Жажда жизни

Кованая вывеска в виде серебристого соловья, окруженного ореолом нотных знаков, усыпляюще колыхалась под слабыми толчками ветра. Здесь, на верхнем ярусе, дышалось легче, но и жгло нещадней: склоны скалистых холмов, облепленных длинными изящными постройками, отражали жар светила и до дрожи раскаляли воздух. Бульвар, усаженный безлистыми карликовыми деревцами с мясистыми цветами, был почти безлюден. В сонный обеденный час лорды, леди и прочие выкормыши богатых кварталов предпочитали нежиться в тени своих крытых внутренних двориков, играя в заморское флао, обмениваясь слухами и обсуждая денежные дела. Крались вдоль оград особняков только разодетые слуги, то и дело сбивавшиеся группками, чтобы перекинуться парой слов. На контрасте с нижним ярусом этот прилежно вылизанный мирок казался искусственным, еще менее пригодным для жизни, чем ломкие надстройки Муравейника. Только люди оставались теми же: тенями тех, кем могли бы быть. Смотреть на сверкающую вывеску, подвешенную над воротами, было больно, но Крестен никак не мог заставить себя отвести взгляд. Раз в десяток секунд картинка подергивалась хлопьями зловонного дыма, походившего на бледные пятна копоти на стекле. Он не устоял перед соблазном и приобрел в низах пару самокруток из сушеного дурнострела, а теперь выдыхал рывками и кашлял, представляя, как кривится белое женское личико. Она ненавидела этот запах. Мелочно, но приятно. Из гостиницы его без ложной вежливости попросили: «леди Бланка» принимала гостя. Крестен не возражал: помпезность обстановки и напыщенность прислуги не вызывала в нем ничего, кроме дискомфорта и раздражения. Внутреннее равновесие стало бы его лучшим оружием на время предстоящей встречи, если бы его так просто было обрести. Этим, впрочем, он как раз и занимался. Он торчал напротив ворот уже около получаса, когда дверь гостиницы наконец отворилась, и здание покинул пожилой сухопарый господин. Дождавшись, пока тот с громким кряхтением влезет в свой экипаж, сопровождавшая его служанка замахала Крестену рукой и жестом пригласила его внутрь. Оттолкнувшись лопатками от каменной ограды, он бросил самокрутку наземь, носком ботинка затолкал ее в стык между камнями брусчатки – и запоздало пошатнулся. Коленные чашечки, казалось, обратились в податливый студень; где-то над самыми костями дробью прокатилась дрожь, сводившая мышцы точечными судорогами. Перед глазами буйно расцвели черно-красные пятна, стекавшие вниз, словно влажная грязь по стеклу. И одновременно в грудной клетке образовалась холодная полость, алчно пожиравшая лишние мысли и не дававшая глубоко вдохнуть. Крестен едва не рассмеялся. Вот и расплата за бездумную, напрасную зловредность. Такой ерундой ее, конечно, не пронять. Немного отдышавшись, он протиснулся между кривыми деревцами, шатко пересек бульвар и последовал за девушкой. О нем уже доложили, и Крестену ничего не оставалось, кроме как собраться с силами для восхождения по лестнице. «Леди Бланка», ожидаемо, мелочиться не стала и арендовала сразу весь третий этаж, отведя одни покои под кабинет, а другие – под спальню. Сопроводив его к левым дверям, лакей в серебристой ливрее вежливо постучался, скользнул внутрь, чтобы забрать остатки обеда и, брезгливо обогнув Крестена, дал ему войти. Комнату опутывал тяжелый, сладкий запах. Из распахнутых окон дрожащими лентами струился жар. Обширное пространство кабинета казалось неживым, будто раскромсанным на части: по приказу постоялицы из него, по-видимому, вынесли все лишнее, оставив лишь массивный рабочий стол в самом центре, кресла для хозяйки и гостей и вазу с крупными белыми лилиями на тумбе в углу. Сняли даже картины, после которых остались мелкие головки гвоздиков и едва различимые прямоугольники на стенах. Чем ей