Жажда жизни

Картина, пойманная в прямоугольник безвкусной золоченой рамы, на первый взгляд не представляла собой ничего выдающегося: схематически обозначенный степной пейзаж, усыпанный мутными кляксами соцветий на прозрачных стебельках, пронзительно-лиловое небо в расплавленных озерцах облаков, гнетущая стена далеких гор, походившая на неприступный вражеский бастион. И все же к ней безотчетно влекло, стоило глазу зацепиться за тончайшие серебряные нити, наброшенные поверх темных рельефных мазков. От них, казалось, исходило призрачное свечение, стежками схватывавшее невзрачную композицию и придававшее разрозненным фрагментам цельность. Молочная дымка, размазанная по купольному своду, колыхалась в мерцающей кружевной оправе; резкий, угловатый перелив, легший на кромку лепестка, искрил вкраплениями жемчуга. Поблескивали даже нетающие колпаки на скальных шпилях – точь-в-точь сигнальные огни. Вездесущие луны, тянувшие тонкие пальцы из-за края холста, оглаживали каждую линию, придавая очертаниям предметов четкость, свойственную хрустальной призме ночного воздуха. Крестен никогда прежде не видел, чтобы свет передавали так бесстыдно и откровенно, превращая его из фона в действующее лицо. Под его касаниями пейзаж дышал и двигался, обрастая объемом и глубиной. Погружаясь в созерцательную апатию, Крестен невольно тянулся к чему-то в самом себе: к влажному, пряному аромату трав, слишком пугливому, чтобы расцвести в сухой духоте галереи; к шелковым ласкам ветерка, слишком нежного, чтобы развеять щекочущую ноздри пыль. Недосягаемость ощущения отзывалась внутри ребяческой досадой и глухой тоской. Воспоминание было слишком блеклым, чтобы чего-то стоить. Крестен не был преданным ценителем искусства, но умел распознавать в нем то, что представляло для него особый интерес: шлейф переживания, предопределившего первый мазок. Ему хватало чутья, чтобы отличить созданное на потеху публике от отчаянной попытки запечатлеть ускользающий момент, ухватив не столько достоверность образа, сколько ошеломляющую ясность вылепленного им чувства. И ему не нужно было простаивать перед картиной долгие минуты, чтобы понять: той ночью что-то произошло. Что-то, цены чему, возможно, не знал даже сам художник – но слишком хорошо знал Крестен. От удушающей жары кружилась голова; воздух царапал крылья носа, как зернистая бумага. Зачесав пальцами волосы, липшие к влажному лбу, Крестен заставил себя оторваться от изучения ночного пейзажа и двинулся дальше. Следующая картина была обрамлена куда более скромно: весь вес дешевой позолоты, казалось, оплавился и лег на холст, остыв до смазанного силуэта. Присмотревшись внимательней, Крестен определил в фигуре коленопреклоненную женщину, задрапированную во множество слоев тяжелой ткани. Ее профиль, как и складки роскошного одеяния, были обозначены крупными схематическими штрихами, и даже глаз был намечен всего лишь легким мазком. Тем поразительнее была скрупулезность, с которой были выписаны тонкие руки с длинными, болезненно скрюченными пальцами, протянутые в жесте, который Крестен едва ли смог бы повторить. В этом движении было что-то преувеличенное, что-то от ритуального подношения – настолько то ли отчаянное, то ли страстное, что глядеть слишком пристально было почти неловко. От того, с каким внутренним напряжением он силился отыскать в картине подсказку, у него запульсировало в висках. Алый сгусток краски, паривший над ковшиком золотых ладоней, пошел рябью перед воспаленными глазами. – …Это никуда не годится, – угрюмо пробасил кто-то из соседнего зала, заглушив приближающееся шарканье нескольких пар ног. – Совершенно никуда не годится, господа. Картины не могут содержаться в таких условиях, это вам не глиняные черепки и прочие ископаемые. Грунт будет вздуваться, красочный слой – отшелушиваться… Кому, как не вам… – Именно поэтому мой дорогой лорд Бреаль счел нужным проявить участие и предложил взять мои картины на передержку, – бесцеремонно перебила его собеседница; отрывистый и резковатый скавирский говорок резанул слух и не сразу позволил сосредоточиться на ее звонком голосе. – Послезавтра