На костях нимфы

Дома было тихо, как на кладбище, и, пожалуй, даже темнее, чем в этом последнем пристанище человеческих тел. Ни шороха, ни звука, ни зажженной свечи или лампы. «Наверняка заснули», — с облегчением выдохнула Илзе, вглядываясь в тянущийся вдаль коридор, который своей узостью и мрачностью представлялся лабиринтом кровавого языческого минотавра. Осторожно ступая по половицам на цыпочках, не позволяя ни одной из них скрипнуть, Илзе, на ощупь избегая дверных косяков и, как назло, выступающих углов добротной мебели, переступая через пороги, двинулась к своей комнате, безмерно радуясь тому, что, по всей видимости, наказание ее отложено до завтрашнего утра, а там глядишь, родители забудут или проявят к ней снисхождение. В собственном доме Илзе кралась, как воровка, как мышь, пытающаяся, привлекая всю свою сноровку, избежать двух свирепых от голода, жажды плоти и крови котов. Стоило ей прошмыгнуть в свою комнату, как она врезалась во что-то мягкое, грозно возвышающееся и безмолвно неподвижное… вернее, в кого-то. Зажегся свет, и прямо перед напуганной Илзе вспыхнуло сухое, с ледяными, пронизывающими, пробирающими до костей глазами, острое лицо фрау Ньюман. — Когда ты должна была вернуться, Илзе? — с абсолютным спокойствием, граничившим с безразличием, спросила она. — До заката, — подавляя страх, невозмутимо ответила Илзе. — Чем ты объяснишь своё опоздание? — продолжила она свой допрос, который обещал закончиться, по опыту Илзе, самой настоящей пыткой. — Я бродила у Золотого ручья, слушала пение птиц, собирала цветы и размышляла о Боге, матушка, — смиренно отозвалась девушка, волнительно теребя платье в руках. Она знала, что тихий расспрос, учиненный фрау Ньюман, — это только затишье перед бурей, которая грозит разразиться в любое мгновение, от любого ее неосторожного слова. — Одна? — фрау Ньюман недоверчиво поглядела, и ледяные иглы ее глаз впились в Илзе, как стрелы в святого Себастьяна. — Одна, — не моргнув, соврала она. Из темноты, простиравшейся за ними, с кресла, стоявшего возле кровати Илзе, послышался грозный рев, напоминавший медвежий: «Врешь, мерзавка!» Фрау Ньюман живо выметнулась из комнаты, не желая становиться свидетельницей дальнейшей сцены, а прямо перед Илзе предстала грозная фигура ее отца, подобная скале, чья вершина опутана грозовыми тучами. Герр Ньюман был уже далеко не в расцвете лет, но ещё не утратил своей немереной силы, и его кулаки размером с пивную кружку представляли серьезную угрозу не только для его хрупкой дочери и боязливой жены, но и для всех завсегдатаев таверн во всем околотке. На его лице, искаженном от ярости, выступили красные пятна, а ноздри свирепо раздувались. В тёмных его глазах, как на штормовом небе, сверкали ослепительные молнии. Илзе содрогнулась в ужасе, чувствуя, как охватывает ее странный трепет, подобный трепету верующего перед Богом — этой порабощающей душу человека смеси непоборимого, всеохватывающего страха и величественного благолепия и почтения. И этот получеловек-полубог, впитавший и от людей, и от богов худшие качества, замахнулся своей огромной ладонью и с наведанной силищей ударил Илзе по щеке так, что у той потемнело в глазах и она беспомощно покачнулась, схватившись за горевшую, увлажнённую ничтожными капельками слез, покрасневшую вмиг щеку. — Всё ты врешь, маленькая дрянь! За что Господь наградил меня такой лживой дочерью? — грохотал он, возвышаясь над ней. Казалось, его гнев нарастал с каждым сказанным им словом и был готов обрушиться в любой момент на притихшую, сжавшуюся в комочек Илзе, тщетно пытавшуюся позабыть о боли в щеке и вновь