мешали картины? Она полулежала, перебросив ноги через подлокотник кресла, болтала в воздухе полупустым бокалом и изучала исписанный лист дорогой глянцевитой бумаги. Лица ее не было видно: только завитки смоляных волос, волнами обрушивавшихся на плечи, и краешек уха в серебряных бисеринках сережек. Миниатюрная, как девочка, она тонула среди мягкой кожи обивки и бархатных подушек, блиставших розоватыми гребнями бахромы. Приветственные расшаркивания с первой же их встречи оказались лишними. Бланка сосредоточенно молчала. Крестен ждал, внутренне радуясь холодному онемению чувств. – Сядь. Сейчас закончу, – наконец сказала она без всякого выражения в голосе. Запоздало вчувствовалась в воздух: вскинула голову, поводила носом и, наконец определив природу неприятного запаха, поморщилась и досадливо вздохнула. – Или нет, стой, где стоишь. Или… нет, все-таки сядь, не маячь скорбной статуей, ради всех богов. Дыши через раз и в другую сторону. Как ты мне дорог, Крестен, ты бы знал. Не испытав ожидаемого удовлетворения, он молча повиновался: нетвердо прошествовал к одному из кресел и с блаженством опустился на сиденье. Оплывающие пятна перед глазами постепенно выцветали, унося с собой живую насыщенность красок, и блуждающий взгляд тут же нащупал в углу стола знакомую счетную книгу, обитую крупнопористой кожей. Нетрудно было догадаться, с чем Бланка прибыла в столицу: квартальный обход «вассалов» и «владений». В денежно-бумажном мире она ориентировалась не хуже, чем мелкий хищный зверек в своих охотничьих угодьях. И действовала не менее безжалостно. Спустя минуту она все же сдалась: опрокинула в себя остаток содержимого бокала, неохотно спустила ноги с подлокотника на пол, уложила лист на край стола и потянулась, распрямляя спину. Долгий взгляд, которым она смерила Крестена, был, очевидно, призван передать, насколько глубоко она разочарована его ребяческой выходкой. Реакции, впрочем, Бланка не получила – да и едва ли ожидала, – и, сплетя пальцы перед собой, с чувством произнесла: – Теперь не могу сосредоточиться. Отвратительно, – ее неудовольствие было, как всегда, нарочито переигранным; в том, как пристально она на него смотрела, ее истинных чувств было не угадать. – Ну и как с тобой разговаривать? Крестен знал эту ее змеиную привычку: тот самый гипнотический, немигающий взгляд, от которого каждую мышцу оплетали игольчатые жгуты, не дававшие шевельнуться. Даже переступая через себя, он не сопротивлялся – пусть играется. У нее были необыкновенного цвета глаза, подобных которым он никогда больше не встречал: зеленые, как еловая хвоя, и прохладные, как дно лесного пруда. Блестящие кукольные глаза – как и вся она была фарфорово-кукольной, от пропорций лица до маленьких белых рук. Глядя на Бланку, Крестен всегда вспоминал про снег – снег, который никогда не видел собственными глазами, но знал, как ослепительно тот сияет и переливается, светлее любой глянцевой бумаги; как режет ладонь угловатыми крупинками – до онемения, до расползающейся по костяшкам пальцев красноты. Он ощущал чужими ладонями, какую твердость приобретала его рыхлая текстура, если крепко сжать его в горсти. Он мог представить, как смотрелась на нем кровь – маковые лепестки и рубиновые бусины, как полные подкрашенные губы на бледном лице. – По существу, – предложил он, откинувшись на спинку кресла. Бланка улыбнулась – сыто, непринужденно, – но движение мышц так и не добралось до уголков ее глаз. – По существу? По существу… – она рассеянно накрутила на палец прядь волос и сразу отпустила, дав ей пружинкой прыгнуть обратно на плечо. – Хорошо. Я рада, что ты здесь, несмотря на то, что с удовольствием вымыла бы тебе рот с мылом. Полагаю, Варена ты навестил не из внезапного приступа тоски по его круглым