выставка закроется, и до моего возвращения они будут храниться в самых нежных и заботливых руках. Крестен моргнул и спрятал улыбку. Кто-то из спутников женщины предпочел изобразить приступ сухого кашля. – Для меня честь быть достойным вашего доверия, корра, – сдержанно отозвался спустя паузу второй мужчина, обладатель приятного бархатистого баритона. – Вновь заверяю, что ваши изумительные работы будут дожидаться вас в целости и сохранности. Мои слуги уже подготовили помещение, в котором для них будут созданы лучшие условия. Кряхтение четвертого собеседника заглушил взрыв женского хохота, и его слов Крестен не разобрал, а из ответного потока потрескивающих согласных смог выхватить только «министр» и «скромность» с характерным для скавирцев раскатистым «р». О том, что группа говоривших переступила порог выставочной залы, оповестил его не звук шагов, а сгустившийся воздух, почти маслянистый от запаха цитрусовых с тяжелыми горько-сладкими нотками шафрана. Так пахли загорелые улыбчивые торговки, бойко приплясывающие за своими прилавками, ломящимися от экзотических фруктов и специй. Так пахли ласковые жрицы Лавреллары, выскальзывающие из полупрозрачной дымки благовоний навстречу своим прихожанам. Так определенно не пахли нежно-цветочные леди, вышагивающие рука об руку с министрами и лордами. Попытавшись отрешиться от навязчивого аромата, Крестен бросил взгляд через плечо – и не увидел ничего, кроме нее. Мужчины на ее фоне казались почти что карикатурными: ворчливый усатый шар с кружевным платочком, обтесанный валун с осанкой бывалого кавалериста и ветхая жердь с нелепым седым хохолком. Женщина же, слишком худощавая и высокая, чтобы считаться гармонично сложенной, являла собой сверкающую сердцевину композиции. Легкие стиснуло холодом: это она. Пусть это будет она. Крестен повиновался. Он ожидал иного, хоть и сам теперь не мог понять, чего. Художница была под стать своим картинам: тот же флер незавершенности в очертаниях фигуры, то же пристрастие к мелким деталям, служившим общему замыслу. Ее свободное скавирское одеяние представляло собой длинный отрез ярко-кораллового шифона, замысловато обернутый вокруг бедер и переброшенный через плечо поверх короткой блузы-безрукавки. Сверкала она в самом прямом смысле слова: кольца с ее пальцев, позвякивающие браслеты и тяжелые серьги, казалось, могли составить месячную выручку небольшой ювелирной лавки, если не треть всего ее ассортимента. Крестен почти не рассмотрел ее лица – ничего, кроме вздернутого кончика слишком длинного носа и острого подбородка, – но уже понимал: она не была особенно красива. Ей, впрочем, это и не требовалось: на фоне местных аристократок, среди которых не так давно вошло в моду исповедовать прохладную вылощенную умеренность, вызывающая чужестранка блистала, словно рубин среди гальки. И, что могло бы уязвить первых еще сильнее, дело было совсем не в золотых гирляндах на ее запястьях. – …А он мне на это цедит: «Я не имею привычки вести переговоры через посредников». Осанится, смотрит этак пронзительно, поправляет напудренную челочку, – женщина картинно отбросила с лица невидимые прядки, и все трое ее спутников не сдержали смешков. – Переговоры, так и сказал. Стоим вдвоем, как в сказке на современный лад: прибыл однажды некий лорд из дальних стран подписывать мировую с высоким искусством, а искусство не в настроении и подсовывает ему лорда Бреаль с парламентерским флажком в зубах. Помялся, потом не выдержал: «В ваших же интересах назвать мне сумму, в которую вы оцениваете запрашиваемую мной работу, и не тратить понапрасну ни свое, ни мое время». Говорю: да не оцениваю я ничего, оценивать – задача публики. А он мне кривится и фыркает: с вами, мол, бесполезно вести дела. Но ведь об этом я ему и сообщила в самом начале? Что не разговариваю на вашем денежно-бумажном?.. Крестен наконец отвернулся, поймав на себе строгий взгляд одного из мужчин. – И что же, картину-то приобрел? – увлеченно осведомился усатый шар с платочком. – Не имею ни малейшего понятия. Мой лорд?.. – Ко мне никто не обращался, – со сдержанной улыбкой в голосе отозвался статный