обрести ту смелость, какую она обнаружила в себе у Золотого ручья. Но если Золотой ручей успокаивал ее, вселял в неё светлую надежду, простирая перед ней бескрайние, свободные просторы, в которые хотелось бежать, бежать без оглядки, босиком, по колючей и мокрой траве, далеко, в горизонт — царство закатного солнца, то тёмные стены дома ввергали ее в отчаяние, надевали оковы, заключали в темницу. — От тебя дымом пахнет! — прикрикнул он и, принюхавшись, добавил: — Табачным! Курила трубку, негодница? — не успела Илзе и глазом моргнуть, как могучий, нетерпеливый кулак прилетел в ее верхнюю губу. Кровь ощущалась металлическим привкусом во рту, опьяняя, как крепкий, настоянный вермут, отторгая сознание. Но Илзе молчала, виновато потупив голову. Она свято верила в то, что чем более виноватой она будет выглядеть, чем большее раскаяние выкажет, тем меньше ей придётся терпеть брань и удары отца.  — Не-е-ет! — протянул он с коварной усмешкой. — Я не твоя дура-матушка, меня ты, чертовка, не проведёшь! — он железно, мертвенно схватил ее выше локтя, почти выворачивая ее тонкую, тут же начавшую затекать и неметь руку, и втолкнул в комнату, несмотря на слабую, но исполненную волей к свободе попытку Илзе ухватиться за дверной косяк и вывернуться из его цепких и грубых рук. — Со мной такие шутки не пройдут, гнусная, лживая тварь! Вся пошла в свою стерву-мамашу, — он резко дёрнул ее и швырнул. Ком страха, скопившийся в горле, ударившись об пол, словно бы разбился, и осколки его разнеслись по всему дрожащему телу Илзе, укалывая то тут, то там. Кровь текла по губе нескончаемым потоком. Как ручей в своём истоке из-под земли выбивается мощной струей, так и она не думала останавливаться, и сколько бы Илзе трясущимися пальцами ни убирала ее, сколько бы ни размазывала по своему бледному лицу и рукам, красная струйка, раз проложив себе дорогу, упрямо продолжала течь. В эту минуту беспросветного мрака, минуту оставленности, когда не только мать, но и все ангелы, горделиво восседающие на небесах, стыдливо и бессильно закрыли свои глаза и удалились из детской, деревянные половицы встретили с непримиримой жёсткостью, как доски гроба встречают мертвеца, хрупкое тельце с проступающими костями, искалеченными конечностями и израненной всевозможными человеческими пороками чистой и незапятнанной душой. Как и всякого мертвеца, Илзе больше не питали жизненные соки. Как и у всякого мертвеца, в ее сознании царила непроницаемая мгла, какая бывает лишь при глубочайшем сне, а в ее груди была опустошенность, бездна безысходности, вибрировавшая животным страхом. Но в отличие от мертвеца она все чувствовала, все понимала, а губы ее, превозмогая сковывающую боль, смачивая пересохший рот новыми каплями алой крови, безмолвно твердили: «Я больше не боюсь, я больше не боюсь». Сама Илзе не знала, какая борьба — внешняя или внутренняя — была более ожесточенной. Она осознавала лишь одно: надо дожить до завтра, не потеряв рассудка, не уйдя в свой выдуманный манящий мирок пиратов или индейцев, разместившийся на берегу Золотого ручья, который оправдывал своё название золотыми водами. — Не ты курила! Не ты! — взревел он, доставая из своих брюк жесткий, как плеть, кожаный ремень с огромной, тяжеловесной пряжкой. Герр Ньюман согнул ремень пополам и натянул. Убедившись, что пряжка нависла прямо над лицом Илзе, он со всей свирепостью, на какую был способен, замахнулся. С рассекающим воздух свистом ремень обрушился на Илзе и попал по ее рукам, которые она инстинктивно, пытаясь защититься, вытянула вперёд. Старые синяки, невидные под длинными рукавами платья, ожили и снова