Вересковая пустошь

Рома силился вспомнить, когда это началось, так, для личного интереса, чтобы знать точнее, сколько это уже длится. Болезнь усиливалась, казалось, с каждым днем, и предательски затихала при определенных обстоятельствах. Определенное обстоятельство было высоким, худощавым и имело кучу дурных и не очень привычек. Иван Евстигнеев, тот самый бэк-вокалист Оксимирона. Да, того самого. Ваня-Рудбой-Евстигнеев служил неплохим сдерживающим фактором, позволяющим Роме Худякову не загнуться где-нибудь в собственной ванной, выплевывая ошметки легких. Ханахаки. Рома вздохнул и усмехнулся — до сих пор не верилось, что это случилось с ним, что в его организме завелось нечто чужеродное, убивающее его к чертям. Худяков прикинул, сопоставил первый приступ кашля — аж до слез прошибло тогда — год прошел с начала их с Ванькой романа. Ох, слово-то какое — роман. У Романа случился роман. А теперь уже, получается, пару месяцев дрянь из себя выплёвывает. И роман Роману не помощник. Он тогда все на сигареты списал, а что еще могло послужить причиной? Крепкое, опаляющее бронхи курево, не иначе. Правда, бросить курить он не попытался, просто перешел на лайтовые сигаретки, такие, которые с кнопочкой, яблоком пахнущие. Рома вытащил сигарету из забытой Ваней пачки, повертел в руках, и чиркнул зажигалкой. Теперь-то что, теперь понятно, что сигареты тут не при чем. Никотин впитался в кровь, голова, с непривычки закружилась и во рту возник привычный привкус крепкого табака. Второй раз Рома проснулся среди ночи от першения в горле, и снова кашель дал о себе знать — Худяков тогда окно нараспашку открыл, вдохнул холодный ночной воздух и бронхи словно кипятком обожгло, стало только хуже. Желание бросить курить возросло в разы.И бросил же. Вот, до этого момента не курил, даже легкие с яблочком. Только одну выкурил, было дело. Ну табак потреблять, допустим, бросил, а помогло что ли? Нихрена. Приступы никуда не делись, а потом Рома ладонью по рту провел, слюну вытирая, и уставился на розовый влажный след — вот тогда стало действительно страшно. Он даже на прием записался, к терапевту, а тут и Ваня из поездки — кажется, его черти по Европе носили, где именно, Худяков особо не следил — вернулся. Прискакал, зараза, на ночь глядя и Рому в кровать уволок чуть ли не с порога, молча. Рому-то на постель завалил, уселся сверху и только тогда выдохнул: — Привет. Рома фыркнул, разулыбался, помимо воли: — Ну привет, хуле. И как-то о болячке забылось, о хрипах в лёгких, о ночных недосыпах из-за кашля и липкого, тошнотворного страха. Рядом с Ваней дышалось намного легче. Рома списал все на адреналин, сексуальную удовлетворённость и Ванькину задницу к которой Худяков очень неровно дышал. Оказалось, не только к заднице. Дальше вспомнить не удалось, перехотелось резко, от табака приступом новым скрутило, лучше б не курил. Рома поперхнулся дымом, закашлялся, и сорвался в ванную, прикрывая рот рукой. Когда дышать стало легче, он выматерился, сплюнул в раковину, и залип, смотря на тонкие жёсткие — похожие на мягкие иголки — листочки, плавающие в кровянистой мокроте. Куча страшных болячек обошла его стороной, кроме одной. Пульмонолог так и сказал, рассматривая снимки: «Иголки, веточки, любовь, Роман Вениаминович». Болезнь любви, а что, красиво звучит. Спасибо, Ваня Евстигнеев. Спасибо, Ваня-Ванечка, чтоб тебе розочки розовые, васильки васильковые, и прочая лабуда денно и нощно снились, сука. Злиться сил не было, так, ворчалось для проформы. Это же Ваня, он-то в чем виноват? Ну да, типа у них