Как мы здесь оказались?

       Он вытягивает слегка дрожащую руку вперёд, словно пытаясь поймать, нащупать пульс города, распростёртого внизу. Вечерний воздух холодный, и ладонь ловит только этот холод, вместо живого света мигающих огоньков. Пальцы парят в невесомости маленького чёрного космоса, и Кенни кажется, что он невероятно лёгкий, шагни вперёд — тебя подхватит и унесёт куда-нибудь, может быть, даже в лучшее место.        — Ты слишком близко к краю, это опасно.        Он чувствует напряжение Баттерса, и это так нелепо, так смешно, что…        — Неопасно, совсем нет… Не для меня.        Кенни сидит на краю крыши, свесив ноги вниз, а Стотч где-то за ним, значительно дальше, кутается в не особенно тёплую кофту с растянутыми рукавами. И правда стемнело, так долго шатались в поисках подходящего места, что спускаться до завтра смысла нет. Летние ночи милосерднее прочих, разве что жёстко здесь, зато больше нет ни души.        — Ты несёшь чушь, — серьёзно сообщает его спине Баттерс.        Кенни в ответ только ведёт плечом. Невпопад вспоминается мимолётное желание рассказать о том, где он, чтобы не выходило так паскудно, так тихо. Чтобы не было заломленных рук и слёз, долгих гудков на той стороне. Но шутка в том, что, может, никто и не заметил. Он не Карен. Его не ждут.        Вдруг Кенни на удивление ощутимо тянет назад, да так, что от неожиданности не удержать равновесия, он падает навзничь, по дороге больно приложившись об бетон головой. Уже когда лежит и морщится, понимает — наклонялся всё ниже, почти полетел. А ещё — Баттерс псих. Приложил и нависает теперь, пялится лихорадочно блестящими глазами.        — Что ты творишь?! — шёпот тихий, но яростный, такой же неожиданный как падение или тот факт, что у него хватает сил поднять что-то тяжелее стаканчика кофе.        Но слова не приходят. Все те, что есть, — они неправильные, искорёженные, глупые. Они пугают его самого и наверняка прозвучат не менее жутко для Баттерса. Хотя, судя по всему, попытка не пугать его и так уже провалилась с треском. Кенни хочется вывернуться, чтобы не чувствовать испытывающего взгляда, который сканирует, лезет куда не надо, туда, где нет ничего симпатичного — только ужас, спертый воздух и гниль, гниль, гниль.        Вместо этого Кенни закрывает глаза и сглатывает, поворачивает голову набок, так, чтобы чувствовать холодный бетон под щекой. Это немного отрезвляет, немного успокаивает, помогает достаточно для того, чтобы найти то самое, нужное.        — Лео?..        Он едва ощутимо дёргается, но не отвечает, ждёт продолжения странно звучащей фразы. Кенни заставляет себя повернуться и поймать его взгляд, потому что так правильно, честно. Слова сжимает и комкает, но Кенни упрямо хрипит:        — Я не в порядке.        А затем ничего не случается. Небо не осыпается извёсткой, не наступает конец света. Только внутри становится чуточку легче и ослабевает хватка Стотча на его плечах.        — Расскажи. — Это больше не похоже на просьбу, но, вроде как, он имеет право требовать. Во всяком случае, теперь.        Кенни приподнимается на локтях, запрокидывает голову так, чтобы видеть тёмное небо, в котором, как назло, почти нет звёзд. Слишком ярко там, внизу. Вот и не видно ничего кроме полярной звезды, слишком упрямой для того, чтобы уступить искусственному людскому свету. Стотч всё ещё рядом, нависает, словно боясь, что Кенни рванёт к краю, как только он отпустит. Интересно, так делают самоубийцы?..        — Что бы было, если бы ты не успел и я сорвался?        Он медлит с ответом, словно пытаясь найти подвох. Наконец говорит прямо:        — Ты бы разбился.        — И?        Молчание затягивается. Кенни вздыхает и повторяет снова:        — И?        