заговорили своим языком боли, отпечатывающейся на коже, на мышцах, на костях, внедряющейся внутрь человеческой натуры и безобразно уродующей ее. — Ты была не одна, бесстыдница! Кто он? — гаркнул отец громовым раскатом. — Я знаю, это он курил! Колись, кто он, а не то я всю дурь из тебя выбью этим вот ремнём, безобразница! — видя, как он снова во весь свой исполинский рост вытягивается, замахиваясь в очередной раз ремнём, Илзе как можно быстрее перевернулась на живот. Ремень ударил по пояснице, точно молот по наковальне. Несчастной казалось, что он проломит ей позвоночник или по крайней мере отобьёт почки. Она непроизвольно содрогнулась, будто бы в конвульсиях, какие бывают у безнадежно больных на смертном одре, и выпустила густой выдох, но не обронила ни звука, не молвила ни слова, сохраняя стоическое, партизанское молчание. Даже мученики, горевшие на кострах, забрасываемые камнями и терзаемые пастью дикого льва, не могли похвастать такой стойкостью, ведь они всегда истошно, потусторонним голосом кричали, что верят в Бога единого. А Илзе уже ни во что не верила, потому, быть может, кричать ей было нечего. — Признавайся, Илзе! С кем ты шлялась в ночи? Кто соблазнил тебя ослушаться родителей? На кого ты нас променяла, позорище нашего дома? — Илзе из всех сил попыталась отползти, обдирая коленки о деревянный пол, но герр Ньюман свободной рукой схватил ее за шкирку, как неразумного щенка, подтащил к себе, задрал длинное платье со всеми юбками и спустил ее панталоны, оголяя небольшую, но по-женственному притягательную и округлую попу. На белоснежной коже там и сям виднелись последствия длительных истязаний — синие, красные, фиолетовые кровоподтеки. Илзе успела опереться локтями на кресло, словно нарочно оказавшееся в ее комнате для того, чтобы с большим удобством переносить избиения, прежде чем металлическая пряжка хлёстко, с лязгом и дребезгом, точно с боевым кличем, набросилась на нее и упруго отскочила, обжигая кожу и оставляя на ней продолговатую отметину. Илзе выгнулась так, как иные женщины выгибаются в сладострастной истоме, но предательские слезы горными водопадами хлынули из ее глаз. — А! рыдаешь, притворщица! — протянул отец. — Пытаешься снискать милости? Крокодильи слезы дьяволицы! Я из тебя и чертовщину, и правду выколочу! — он раскрутил ремень, и тот боком вдарил Илзе по ягодицам, но девушка лишь закусила разбитую верхнюю губу, кровь на которой было уже запеклась, но разбуженная укусом хлынула снова. — Кто он? Кто тот негодник, что проводил тебя до дома? О, даже не смей отрицать! Я видел его из окна! Кто он? — словесный поток, подобно лаве вулкана, все сильнее и сильнее, все выше и выше, все горячее и горячее извергался из его по-недоброму ухмыляющегося рта. Герр Ньюман кипел и разрывался от злости, которая, однако, приводила его к удовлетворению: вид боящейся, беззащитной, пронизанной страхом и уважением к нему дочери, ее обнаженного, нежного, волнительного зада, ее едва доносившиеся всхлипывания, робкие шмыгания носом — все это вводило его в экстаз, и он ещё больше распалялся, причём не только яростью. — Кто он? Гансик Рилов? — молчание, и звук удара. — Отто Лэммермайер? — снова молчание и снова удар. — Георг Циршнитц? — свист ремня, и очередная красная полоса рассекла тонкую кожу. — Мельхиор Габор? — Илзе думалось, что она уже не должна ощущать ударов, что на коже ее не осталось ни живого, ни чувствующего места, но напрасны были ее надежды. Мука была бесконечной, углубляясь, пронизывая насквозь, отдаваясь во всем теле. Казалось, что весь мир соткан из муки, что нет ничего кроме муки, что каждый