щечкам? Крестен с усмешкой качнул головой. Отвечать пока что не было необходимости: один раз заведшись, Бланка могла говорить развернутыми монологами, что-то угадывая по лицу, что-то додумывая – и ни на секунду не прекращая любоваться собой. Порой наблюдать за этим было по-своему увлекательно. Особенно если собеседником был не он сам. – Значит, ты встал на след? – Бланка подалась вперед, едва не столкнув локтем бокал; ее глаза сверкнули хищным интересом. – И кто это? Женщина, да? Точно, женщина. Ну, с женщинами ты хорошо находишь общий язык – если, конечно, не строишь из себя растерзанного мученика… Хотя кому-то, думаю, и это по душе. Никогда, к слову, не пробовал странствующих жриц? Лавреллары там, Маликкии какой-нибудь? Легко найти, многое видят своем на веку, пожалеют, приласкают… Все заведомо простят. – Не богохульствуй, Бланка, – Крестен поморщился, отчего-то вспомнив медальон на шее Эрии Преттари. – Тебе потом этим ртом знать развлекать. – Как будто тебе есть дело, – она равнодушно отмахнулась. – До богов, до моих развлечений… до чего-либо, кроме себя и своих метаний. Молчишь, да? Ну и молчи. Я скажу по-другому. По существу. Бланка выбралась из кресла и, обойдя стол, встала перед Крестеном. Как и всегда, она была исключительно аккуратна в поддержании своего образа: воплощенная самодостаточная функциональность. Безупречно белая рубашка с широкими рукавами, присобранными вокруг запястий, узкие черные штаны мужского кроя, простые открытые туфли, чужой перстень-печатка на серебряной цепочке – он никогда не отмечал в ней ничего лишнего, ничего, что могло бы оттягивать внимание от ее безукоризненно красивого лица. Как будто смотрел на стилет в неброских, но изящных ножнах – орудие, всегда готовое быть пущенным в ход. – Мы оба понимаем, что в прошлый раз ты принес ему хлам, – сказала Бланка негромко, опершись поясницей на столешницу и скрестив руки на груди. – Или, может, не совсем и хлам, но совсем не так впечатляюще, чем ожидалось – и все же он заплатил тебе достойно. А потом ты снова очертя голову бросился испытывать его терпение и просаживать полученное состояние на… что? Даже говорить не хочу. Никчемная, скотская жизнь. Она чуть наклонилась и уперлась носком туфли в край сиденья у его ног. И спустя короткую паузу подытожила – еще тише, мягче: – Крестен… ты же знаешь. Ты золотая жила, самородок – даже лучше того, предыдущего. Заменить тебя непросто. Но вот проучить… проучить легко. – Как и тебя, – не сдержался он. – Правда, Бланка? Она не шелохнулась и не изменилась в лице. Из неподвижного ее взгляд стал отрешенным и взвешивающим, точно она изучала музейный экспонат, еще не определившись, представлял ли он для нее интерес. Крестен не был уверен, действительно ли выпад прошел мимо, но знал, что Бланка поняла, куда он был нацелен. Тот единственный раз, когда… Как низко, Крестен. И правда: отвратительно. – Кусаешься ты совсем беззубо, – немного помолчав, сказала она и с неуловимой улыбкой покачала головой. – Какое-то время я гадала, считаешь ли ты себя лучше меня или хуже. А потом поняла: где-то глубоко внутри ты осознаешь, что ты такой же – поэтому я так тебе неприятна. А ведь на самом деле мы с тобой могли бы стать союзниками. Понимаешь? Застигнутый врасплох, Крестен хрипло рассмеялся: нет, не понимал. Во всем – даже в заурядной беседе – Бланка предпочитала быть на стороне победителя и не отказывала себе в том, чтобы хитроумно запутать противника. Его сомнительное веселье она не поддержала и смотрела все так же, терпеливо ожидая, пока его нервозность найдет выход. – Кажется, я потерял мысль, – успокоившись, он зачесал пальцами волосы и в этой позе и замер, снова встретив ее взгляд. Прочистил горло, чувствуя, что не может заставить себя отвести глаза. – Против