отношения. Ну, как отношения? Трахаются за неимением другого. Роме и так хорошо, тут к гадалке не ходи. Вон, веточки-цветочки. Любовь, Роман Вениаминович. Рома устало покачал головой, надавил пальцем на одну из иголок, прижал к белому фаянсу раковины, вытаскивая из ошметка кровянистой мокроты. Это, то, что росло внутри Ромы, было не хвойным растением, как поначалу ему подумалось — в Роме рос вереск. Он потом распознал, выплюнул как-то пару крошечных бледно-розовых цветков. Рома их под проточной водой промыл, посмотрел, узнал растение севера и оскалился, или это морду лица судорогой свело, кто знает. Надо же, вереск. Вереск Роме нравился своей аскетичностью и умением выживать там, где нежным цветам не место. Рома посмотрел на тонкий игольчатый листок, на свое отражение в зеркале и открыл воду, смывая откашлянное. — Пизда, — громко сказал Рома сам себе и не нашелся, что добавить. Вани не было рядом уже несколько дней, за это время болезнь моментально ожесточились, давая понять — ничего не прошло. И не пройдет. Роме сказали, что есть выход. Выход есть всегда, да. Вырезать все и забыть, как страшный сон. Потому что… Об операции Худяков подумал, когда Ваня рядом валялся, в телефон залипал, внимательно так, сосредоточенно. Рома не имел привычки в чужие гаджеты палить, а тут не удержался, глаза скосил. Инста Оксимирона, ну да. Уже не раз замечалось. Так, краем глаза, но замечалось же, и от этого тревожно становилось, бесперспективно. Лайки, сердечки нажатые татуированными пальцами, как дополнительные респекты от Ванечки Рудбоя. И чего б оно так на лёгкие, вереском заросшие надавило? Бронхи ожидаемо опалило огнем. Рома вдохнул через нос, задержал дыхание, выдохнул медленно, стараясь совладать с приступом — мало ли чьи ленты там Ваня листает, ханахаки, але, вот только не сейчас, а. Худяков отвернулся прислонился спиной к рудбоевскому плечу и затих. В глотке свербило, организм требовал откашляться, Рома сосредоточенно представлял как сейчас поцелует Ваню, и отберёт телефон, ибо нечего тут рассматривать херню всякую. Окси, конечно, не херня, но херня, извините-простите, ради бога, Мирон Яныч. Ваня, правда, сам телефон на пол положил, обнял Рому, прижался губами к шее. — Мне не нравится, как ты дышишь ночью, — внезапно сказал Рудбой и обнял поперек груди — PLAY на пальцах, ох уж эта тяга к татухам — машинально по коже водить начал. — Простыл, Ром? Рома кивнул и вспомнил мимолетную Ванькину улыбку, когда тот фотки Мирона лайкал. — У меня ханахаки, — сказал Рома. — Вань. Вань, мне пизда, кажется. Евстигнеев привстал на локтях, дернул Рому за плечо, разворачивая к себе. Худяков зажмурился, вздохнул хрипло. — Посмотри на меня! — Рудбой выглядел потеряно, в глазах испуг такой был, что Рома пожалел о сказанном. — Пиздишь? Рома представил, как ему вскрывают грудную клетку и вытаскивают всю дрянь, всю эту муть цветущую и душу вместе с вереском в тазик выкидывают. Ну, а что? Самое то. А чего он ожидал, а? — Пизжу, — тихо согласился Рома. — Шучу я так, Вань. Ваня вздохнул, глянул недоверчиво и откинулся на подушку. И, наверное, решился: — Я улетаю завтра, Ром. Рома вяло плечами пожал, а что тут скажешь? Ваня тоже молчал, просто лежал рядом с закрытыми глазами, о чем думал, черт его знает. Рома повернулся на бок, коснулся Ванькиного плеча, провел пальцами по вытатуированному наручнику и убрал руку. Ваня фыркнул и снова затих. Каждый свое в мозгах прокручивал, ну оно и понятно. — Когда улетаешь? — спросил Рома, понимая, что Ваня проснулся. За окном небо светлеть уже