кавалерист. – Должно быть, вы отпугнули его своим вопиющим неуважением к нашей денежно-бумажной культуре. – Вот видите? – женщина энергично всплеснула руками. – В вашем мире если художник не делец, то он и не художник. – При всем уважении, корра Преттари, вы несправедливы к нашим юношам, – кашлянув, прошепелявил трясущийся старичок. – Пожалейте их, статус обязывает молодых держаться с определенным апломбом. – Статус не оправдывает выборочного слуха, – фыркнув, колко парировала художница. – А моя жалость не отрастит им уши из нужного места. К тому же, я не жалею сытых. – Даже сытый может быть несчастным и заслуживать сострадания, – с комичной серьезностью изрек первый из говоривших. Крестен вполне мог представить его внушительно нахохлившимся в предвкушении псевдофилосовского поворота беседы. – Нет. Если пускаться в словоблудие, несчастные не бывают по-настоящему сыты. – И вы можете безошибочно отличить сытых от голодных? – Да, – произнесла она тише и четче, не скрывая раздражения. – Могу. С такой уверенностью трудно было спорить, и Крестен невольно хмыкнул, упустив момент, когда в выставочном зале повисла задумчивая тишина. И едва не задохнулся от дурманящего шлейфа аромата, нахлынувшего на него спустя пару секунд под дробный аккомпанемент постукивающих каблучков. – Я кажусь вам смешной? – в женском голосе, резко тренькнувшем над ухом, ему послышался намек на веселье. – Я не возражаю, если так. – Нет. Скорее очень… освежающей в своей прямоте, – ответил он прежде, чем успел ощутить досаду от неспланированной завязки беседы. Удержавшись от секундного соблазна бочком отступить к выходу, Крестен с усилием сглотнул горькую слюну и кивком указал на картину: – Она продается? Обронив негромкий смешок, художница обошла его и встала по левую руку. Уловив краем глаза колебание грязно-пшеничных кудрей, выпущенных из небрежного пучка на затылке, Крестен кожей ощутил, как его неприкрыто ощупывают взглядом. Взвесив его, обмерив и, по-видимому, удовлетворившись результатом, женщина неопределенно повела плечом и вынесла вердикт: – Не для вас. Вы не покупаете картины, вам они ни к чему. Некуда вешать, некому смотреть. Она только что назвала его сиротливым бродяжкой?.. Не то чтобы его облик не оправдывал такую характеристику. Серый от пыли, помятый и изнывающий от безвольного желания утопиться в бадье со льдом, Крестен не ожидал, что его сегодняшние поиски увенчаются успехом, и завернул в галерею, ведомый исключительно надеждой переждать полуденную жару в пригодных для жизни условиях. Остался, впрочем, не поэтому – пригодными для жизни условиями здесь и не пахло. В гудящую голову прокралась неожиданно ясная мысль: у него нет шансов. Он снова не озаботился подготовкой, он слишком устал, на контрасте с ней был тускл и едва поспевал за развитием ситуации. Сам виноват. Но кто мог знать, что именно она?.. – Вы… не неправы, – признал Крестен спустя затянувшуюся паузу и, поймав себя на неловкой попытке оправить рубаху, вздохнул и обезоруженно улыбнулся. – Но я и не претендую на роль покупателя. Просто интересно знать, кому она достанется. – Эта не попадет в случайные руки. Случайные руки ее и не захотят, так что, думаю, лорд Бреаль с моего благословения приютит ее у себя. Впрочем, – женщина взмахнула рукой, звякнув десятком браслетов, – ее дальнейшая судьба мне безразлична. Она существует в двух почти идентичных экземплярах, первый из которых хранится у меня, и ничего сверх этого мне от нее не нужно. Удивленно вскинув брови, Крестен наконец повернулся и встретил ее открытый смешливый взгляд. Она не была красивой, но и сказать обратное не повернулся бы язык: в сочетании с тем, как она держалась, выразительная неправильность черт казалась почти дерзкой, нарочно вылепленной и подчеркнутой согласно замыслу ваятеля. Скавирское происхождение женщины одарило ее теплой золотистой кожей с россыпью пигментных пятнышек по всему лицу и серыми глазами с желтым ореолом вокруг зрачка. Бороздки морщинок вокруг широкого тонкогубого рта были отметками не возраста, но привычных ей улыбок, и даже сейчас его левый уголок слегка