сейчас, даже Вендла Бергман, которую никогда не били дома, страдает сейчас так же, как Илзе. — Эрнст Рёбель? — бич земной или бич небесный, а может, и то, и другое вместе взятое, вновь упал на спину. — Мориц Штифель? — пряжка особенно больно, точно дикий терзающий зверь, накинулась на копчик, и Илзе, как бы она ни старалась держаться, взвыла, глотая слезы, смешанные с кровью. — Отец! — взмолилась она, лепеча обескровленными, еле двигавшимися, опухшими губами и осмелившись оглянуться на него. Красной каемкой обрамились ее холодные голубые глаза, и представлялось, что ад с небесами столкнулись в них. — Прошу тебя… — Вот и закончилась твоя святая стойкость! Сбросила свою овечью шкурку, волчица? О, ничего не стоит твоё притворное терпение! — он потянул ее за волосы, и Илзе пришлось, следуя за его рукой, неестественно выгнуть шею, чтобы он их не выдрал. — Матушкино лицемерие, кажущееся благочестие… что ещё от неё ты переняла, публичная девка? О да, ты публичная девка! — со смаком проговорил он, словно пробуя на вкус подобранное выражение. — Только последняя шлюха не вздрогнет, не шелохнется при имени своего любовничка, — он резко отпустил ее волосы, и, к счастью для Илзе, ее голова упала на мягкое кресло, в котором девушка поспешно принялась глушить свои жалкие всхлипывания. — Насколько же блуд охватил тебя, Илзе, а? — перешёл он на шёпот, то ли ругавший, то ли манивший. — Тебе должно покаяться, Илзе! Покайся! — приказал герр Ньюман. — Я ни в чем не виновата, отец, я ни в чем не виновата… — повторяла она тихо, но беспрестанно. — О да, скажи это ещё раз, моя маленькая развратница, — Илзе чувствовала, как его ловкие руки расплетают шнуровку платья, как шуршат юбки, спадая на пол, как струится ткань по ее затёкшим от долгого стояния на коленях ногах. Со всей стойкостью, со смирением и покорностью она приготовилась принять неизбежное, то, что повторялось изо дня в день, стоило тьме спуститься на грешную землю и застлать глаза бдящим божествам. Илзе бы с блаженной радостью приняла в два раза больше ударов ремнём, чем последующие десять минут того, что герр Ньюман сально и богохульно называл «раем на земле». Его руки заскользили по небольшим, но округлым грудям Илзе, то сильно сжимая их, то нежно массируя. Его губы впились в ее обнаженную шею, покрывая ее страстными поцелуями, оставляя кругловатые красные следы. Иногда он исступленно начинал надкусывать ее — Илзе было неприятно, она постанывала от боли, но герр Ньюман наверняка полагал, что она охвачена тем же возбуждением, что и он, и настырно продолжал. Ощущая на шее и на спине волнительное, прерывистое дыхание отца, Илзе сама пыталась не дышать, затаиться, словно бы это могло прервать ее существование, прекратить ее страдания. Стыд, а не страсть испепелял ее изнутри. Обжигая дочь по-драконьи горячими выдохами, герр Ньюман еле слышно, но с неколебимой уверенностью прошептал: — Ты моя, Илзе, ты принадлежишь только мне и больше никому. И ни один глупый школяр не смеет прикасаться к тебе так, как я. Его пальцы дотронулись до ее сосков, и он, зарывшись носом в ее шелковистые каштановые волосы, вдыхая аромат ее юного тела, принялся подушечками пальцев гладить эти налившиеся вишни, украшавшие сливки вздымающихся грудей Илзе, пытаясь вселить в неё сладостное, похотливое томление. Вопреки тому, что соски ее твердели, а тело податливо отзывалось под отцовской рукой, следующей все ниже и ниже, поглаживавшей напрягшийся живот и лобок, девственно покрытый чёрными волосками, Илзе тошнило от мерзости происходящего. Как же все это было неправильно! Как же все это было грязно! Как же все