начало, ночь на убыль пошла, луна, такая яркая, таяла на глазах. Ваня завозился рядом, зевнул широко и потянулся красиво, едва Роме в нос не заехав. Спрашивать, если уж на то пошло, не хотелось, вряд ли ответ понравится. Рома нутром своим больным чувствовал — Мирон для Вани как маяк. Мирон для Вани многое значит. Худяков к своим ощущениям прислушался, попытался охарактеризовать: они такие, вот будто что-то обострилось там, за ночь, такое, интуитивное, чуткое до зубовного скрежета. Обострилось на чужие любови и реагировало, как сверхчувствительный датчик. Рудбой отвернулся, тоже в окно уставился, на лопатках темнели родинки и Рома прижался к ним горячим лбом, запах кожи запоминая. Роме дышалось легко, вот так, упершись больной своей башкой в чужую спину. — Сегодня вечером, — Ваня ответил нехотя, Рома отодвинулся, руку на талию положил и затих. — Один? Рома спрашивать не собирался, честно, всю ночь думал — сон, сука, как назло не шел — все эти инстаграмы в мыслях вертелись. Ваньке-то что, он рядом сопел, бормотал что-то неразборчивое, постоянно простынь на себя перетягивая. Рома помимо воли укутывал его, поправлял заботливо простынку. Рома додумался до того, что решил — не его это дело, зачем оно ему? Не важно же, в принципе. Рома спрашивать не собирался и, в итоге, спросил. Ваня плечом дернул, руку с себя стряхнул, сел резко, оглянулся на Рому нахмурился, словно взвешивая: солгать или правду сказать. — С Мироном. Рома кивнул то ли Ване, то ли себе — в груди кольнуло, так, не сильно, но неприятно — с Мироном. Ну, ожидаемо, что уж тут. Если б не ханахаки и этот ментальный датчик на чужую привязанность срабатывающий, может и удалось бы себя обмануть. — Я умру без тебя, — сказал Рома. — Сдохну, Вань. Вот какого черта это именно с ним случилось. Несправедливо же, ну как же несправедливо. Тут летаешь, паришь над землей, куча текстов в голове, писать, да выпускать альбомы пачками. Тут жить и жить. И чтобы Ванька рядом. Как в хэппи-эндовой мелодраме. Ваня поморщился досадливо, поднял с пола пачку сигарет, пепельницу на простынь поставил, прикурил и себе и Роме. — Худяков, давай без драм, хорошо? Может это не то, что ты подумал. Такое в голову не приходило? Напугал меня со своими этими ханахаки, блядь. И продолжаешь херню нести. Рома затянулся, — в бронхах запершило, ну хрен с ними, суками — задержал дым в легких, усмехнулся, погладил успокаивающе Евстигнеева по пояснице. — Или ты не шутил нихуя? — А это не то? — получилось ехидно, еще и дым в глаза попал, пидор. Вот и набор ехидства и хитрого прищура подъехал. — То, Рома, то. Рома глаза прикрыл, продолжая Ваню гладить. Господи, успеть бы все треки записать. Успеть бы. — От этого еще никто не сдыхал, Ромео, блин, — Ване разговор был неприятен, у Вани назревали долгожданные отношения, у Вани тепло разливалось то самое, которое любовью называют. — Ты охуенный, правда, Ром. Но тебе нужна операция. Прости. Рома улыбнулся, засмотрелся на Рудбоя, любуясь. Любовь Рома ненавидел, а Ваню — нет. Рома тряхнул окурком, чертыхнулся, промазав мимо пепельницы — тлеющие частички пепла прожгли хлопок и затухли. Рома с запозданием подумал, что на самом деле, ему плевать на новый постельный комплект, и на Мирона плевать — если Ваня будет счастлив с ним, то пусть. Наверное, это главное. Счастье Рудбоя и дописанный альбом. Пока есть силы петь, надо успеть, всего пара песен осталась. А потом, немногим позже, Ваня попросил тихо: — Закрой за мной дверь, Ром. Рома хотел было сказать беспомощное: «Останься, а». Только ничего бы это не