Ему видно, как взъерошенный хохолок светлых волос Баттерса ходит ходуном. Трясёт головой, то ли отрицая, то ли не желая говорить.        — Умер, — тихо, так, чтобы почти не было слышно дрожи в голосе, отвечает он.       Кенни кивает.        — Да. И нет. — Он опускает голову, потому что от неудобного положения начинает затекать шея. — Знаешь, иногда мне действительно интересно, как это. Когда всё на самом деле заканчивается. И заканчивается ли. Баттерс непонимающе хмурится.        — О чём ты говоришь?        — О том, что не могу умереть, — Кенни внимательно рассматривает его, ждёт реакции как на душевнобольного, который только что признался в собственной невменяемости. — А возможностей предоставлялось достаточно.        — Это шутка такая? — почти просит Баттерс.        Кенни неторопливо поднимается со спины и садится. Выходит неуклюже из-за того, что Стотч всё ещё висит на нём, но в конечном итоге ему удаётся принять вертикальное положение.        — Если и шутка, то она пиздец несмешная, — шепчет он доверительно, срываясь на невесёлый смешок.        Снова хочется выключиться. Обкуриться, нажраться, что-нибудь, чтобы перестать чувствовать себя пустым и мёртвым, заглушить нарывающую боль. Снова убежать от себя, от этого чудовища, которое невесть как выглядит, но неизменно оставляет на нём зарубки на память после каждой новой встречи, словно знаки. «Скоро увидимся, ублюдок».       — Я не до конца понимаю, что происходит, но… — Руки Баттерса отпускают его плечи, опускаются чуть ниже только для того, чтобы сомкнуться замком за его спиной. Странный жест, непривычный. — Я хочу помочь.        Кенни пытается вспомнить, когда его в последний раз обнимали. На ум приходит только что-то из детства, настолько раннего, что почти не в счёт. Возможно, это большое упущение. Может быть, стоило делать что-то такое почаще.        А теперь это как зайти в солёную воду и вдруг понять, что на тебе нет живого места. Кенни чувствует, что устал, устал так, что больше нет сил даже держать голову. Он падает, врезается лбом в угловатое плечо Баттерса и это, наверное, больно, но Стотч даже не вздрагивает.        — Если бы я на самом деле сорвался, ты бы даже не вспомнил, что это случилось, — медленно произносит Кенни. — Просто — пуф! — и я снова тут, как ни в чём не бывало. Правда перед этим будет настоящий бардак, кровь, вопли, ну зна…        — Перестань, — прерывает его Стотч. — Пожалуйста, перестань.        — Ладно, — легко соглашается Кенни. Немного молчит, а потом признаётся. — Убил бы сейчас за сигарету.        Кенни не видит лица Баттерса, но чувствует, как он колеблется, будто не уверен, стоит ли озвучивать то, что только что пришло ему в голову.        — В рюкзаке есть немного, принести? — Всё-таки говорит он.        Баттерс и сигареты? Что-то не вяжется.        — Не знал, что ты куришь, — издалека начинает Кенни.        — А я и не курю.        Хоть бы соврать попытался, так можно было подловить и даже подбить на забавную штуку. Вместо этого недомолвки да намёки, слишком много невысказанного на двоих. Витает в воздухе, издевается своей эфемерностью и призывает делать что-то глупое.        — Принести, — за неимением вариантов соглашается Кенни.        Баттерс разжимает руки и приходится убрать голову с его плеча, чтобы случайно не клюнуть шершавый бетон второй раз. Он нетвёрдой походкой подходит к рюкзаку, роется в карманах и вытаскивает видавшую лучшие дни пачку. Она истерзана и измята, но Кенни не в том положении, чтобы выпендриваться, да и его стандарты невысоки — если содержимое можно скурить, он это сделает. А скурить, как известно, можно почти что угодно.       