подрагивал, словно художница изо всех сил сдерживала смех. Представив себя на ее месте, Крестен по достоинству оценил ее старания и вернулся мыслями к беседе: – И много у вас картин-близнецов? Женщина сверкнула улыбкой, на секунду обнажив чуть удлиненные резцы, придававшие ей по-детски проказливый вид. – Случаются и тройняшки. Один раз пишется либо то, что я отпущу, не задумавшись, либо то, чем не стану делиться. – Ваша независимость от публики достойна восхищения. Художница хмыкнула и отмахнулась, явно позабавленная очевидностью наблюдения. С полминуты они молчали: она – рассеянно перебирая браслеты на левом запястье, он – придавленный унылым пониманием, насколько сильно ему нужна была именно она. Наконец женщина встрепенулась и, лукаво сощурившись, вновь обратилась к нему: – Это одна из финальных сцен «Сердца Мирарии», самой, на мой вкус, недооцененной из скавирских трагедий. Что вы видите? Крестен мысленно застонал, пришпиленный к месту ее насмешливо-испытывающим взглядом. В списке тем для разговора, которые он сейчас был в состоянии поддерживать, живопись значилась где-то в самом хвосте, а попытки угадать ход мысли эксцентричной скавирки – и того ниже. И все же художница, сама того не зная, вручала ему призрачную возможность, и он покорно отвернулся к картине, силясь вслушаться в ее голос. Она навевала тянущее чувство мучительного ожидания над краем пропасти с чужой ладонью между лопаток. Рядом со сведенными судорогой пальцами обилие золота, обозначившего смутную фигуру и одеяние, казалось нелепой мишурой, концентрированным осадком реального мира, неспособным заполнить сосущую пустоту. Словно ничто земное и осязаемое не могло унять заволакивающее взор отчаяние, утолить неизбывный голод и излечить надежду. Бесформенный алый сгусток, ускользающий из рук – живое, кровоточащее сердце, – пылал и жег, оттененный чернотой на фоне. – «Несчастные не бывают по-настоящему сыты», – негромко повторил Крестен, скользя отрешенным взглядом из угла в угол полотна. – Еще, – потребовала женщина, и ему даже не хватило сил удивиться ее тону. – Можно отдать что угодно, чтобы почувствовать себя хоть немного живым. Пусть даже страшной ценой. – Еще, – повторила она тише и тверже, и в этой отрывистости Крестену послышалась взволнованность. Он утомленно выдохнул, потер пальцами переносицу и прикрыл слезящиеся от пыли глаза. Ему внезапно стало все равно. Угадает или нет – для него это почти ничего не меняло. – Мы живее всего, когда открыты для удара. Для жертвы, для утраты. Для страдания. Он угадал. Художница молчала, глядя на Крестена без намека на улыбку и рассеянно постукивая ногтем по серебряному медальону на простой кожаной тесемке. Он отстраненно отметил, как резко тот контрастировал с гроздями золотых безделушек, которыми унизаны были тонкие запястья и пальцы. Круглый полуприкрытый глаз с болтающейся под ним каплей дымчатого кварца был символом Мрии, дремлющей где-то на грани между явным и сокрытым и глядящей одновременно внутрь и вовне. Туманная богиня видений, предчувствий, безумия и поисков истины показалась Крестену не самым очевидным выбором как для человека искусства, но у истово религиозных скавирцев могло быть иное мнение на этот счет. Женщина наконец очнулась, оглянулась на покинутых лордов и, убедившись, что они заняты беседой и не скучают в ее отсутствии, медленно проговорила: – Надо же. В таком невзрачном омуте – такая глубина. От неожиданности Крестен едва не поперхнулся и открыл было рот, чтобы ответить непринужденной колкостью ей в тон, но художница прервала его нетерпеливым жестом и подступила на полшага ближе. Ее глаз, ее запаха, золотых веснушек, маленького колечка в крыле носа, бряцанья браслетов, отвратительного акцента, расплескиваемой энергии – ее было слишком много, и он почувствовал себя оглушенным, лишившимся одновременно зрения, слуха и обоняния. Как кому-то вообще удавалось выносить ее дольше пяти минут, не ощущая себя выжатым и вывернутым наизнанку? – Но вы не верите в это, да? – она вновь затрещала быстро, торопливо, так что Крестен едва разобрал ее слова. – В такую открытость? В жизнь… как