кого и за что мы стали бы воевать? Ты и я? Бланка не ответила – только негромко хмыкнула, и по ее лицу Крестен прочитал, что понимал еще меньше, чем думал. Хуже того: это непонимание выходило далеко за пределы непредсказуемых витков их разговора. Оттолкнувшись ладонями от края столешницы, она выпрямилась, оправила смявшиеся рукава и молча направилась к тумбе в углу комнаты. Глядя на нее, бесцельно перебирающую цветы, Крестен впервые подумал: она же человек. Человек, зачем-то превративший себя в функцию. – Ты знаешь, что случается, когда ему приходится долго ждать? – вдруг спросила Бланка, не повернувшись, и тут же сама, непривычно торопливо, дала ответ: – Не знаешь, конечно. Он же радуется каждому твоему появлению, как ребенок-живодер котенку. И я тогда тоже радуюсь – его радости. – Не от большой любви, я думаю, – окончательно растерявшись, ляпнул Крестен первое, что пришло на ум, и застыл, когда плечи маленькой женщины вдруг затряслись. Нет, померещилось. Бланка всего лишь смеялась. – Любовь... Скажешь тоже, – она аккуратно выдернула из букета длинный стебель с тяжелым бутоном и, уткнувшись в него носом, вернулась на прежнее место. – Ты когда-нибудь любил, Крестен? Так, чтобы и правда радоваться чужой радости, печалиться на пару? Чтоб мечты все общие, четыре руки и две головы на одну душу? Как там еще говорят… не знаю. – Чего ты от меня хочешь? – устало потерев пальцами внутренние уголки воспаленных глаз, спросил Крестен. – У меня нет времени на... во что бы ты там ни игралась. Мне нужно подго… – Я думаю, что любила, – спокойно продолжила она, будто не слыша. – Но ты бы, наверное, с высоты своих… незыблемых моральных устоев… что там у охотников вместо сердца? Ты бы так это не назвал. Хочешь посмотреть? Глядя на Крестена поверх гладкого лепестка, Бланка приглашающе протянула ему руку. Он непроизвольно отпрянул и вжался в спинку кресла. И в эту же секунду понял: он ведь ничего о ней не знал. Ни откуда она родом, такая белая и обманчиво хрупкая, ни кем была, прежде чем стала красивой куколкой на службе у чудовища, ни как звучало ее полное имя. Может, ее вовсе не звали Бланкой. Может, она была бездушней – или человечней, – чем казалась. Может… Была еще одна причина, почему Крестен избегал с ней пересекаться. Бланка не выглядела блеклой, недооформленной и невзрачной, как общая масса людей, так и не испытавших за жизнь ничего, за что стоило бы цепляться в полушаге от гибели. Не была она и радужно-броской, как те, другие вроде Эрии Преттари. Словно и внутри у нее все было расставлено и сгруппировано с той же функциональной выверенностью: ни единого выступающего уголка или примятой странички. Так, чтобы нечем было пораниться и некуда убежать. Всего в меру, ничего лишнего. Может, если бы сейчас он ее коснулся, что-то бы изменилось – в его восприятии, а значит, и в нем самом. Но Крестен знал, что эта женщина ничего не делала просто так, а потому не потянулся ей навстречу. Да и хотел ли он, чтобы что-то менялось? – Нет? — Бланка пожала плечами и опустила руку. – Тогда я так расскажу. Я же давно собиралась, но ты бегаешь от меня, как крестьянин от взбесившейся скотины... А тебе было бы полезно. Слушай. Она осторожно отложила цветок, задумчиво глядя куда-то поверх головы Крестена. Возразить он не смог, да и был ли смысл пытаться? – Я не буду отягощать тебя мелодраматичными деталями, это нам ни к чему, – начала она тихо; ее глаза вдруг стали непрозрачными и темными, как бутылочное стекло. – Ты же помнишь того… который был до тебя, да? Это был твой предшественник – тот, кто привел меня к нему. Думаю, ему не хотелось со мной расставаться, пусть даже он сделал возможной нашу связь, отдав меня в чужие руки. А я не хотела расставаться с ним, даже всеми силами