Кенни благодарно кивает, тянется за зажигалкой, неизменно прячущейся в глубине толстовки, и чиркает трижды, прежде чем вспыхивает крошечный язычок пламени. Сигарета почти плоская, едва тянется и осыпается табаком, но это неважно, совсем. В глазах Кенни она и вовсе сокровище, из ряда тех, забытых, что прячутся на чердаках, заваленные рухлядью, вроде цветного стеклянного шарика или старой жестяной коробки. Безделица, чтобы занять руки, анестезия от мрачных идей. Крошечное спасение, не позволяющее соскользнуть окончательно, когда кажется, что мир скорее схлопнется, чем найдёт для тебя место.        Сигарета тлеет, оседает горьковатым привкусом во рту, отравой въедается в лёгкие, и вот мысли снова обретают чёткость и больше не трясутся руки. Вдох-выдох. Почти медитация.       Баттерс садится рядом, развеивает струйку дыма ладонью, но ничего не говорит, не кривится даже, как будто уже привычное дело, мышечный рефлекс, и сидят они так каждый вечер. Кенни думает, что это было бы охрененной традицией. Просто сидеть рядом и курить.       — Это больно? — Баттерс разглядывает расплывающийся в стороны дым. Будто у него спрашивает, а не у Кенни.        — Ты имеешь ввиду?.. — Кенни спотыкается на вопросе. — Бывает по-разному.       Интересно, это такой хитрый способ прощупать почву или он взаправду? Внутри неприятно ёкает, выдаёт с потрохами, как бы Кенни на самом деле хотелось, чтобы ему поверили. Хоть кто-нибудь, хоть кто-то.        — Мне жаль.        — Жаль?        — Да. Мне жаль, что тебе пришлось через это пройти.        — Думаешь, больше не придётся?       Баттерс прикусывает нижнюю губу, подбирая слова.        — Я что-нибудь придумаю.        — И что это вообще значит? — От общего сюра происходящего уголок рта сам Кенни собой дёргается вверх.        — Пока не знаю. Но если ты окажешься в такой ситуации снова, я разберусь, что сделать.        — Когда, — невесело поправляет Кенни. — Не «если».        — Откуда ты знаешь?        — А ты?        Баттерс не отвечает, только зарывается пальцами поглубже в рукава кофты. Кенни смотрит на него и думает, что мог бы завалить и просто сказать «спасибо». Или может даже «я тоже». Потому что так ходить вокруг да около, при этом говоря напрямую, надо уметь. Будто новый язык придумал.        — Я всё-таки понял, — уже вслух произносит Кенни, — как ты оказался у меня.        Он щелчком отправляет окурок в полёт, плеснув искрами в темноту, и раньше, чем Баттерс успевает придумать достаточно саркастический ответ, придвигается ближе. Цепляет пальцами вихор на его затылке, смотрит внимательно. Ищет красные флаги, отражающиеся в чужих глазах, но не находит. Там только тающая радужка и взгляд, такой потерянный, будто обдолбанный. Тогда Кенни наклоняется вперёд, и, не разжимая губ, касается уголка рта Баттерса. Движение осторожное, почти целомудренное. Не принуждающее. Что-то совсем ему, резкому и переломанному, не свойственное.        — Понял, — повторяет он и отстраняется.        Баттерс подаётся следом и, слегка не рассчитав, врезается носом ему в щёку. Дрожит. И пусть дело скорее в расшатанных нервах, чем в холоде, Кенни всё равно расстёгивает толстовку и притягивает его к себе, возвращая объятие. Молча кутает их обоих, не понимая, откуда в нём нашлось место для этой бережной робости. Что-то новое.        Он будто снова в машине, бежит не оборачиваясь и чувствует себя настоящим. Значимым. И от этого чувства голова кругом, хочется поймать его, спрятать за пазуху, утащить с собой, потому что, оказывается, так можно, так здорово, до мурашек и трепета.        — Я тут подумал… — приглушённо тянет Баттерс. — Кенни?..        — М?        — Начинай учиться петь.        Кенни зависает на секунду, а потом заливается хохотом. Громким, искренним, пронзающим по-осеннему низкое небо.        — Хорошо.