Сангрия

Перед тем как отвезти Мин Хоа в своё тайное логово, я всё-таки решил заехать в организацию, чтобы уладить один момент. Это должно было в какой-то степени развязать мне руки. Да и в принципе с появлением Мин Хоа мне всё чаще и чаще приходила эта мысль в голову. Мысль об уходе из «Талиона». Мы подъехали на парковку возле чёрного входа. Я сказал ему, чтобы он ни при каких обстоятельствах не выходил из машины и ждал меня. Здесь ему действительно ничего не угрожало, так как это считалось неприкосновенной территорией и при этом хорошо охраняемой. Он покорно согласился, я кивнул головой и направился к главе. На часах 21:15, изучив привычки главы за столь долгое время, я знал, что он в здании, он предпочитал работу исключительно в ночное время, днём же его практически невозможно было застать. Оставив оружие на стойке охраны и пройдя два контрольных пункта, я постучал в дверь, дожидаясь разрешения войти. Дверь мне открыла его секретарь, высокая худощавая женщина средних лет с приклеенным к лицу выражением презрения ко всем, кроме главы. Если бы она и на него так смотрела, то давным-давно бы уже тут не работала или ещё что похуже. В моей же жизни глава был единственным человеком, которого я считал непреклонным авторитетом. В свои практически шестьдесят лет Говард Эверсон был весьма статным и высоким мужчиной с седыми коротко стриженными волосами и бородой-эспаньолкой. На пост главы как раз вступил именно тогда, когда я начал работать в организации. Можно сказать, что я знал его больше половины своей жизни. И я знал его характер: упрямый, строгий, с абсолютным отсутствием юмора и несгибаемой волей, а также чертовски умный, что было заметно и слепому по его живым и колючим голубым глазам, которые будто видели тебя насквозь со всеми твоими потрохами. Я прошёл через кабинет секретаря и подошёл к массивным дубовым дверям, постучал и, не дождавшись ответа, открыл их. В кабинете главы стоял полумрак, горела лишь лампа на столе, заваленном многочисленными бумагами, и это при том, что стол был просто огромного размера. В остальном в кабинете была идеальная чистота за исключением того, что в воздухе стоял тяжелый запах сигаретного дыма. А курил он много и часто, что прибавило его звучному голосу ещё и грубых хриплых ноток. Он поднял взгляд на меня, затушил тлеющий окурок в пепельнице и достал новую из портсигара на столе, подкурил и, откинувшись в чёрном кожаном кресле с высокой спинкой, изучал меня с одним прищуренным глазом. Я думаю, что его эта манера прищуривать один глаз была как раз-таки связана с тем, что он много курил, всё из-за сигаретного дыма. Даже по самой организации он всегда ходил с сигаретой в зубах или в руке, ему было ровным счетом плевать на чьё-либо мнение относительно этого. — Здравствуйте, господин Эверсон, — я вежливо поздоровался. — Вы, ребята, в край охерели, вот что я скажу, — сердито начал он. — Чтобы двое из лучших людей организации, которые работали еще хрен знает с какого возраста стали по разным сторонам баррикад, ещё и устроили бардак на старом заводе Хан Кар. Может, послать вас туда с вениками и швабрами убирать? А?! Безответственные поганцы! — Я готов принять ответственность за это, — сдержанно проговорил я, чуть склонив голову. — Ага, примет он ответственность, — протянул он с сарказмом. — Сядь давай, стоишь как столб посередине кабинета, глаз твоих не вижу, — проворчал Эверсон приказным тоном и указал рукой на софу перед своим столом. Одно меня радует, что раз он так с порога меня отчитывает, значит, он не зол. С его недовольством я ещё, возможно, смогу справиться, но только не со злостью, потому что в гневе это был страшный человек. — Так и зачем пришёл? — серьёзно спросил Эверсон. — Господин Эверсон, я хочу расторгнуть договор с организацией, — я твёрдо посмотрел ему в глаза. Воцарилась мёртвая тишина. В минуты молчания, сидя вот так перед ним, я чувствовал давящее напряжение, не силясь даже громко дышать. Если он мне откажет, а я надеялся, что этого не произойдёт, то этот разговор точно