дало. Любви ответной не дождаться, а подыхать на глазах Рудбоя — так себе идея. Рома молча дверь открыл, распахнул настежь, чувство такое было, словно птицу из клетки выпускает. Только не радовало совершенно такое освобождение. Ваня внезапно обнял его, уткнулся носом в висок, зашептал горячо. — Ты же не врешь, Худяков, я знаю. Оперируйся, умоляю. Очень прошу, Рома. Рома кивнул, провел рукой по острым позвонкам. — Не переживай, Вань. — Обещай мне! — настойчиво повторил Рудбой. — Обещай! Рома пообещал. Как будто у него выход был. Правда, полчаса назад он умереть собрался, но тут совесть Ванина на кону. Портить Ване жизнь не хотелось от слова совсем. А теперь Рома смотрел на свое отражение в зеркале, и твердо решился лечь под нож. Альбом записан, все успелось, ну и славно. Рому честно предупредили о последствиях. Перечислять не стали, особо, у всех по-разному, а таких пациентов раз-два и обчелся. Одна девушка — чудом спасли, бугенвиллия чай не вереск — заикой стала. Другой, например, перестал даты запоминать. Что будет с Худяковым после хирургического вмешательства, никто не знал. Мало ли какие последствия от искоренения любви могут вылезти. Может и не вылезут. Ему честно сказали: «Никаких гарантий радужного «после» не даём, Роман Вениаминович». Врач руками развел, вздохнул горестно, типа сочувствовал. Роман Вениаминович головой покивал, де мол отдаю отчёт, давайте, док, бумажки, которые вас обезопасят, подмахну не глядя. Вы режьте, доктор, режьте. Другого пути у Ромы не было. Рома вздыхал и смотрел на выкрашенную в весёленький голубой цвет стену больничной палаты. Фыркнул себе под нос — голубая, ну да, актуально. Рома открывал инстаграм Мирона, следил за новостями. Ваня молчал, от него ни слуху, ни духу. А вот Федоров — другое дело. Мирон постил фотки, подписывал, но ни слова о Ване. Рома просто знал, что Рудбой рядом. Рудбой и Окси — вместе. Наверное, трахались в уютном гостиничном номере, сновали днём по улочкам-лабиринтам, любовались старинной архитектурой, и дышали горячим, не питерским, воздухом. Потом, пару дней спустя фотографии более открытыми стали. Ивана уже так не прятали. Друзья, братья по микрофону и просто хорошие люди, Мирон и Ваня, мирно отдыхали от трудов праведных. Кто их осудит? Ваня в инсте сторисы не постил, фотки не выкладывал, молчал, в общем-то. Оно и к лучшему. Но, теперь на аккаунте Мирона мелькал. То Мирон стоял в куртке, подаренной Ване Худяковым, то маячил на заднем плане размывчатый, но такой узнаваемый силуэт. Рома никогда не был романтиком, боже упаси. Это с женщинами можно себя отпустить, женщины они ушами любят, лапушки. А Ваня что? Ваня это Ваня. Рома скролил инстаграм Федорова, выискивал на свежих — из Марракеша, мать его — фотках силуэт Рудбоя. Рома находил и улыбался, потому что это же Ванька, ну. Рома улыбался, изучал подетально снимок и тихо шептал, заходясь от щемящей постыдной нежности: — Солнце мое, молча лечи… Рома радовался. Рома радовался, как ребенок, когда его везли в операционную и перед глазами мелькал белый, прерывающийся яркими люминесцентными лампами потолок. Рома радовался, и от радости притуплялся холодный, липкий страх умереть на столе. Вот так взять и просто бесславно сдохнуть, исчезнуть, оставив после себя развороченное тело, последний альбом и больше ничего. От радости, что скоро можно будет спокойно смотреть на Рудбоя и Мирона, страх забивался в самый темный угол и подавал вялые тревожные импульсы. Рома радовался, когда его мозг и тело погружали в наркоз. Рома радовался. Роме было больно любить.