вкладываясь в то, чтобы стать той, кем ты сейчас меня видишь. Так всем было удобней. Лучше, насколько могло быть. Мне не нужно было его ждать, а ему – раз за разом искать меня. Мы любили друг друга. Не по-твоему, Крестен – по-своему. Каждый любит по-своему. Как умеет. Он не сдержал резкого, прерывистого вздоха и уставился на нее ошарашенно и тупо. Впервые за этот разговор – а возможно, и за все время их знакомства – мысли, сцепленные с образом Бланки, стали бессвязными и хлесткими. Впервые Крестен утратил представление, чего от нее ожидать. Как оказалось, он и вовсе никогда его не имел. – Он… тот, что до меня… – он едва совладал со своим голосом; вышло сдавленно и жалко. – Он что-то у тебя взял? – Я не знаю, – Бланка безразлично пожала плечами. – Мне приходило в голову поинтересоваться, но правда ничего бы мне не дала. Ты не задумывался о том, что, может, тем, у кого ты что-то отнял, это становится не нужно? Раз уж они продолжают жить, даже не зная, что что-то утратили? Крестен мотнул головой и тут же замер, ощутив, как отливает кровь от лица. Зачем ему вообще понадобилось так нелепо ее дразнить? Теперь он сам давился гнусным густым запахом, уже не разбирая, что сильнее стискивало ему легкие: отвратительное курево или чужая бледная рука. – Ты не понимаешь. – Не важно, – она отмахнулась. – Не отвлекайся. А помнишь, как ты впервые пришел? Я не смогла тебя остановить, бежала следом, пока ты метался по коридорам и комнатам… Помнишь, да? Как ты сказал, что убил его? Я решила: сейчас возьму ту каменную вазу, раскрою тебе череп, и все закончится. Так глупо, горько подумал Крестен. Ту каменную вазу она бы даже не подняла. – Следующие три дня были… словами не описать, – лицо Бланки стало мягким и безмятежным, будто призрачным; алые губы, четко артикулирующие каждое слово, казались запятнанными кровью. – Он не находил себе места. Ты отнял все, чем он жил. Вместо уверенности оставил смутную надежду, к которой он никогда бы не смог привыкнуть. И когда ты вернулся – потасканный, лихорадочный, точно как сейчас – и принял его предложение... и занял место того, уже предыдущего… Я обрадовалась. Понимаешь? Обрадовалась! Потому что мне не придется проживать эти три дня снова и снова. Действительно: все закончилось. Пока. Только теперь она вновь заглянула ему в глаза. И Крестен наконец-то понял. Убедившись в этом, Бланка одарила его неуловимой ободряющей улыбкой и вновь нащупала пальцами цветок – только для того, чтобы, взяв его в руку, рассеянно оторвать от стебля узкий листик. Бездумно наблюдая за тем, как он плавно опускается на пол, Крестен почти мог угадать, что услышит дальше. – Иногда мне кажется, что я хотела бы видеть мир, как ты. Потом думаю… мне повезло, – Бланка чуть наклонилась, вынуждая его поднять голову и снова встретить ее спокойный взгляд. – Ты мне нужен так же, как я нужна тебе, Крестен. И поэтому я не могу дать тебе больше месяца. Потом начну подталкивать его к мысли, что тебе все же пора искать замену. И тогда… ты сам знаешь, что тогда. Он скованно кивнул и встал. Не попрощался и пошел к двери, преследуемый ее взглядом, ощущая в коленях скрип, будто в проржавевших сочленениях механизма. Лишь у самой двери его нагнали последние ее слова – легкие, шутливые, почти дружеские: – И приведи себя в порядок. Понятия не имею, на кого ты собрался охотиться в таком виде. Снаружи он скурил последнюю, смявшуюся в кармане; измельченные листы дурнострела забились крошкой между грубых швов штанов. Притупленные чувства перекатывались между ребер, как шершавые камешки, поддетые носком ботинка. Мыслей не было. Нужно было уходить, но ноги, зажившие собственной жизнью, отказывались повиноваться. Крестен знал столицу как свои пять пальцев и был уверен: до вечера он успеет.