Вересковая пустошь

Из наркоза Рома выходил долго. Ему снился Ваня, улыбчивый и обнимающий собственные острые коленки — он на Ромкиной кухне сидел, смотрел на Худякова, а рядом кружка с кофе паровала. Запах из кружки такой терпкий шел, наверное, вся квартира пропахла. — Говорят, все проходит, — внезапно сказал Ваня и к кофе потянулся. — Врут, — опроверг Рома касаясь пальцами Ваниной щеки. Подушечки кольнуло щетиной и холодом обдало, Рома руку отдернул, посмотрел удивлённо. — Проходит, Ром, — Ваня больше не улыбался. Цвета таяли на глазах: сначала посерела зелёная в белый квадрат занавеска, превратившись в серо-белый блеклый материал, потом исчез цвет у стен и мебели. Рома рванулся к Ване, вцепился в плечи, прижал к себе — словно глыбу льда обнял. Рома зажмурился испуганно, открыл глаза, посмотрел вниз, боясь выпустить Рудбоя из объятий. Монохромный Ваня покачал головой и распался на кучу ледяных осколков. Рома вздрогнул и открыл глаза. Все качалось, белый круглый плафон под потолком напоминал кусок маршмеллоу — Худяков мысленно усмехнулся неуместному сравнению. — Вы нас напугали, Роман Вениаминович, — над ним склонился врач, загораживая собой голубые стены. Рома сглотнул, во рту было сухо, язык ворочался с трудом. — Мне холодно, — невнятно сказал Рома. — Холодно. — Сейчас принесут второе одеяло, — пообещали ему. — Все хорошо, уже хорошо, Роман Вениаминович. Одеяло сейчас будет. Худяков сомневался, что одеяло сможет помочь. После операции ничего не случилось, мир не рухнул, планета не остановилась и Рома не сошел на первой остановке. Хотя, хотелось. Захотелось после того, как Рома поймал себя на мысли, что только и делает, что ходит туда-сюда по пустой квартире, прерываясь на тщетные попытки начать писать. Нет, в голове появлялось что-то, но никакой лирики, только на злобу дня. Но и эта злободневность касалась только недавно пережитой Худяковым операции и всего, что с ней было связано. Рома садился перед компьютером, смотрел на пустую вордовскую страницу и… Ничего. Вот о чем ему рассказать людям? О том, как его скрутила абсурдная — господи, да это все вообще за гранью реальности — болезнь? Рассказать, как тянут швы, как болит грудная клетка и колет за ребрами? Поведать, как от собственного страха, который взял над ним верх, от нежелания портить жизнь любимому человеку — теперь о том, что Ваня был им любим, думалось легко, без отторжения — он, Рома Худяков, позволил потрошить собственные легкие? И Окси бы слушал, и Ваня — и они бы понимали что к чему. Жаловаться Худяков не любил. Никогда. Проболтался Ваньке о ханахаки в минуты ревности и отчаяния, проговорился, надеясь на спасение во взаимности, а теперь вспоминал об этом со стыдом. Да многие в такое вообще не верили, если на то пошло. Потому что — абсурд. В интернете писали, что эта дрянь заразна. Рома только хмыкал и листал дальше. Про это врачи ему не говорили, а придумать можно всякое. Рома как-то незаметно пропал с радаров, сходок, тусовок и вообще, пошло оно все. К нему приходили. Конечно же никто его не бросал и он безбожно врал, что занят, работает над новыми треками, сейчас, еще немного и все будет. Все будет, ребят, окей? Петь было тяжело, — болела спина, болела грудь, и тексты, так горячо им любимые, застревали в глотке. Рома не знал, как теперь их нести в массы. Он их не чувствовал. Альбом набирал популярность. Худякова поздравляли, приглашали на телепередачи и он, зачастую, соглашался. Надо было думать о туре. Он и думал, еще тогда, когда впервые закашлялся и списал все на сигареты. Потом было желание дописать альбом, а потом стало холодно. Ему звонил Мирон, поздравлял — бесхитростно и от всей души. Звонил Ваня и его голос был