бы всегда под прицелом? Не верите, я вижу. У вас не глаза – крепостная стена. Он не сдержал кривоватой усмешки и качнул головой. – Нет. Не верю, – и, пару секунд помолчав, прибавил мягче: – Для этого нужна смелость, которой я, видимо, не располагаю. Толку от веры, если не живешь по ее устоям. Женщина задумчиво кивнула и, сжав губы в ниточку, отвела взгляд. Воспользовавшись паузой, Крестен протянул ей руку и осторожно произнес: – Я не знаю вашего имени. – Эрия Преттари, – резко повернувшись, она затрясла его кисть с такой энергичностью, точно он удачно опередил назревший в ней порыв. Попыталась выловить его взгляд, снова живая и сияющая, и вдруг поспешно прибавила, заговорщицки понизив голос: – Я знаю, что вам нужно: сегодня же вечером приходите в театр. Господин министр отбывает по срочным делам, так что у нас в ложе освободилось место. Будет любопытно, обещаю. Так просто?.. Опешив, первые секунды Крестен только и мог, что тупо смотреть на золотую ладонь в своих грубых неухоженных пальцах. Ответить он не успел: в зал, шумно шепчась, просеменили две состоятельного вида дамы и остановились перед первой картиной в ряду. – Какая нелепая, безвкусно-броская размазня, – едва глянув на полотно, громко заявила одна из них, и ее собеседница, одетая скромнее, закивала с готовностью болванчика на пружине. – Моя племянница двенадцати лет от роду может лучше. Эрия внезапно прыснула и во весь голос расхохоталась, прижав ладони к груди – до всхлипов, до нехватки воздуха, до выступивших слез. Сбитый с толку и завороженный, Крестен смотрел на нее округлившимися глазами и растерянно думал: так открыто смеются портовые девки в Элебранне. С единственной только разницей: те смеялись, пусть и без малейшего стеснения, фальшиво. Эрия Преттари была до кончиков ногтей настоящей. Дамы взглянули на художницу недоуменно и пренебрежительно, явно сочтя ее варварски бескультурной провинциалкой, но их лица тут же вытянулись, когда к ней плавно подступил известный на весь город благодетель лорд Оровин Бреаль. – Корра Преттари, – он мягко тронул Эрию за локоть, не удостоив Крестена и взглядом. – Нам стоит поторопиться, если мы рассчитываем отобедать с господином министром перед его отбытием. Эрия послала мужчине теплую улыбку и, жестом предложив продвигаться к выходу, повернулась к Крестену. Она все еще посмеивалась, приложив к губам кончики пальцев. – Вынуждена вас покинуть. Жду вас сегодня в верхней ложе, второй направо. Только… – пятясь, она напоследок окинула его оценивающим взглядом и смешливо прищурилась: – Раздобудьте наряд поприличней. И, ради всех богов, побрейтесь. Вы похожи на какого-нибудь незадачливого конокрада. Пружинящей походкой нагнав удаляющихся мужчин, Эрия взяла лорда Бреаль под локоть и тут же оживленно застрекотала, нырнув в арку. Крестен вслушивался в ее голос, пока он не рассеялся до невнятного шума, и не заметил, как оплошавшая дама бочком подкралась к нему и принялась мяться рядом. – Кто это был? – прошептала она беспокойно, косясь в сторону проема. Крестен презрительно скривил губы, слишком осоловелый и потерянный, чтобы найти ее поведение забавным. От нее дохнуло сладковато-терпким цветочным душком, вытеснившим пряный запах цитрусов и шафрана. Без удушающего аромата в комнате мигом стало слишком пусто. – Известнейшая скавирская художница, – глухо ответил он, все еще слепо глядя в точку, где только что сверкали серые с желтизной глаза. – Вхожая в дома самых знатных семейств столицы. Женщина ойкнула, потрясенно втянула носом воздух и помотала головой, словно пытаясь запоздало откреститься от своих неосторожных слов. Затем бросила взгляд на картину и страдальчески пропищала: – Моя племянница-то, по правде, не рисует, только стихи пишет. Хорошие стихи, – тут же напрягшись, дама стушевалась и заискивающе переспросила: – Вы, случаем, не поэт? На него вновь накатила позабытая было дурнота, и он не сразу понял, что глупый вопрос был обращен к нему. – Боги миловали, – бросил Крестен и, не глянув в ее сторону, широким шагом направился к выходу. До вечера было достаточно времени, чтобы подготовиться как следует.