджер разбивает за собой зеркало, так неуместно спрятавшееся за когда-то преподавательским столом, и Беллатрикс видит в сотне осколков взор избитой и растоптанной суки, преследующий ее с давнего летнего вечера. Она видят раболепный взгляд в осколках, свой взгляд. Ее палочка больно царапает ей горло. Нарцисса верна ей и тогда, когда за много миль от Хогвартса внутри нее что-то сдувается, грозясь исчезнуть навсегда. Но Нарцисса верна и своей семье, более того, что куда страшнее — она им предана. Беллатрикс ненавидит псов. Псы должны умереть. Беллатрикс презирает преданность. Преданность должна быть изничтожена. Тело падает на пол бесшумно, а осколки под ним выпускают обсидианово-черную кровь с налетом красной щелочи, въедающейся в пол.