бесцветным, как ледяное крошево из того сна. Роме бы радоваться, что записать успел, отклик нашел в сердцах многих людей — почему-то не получалось. Ваня спрашивал, как там Рома, как его самочувствие? Рудбой не говорил про операцию, но Худяков и так понял — он знает. Логично же: раз живой, значит вырезали. — Все нормально, Ваня. Швы только болят. Рома познакомился с новой соседкой. Тонкая и звонкая, чертовски позитивная девушка. Казалось, она заряжала хорошей энергией все вокруг себя. Такие Худякову нравились. Рома разливал чай по хрупким фарфоровым чашкам и слушал девичье щебетание, так вполуха — но становилось легче. Еще лучше было во сне: там был Ванька, кофе в красной кружке с надписью «BOSS» и много тепла. Тепло шло от горячих кухонных батарей, от парующего кофе, от Рудбоя. Роме нравились те сны, словно из прошлой жизни, в них было то, чего сейчас он в себе найти не мог. Тогда он умел любить. Объяснить, что с ним произошло, Рома смог не сразу. Девушка — ее звали Катя — в кровать к Роме, казалось, не стремилась, но вечно мерзнущий, не находящий покоя Худяков решил все за нее. И спалось потом без сновидений, просто и непринужденно, и никто не перетягивал на себя одеяло, не брыкался во сне. Катя была хорошей, но она не была Ваней. Все было не Ваней. И Рудбой был уже просто Рудбоем — не тем, потому что того Рома любил. Теперь все было иначе. А что иначе-то, Роман Вениаминович? Рома до конца не понимал. Потом подобрал определение. Даже к психотерапевту сходил. Чтобы удостовериться в своей правоте. Рома отвечал на вопросы, принес выписной эпикриз, сдал кучу анализов и кивнул согласно на приговор: отныне его тело потеряло способность чувствовать любовь. Дальше он не вникал, что там и как, зачем оно ему. Все, что было вокруг него: город, мир, люди, планета — стало бесцветным и безвкусным. Стало водой. И он, Рома, сидел за стеклом и безучастно смотрел на мир. Он чувствовал себя большой несуразной рыбиной запертой в аквариуме. Стеклянная коробка стояла в океане, но выбраться из нее он не мог. А все вокруг кипело, бурлило, жило. Рома смотрел, и ему иногда казалось, что это вокруг него огромный аквариум, а он единственный зритель в этом океанариуме. Стоит на площадочке, которая квартира, и смотрит на разнообразие видов. Он прослушал собственный альбом, долго пытался понять, что его толкало на такие тексты, на такие строки — и вспоминалось, что тогда, до его выпотрошенного нутра, все вокруг звенело разноголосьем. Там любилось, ненавиделось, дрожало чувствами. Оксимирон выцепил его на одном из совместных концертов. Рома пришел, разумеется он пришел на выступление — нужны были деньги, да и группа тоже не святым духом питалась. — Что происходит, мэн? — Мирон, пожалуй, единственный, кто задал ему этот вопрос, когда они пересеклись за кулисами. — Ром? —  Ничего, — растерянно соврал Рома и понял: этого не наебать. Кого угодно, но не Федорова, еврей был до жути проницательным. — Мне не пизди, — грубо перебил его Мирон и от его взгляда хотелось спрятаться. — Я все знаю. Ты сам не свой, я же вижу. Операция не помогла? Рома усмехнулся, интересно, чтобы поменялось, если бы Ваня остался с ним. Принес бы свои отношения в жертву, спасая Рому от последствий операции. — Слишком помогла, Мирон. Мирон помолчал, задумчиво поразглядывал затоптанный пол, обдумывая сказанное. Рома поборол желание уйти, только осторожно, крадучись, чтобы не разбудить погрузившегося в размышления Федорова. — Кризис? — отмер Мирон. — Кризис, — согласился Рома. Впервые захотелось курить, сильно, чтобы голова кругом пошла. — Пиздишь? — уточнил Оксимирон и наклонил голову, разглядывая Рому, в душу впиваясь своими хитрющими глазищами. — Побочка