подпортит между нами отношения и помешает мне исполнить задуманное. Только лишь помешает, ведь я всё равно сделаю то, что считаю необходимым, но если ещё буду числиться в организации, то меня как минимум казнят, и мне повезёт, если смерть будет быстрой. Эверсон тоже это понимал, как и понимал то, что сейчас я как никогда имею право на расторжение договора. И в его же интересах мне пойти навстречу, иначе репутация организации серьёзно пострадает из-за моих действий, и, что немаловажно, может быть подорвано доверие к ней. — Я понял твою позицию. Ты знаешь, какие последствия будут из-за твоего ухода? — он приподнял бровь в ожидании моего ответа. — Знаю, я готов к ним, — уверенно ответил я. — Виен, это тебе не обычная работа, где поработал и уволился. О правилах ты осведомлён. Во-первых, ты будешь лишён всего, что дала тебе организация: дома, машины, денег, оружия, всего, вплоть до трусов, останется только то, что сейчас на тебе; во-вторых, а это самое важное, ты будешь лишён покровительства организации. Что бы ни случилось, ты больше никогда и ни при каких обстоятельствах не сможешь вернуться — никаких связей, никаких контактов ни с организацией, ни с её сотрудниками. Ты перестанешь существовать, Виверн перестанет существовать. Мало того, как только слухи распространятся, на тебя откроют охоту, ты и сам понимаешь, скольким людям перешёл дорожку, и сколькие желают твоей смерти. К тому же убирать теперь за тобой некому будет, а там, в мире законников, тебе придётся очень сложно. Разве месть того стоит? Ты готов к этому? Ведь твоё нынешнее положение лучше, чем у многих, кто здесь работает: одна из самых высоких оплат по контрактам, да и сами контракты с приоритетными статусами. Работая здесь, ты можешь до конца своих дней быть обеспеченным, разумеется, если будешь осторожен, профессиональные издержки, так сказать, — он глубоко затянулся сигаретой и выжидающе взглянул на меня. — Это не спонтанное решение, господин Эверсон. Я готов ко всему этому и был готов уже давно, но считал, что мои обязательства не выполнены. — Твой нынешний контракт перейдёт к другому агенту. И повторюсь, ты всё оставишь организации. Такова цена мнимой свободы. А теперь снова спрошу, но уже не как глава, а как тот, кто на всём твоём пути наставлял тебя и обучал — ты готов бросить всё ради того, чтобы просто проучить Эда и помочь тому мальчишке? Не смотри так на меня, ты же знаешь, что мы всё обо всех знаем. Твои шансы практически равны нулю в данной затее. Если уж с Эдом справишься, то там, в одиночку, без оружия и поддержки, ты ничего не сможешь сделать. — У меня нет выбора. Я должен закончить всё это. — Я не буду тебя держать, считаю, что ты отлично справлялся, поэтому в знак признательности за внесённый тобой вклад у тебя будет фора в три дня, затем будет официально объявлено о твоём уходе. От себя лично позволю тебе забрать то, что было при тебе и уехать на той машине, что ты приехал. И лучше тебе постараться скрыться и как можно дальше. Это мой последний совет тебе, — он крутанулся в кресле, развернувшись ко мне спиной, давая понять, что разговор закончен. — Спасибо, господин Эверсон, что приняли и выслушали меня. И спасибо, что сделали вы и организация. Прощайте. В моих словах была благодарность, я хотел её донести и думаю, мне это удалось, потому что кресло еле заметно качнулось в обратном направлении, но Эверсон остался в той же позе спиной ко мне. Ему бы просто не позволила гордость и положение выражать лишние эмоции или, уж тем более, что-то ответить. Я развернулся и быстро прошёл к выходу. По пути я взял свои вещи и спокойно вышел из здания. Глубоко вдохнул всеми лёгкими, я посмотрел на ночное небо. Здесь, в свете города-миллионника, практически не было видно звёзд даже при том, что на небе ни единого облака. Вокруг всё то же самое: здания, земля, деревья, машины, но пахнет иначе. Нет, не запахом обретённой свободы, предвкушения или страха за свою жизнь. Пахло неотвратимыми переменами, настолько же неотвратимыми, как и старость, как само время.