от операции ебет? — Просто творческий кризис, — вяло отмахнулся Рома. — Курить хочу, пиздец как. — Ну пойдем, покурим. Недоверием, исходящим от Окси, можно было заполнить Мировой океан и искупать Луну. — Боишься, что недолечили и уведу Рудбоя? — не удержался от подначки Рома. На тебе, умник, блядь, какого черта он все подмечает. Следит за его жизнью, анализирует? — Не, — беспечно отмахнулся Мирон и выдохнул дым через ноздри. — Боюсь, что ты подыхаешь, Рома. Рома был с ним согласен. Рома хотел отмотать время назад и дождаться, когда вереск проткнет альвеолы и остановит, наконец-то, сердце. Любить было больно, но это было самое прекрасное, что с ним случалось. Рома хотел было возразить, спросить, что это Мирону за печаль, но пришел Ваня. Ваня выдохнул облегчённо: «Я тебя обыскался» и протянул Роме руку. — Здоров, Рома. Рома улыбнулся, пожал крепкую ладонь. — Привет, хуле. Пальцы в его ладони слегка дернулись, и Рома понял, что ляпнул не то. Не похуй ли, а. Мирон сделал вид, что ничего не видел, Рома сделал вид, что ничего и не случилось. Привет, Вань, хуле. — Как ты себя чувствуешь? — Рудбой руки в карманы спрятал, словно отгородился тканью от приветствия из прошлого, остатков чужого тепла на коже и от Ромы в целом. Роме было почти плевать. Но этот Ваня жил в его снах, и там им было хорошо. Роме было почти похрен — но он помнил, как это, чувствовать. — Я тебе вечером номерок скину. Психотерапевта, — Мирон не удержался, щелчком запулил окурок куда подальше. — Может, и снимет твой депрессняк. Рома закатил глаза — плавали, знаем. Никто ничего не снимет, спасибо, блядь, Мирон Янович. Как бороться с последствиями ханахаки ещё не придумали. Только вытаскивать эту дрянь из неизлечимых научились. Много хочешь, Окси. — Дам, не выебывайся, — почти по-отечески настоял Мирон и дёрнул Ваню за рукав. — Пойдем. Рома затянулся, проводил их глазами и втоптал бычок в грязь. — Помощник, блядь. А вечером позвонил Рудбой. Пьяный в жопу. Худяков это сразу понял, с первой фразы. — Прости меня, Рома, — сказал Рудбой. Рома отнял трубку от уха, посмотрел недоуменно, словно телефон мог ему объяснить, что происходит. — Вань? — Я не хотел тебя заразить, Ром. Рома вздохнул и перевернулся на бок. Это сколько надо было выпить, чтобы нести такую дичь? Вот интересно даже, сколько это в стаканах? — Вань, хуйни не городи, — Худяков потянулся за сигаретами, вдохнул горьковатый дым и выдохнул в потолок. — Иди спать, а. Рудбой молчал, было слышно как он сопит, переваривая сказанное. — Меня Мирон спас, — ожил Ваня. — В тебе был вереск? Вереск, да? Роме хотелось бы сказать что-то дежурное, из разряда: бог простит. Или кто там еще должен прощать вот таких людей, которые… Которые что, Рома? — Вереск… — выдохнули в трубку. — Все хорошо, Ваня. Ложись спать. Рома засыпал тяжело, в голове билось мерное и надоедливое — «Вот так бывает, вот так, да. Ваня не виноват. Не может такого быть, так не бывает». Худяков думал об этом полночи и боялся заснуть, потому что там, по ту сторону реальности, был Рудбой. Не этот, нет. Тот, из прошлого. И вспоминать об этом Роме не хотелось. Не хотелось помнить, не хотелось наблюдать за миром сквозь призму бесчувственности, не хотелось больше врать. Рома порвал со звонкой улыбчивой Катей, порвал жестко — у него есть другая, и точка. Во благо, Роман Вениаминович, во благо девочке. Рома порвал с собой в один из холодных дождливых вечеров — во благо себя. Холодные воды реки заполняли его легкие, вытесняя последний воздух, и океан шумел в голове, разбивая твердые стенки аквариума на мелкие осколки. Роме было хорошо. Он так никогда и не узнал, что внутри Ивана Евстигнеева жил совершенно другой сорт вереска.