это было противно ей! Каждый раз, когда отец ласкал ее обнаженное тело, каждый раз, когда одна его рука обхватывала и сминала ее грудь, а другая, раздвигая половые губы, надавливала на клитор, вызывая тёплые волны, выходившие за берега ее жаркого и увлажнявшегося наперекор ее желанию лона и разливавшиеся сперва по ее животу, а потом по всему телу, каждый раз, когда сотворялся этот разврат, в котором с таким самозабвенным упоением растворялся герр Ньюман, чувствуя, как его учащенное сердцебиение пело в унисон с сердцебиением его юной, возбуждавшей и оживлявшей его, чувственной, возлюбленной дочери, Илзе вспоминала проповедь пастора Кальбауха о том, что нечестивые дочери Лота поступили, как настоящие содомитки, вступив в преступную связь со своим отцом, и ее округлые бёдра сильно сжимались, как бы сопротивляясь противоестественному действу, но вызывая похотливую ухмылочку на лице герра Ньюмана, который, хлопнув дочь по саднившей попе, вновь раздвигал их и ещё более интенсивно, с большим нажимом принимался массировать ее набухший клитор, время от времени увлажняя его выделившийся слизкой смазкой и заставляя дочь издавать хриплые стоны от невозможного удовольствия, граничившего с мучительной болью, так сильно заводившие его, и цепляться ногтями за поверхность кресла. Илзе, пленительно изгибаясь, инстинктивно подаваясь навстречу руке отца, терясь об неё своим алчущим ласки клитором, проклинала сластолюбивую человеческую природу, своё послушное тело, вместилище греха, и, главное, саму себя. «Почему я не могу противостоять? Почему? Почему? Лучше б мне никогда не рождаться, чем жить с такой слабостью к собственному отцу», — думалось ей, пока тело ее тонуло в нескончаемой, обволакивающей, как пушистое одеяло, неге. Наконец отец прекратил изводить ее столь сладостной мукой греха, и Илзе утомленно раскинулась на кресле, ничего не воспринимая и лишь чувствуя восторженность, смешанную с немощной, но лютой ненавистью, мягкость тела, разрежаемую рвотными позывами. — Тебе же понравилось, Илзе? Я знаю, что понравилось, — самодовольно протянул отец, нависая над ней и проводя пальцем будоражаще по ее тонкому позвоночнику. — Ни один твой школяр не доставит тебе такого удовольствия, как я, моя милая. Если будешь хорошей девочкой, Илзе, и не расскажешь маме, то и впредь будешь таять в этом наслаждении, — он крепко обнял ее, зажав ее груди, и поцеловал в шею. Да, ей хотелось получать это наслаждение — когда отец уезжал, она испытывала острую нехватку этих ласк, но ей не хотелось получать их отца, чья безудержная, неутолимая похоть быстро сменялась гневом и наоборот. Почему тот, от чьих прикосновений ее тело впадало в благолепный трепет, на чьи прикосновения оно так отзывалось, садистски истязал Илзе и был отвратителен ей? Грустная усмешка, которую герр Ньюман не мог видеть, проскользнула по тонким губам Илзе. Она была уверена, что, если мать и не знала наверняка о том, что делает ее муж с их дочерью, то по крайней мере догадывалась об этом. Догадывалась и делала вид, что ничего не замечает, что все в порядке лишь для того, чтобы сохранить семью, чтобы все внешне выглядело, как в других семьях, чтобы на неё, фрау Ньюман, не смотрели косо и жалостливо в церкви, чтобы за спиной не перешёптывались, чтобы не ходили сплетни по городку о том, что происходит в стоящем на окраине беленом доме, чтобы в конце концов выдать замуж обесчещенную отцом Илзе за достойного человека. Своим равнодушием фрау Ньюман плела искусный, но прочный, как паутина, обман, рисовала картинку благополучной счастливой семьи, принося в жертву Илзе, как Ифигению, чтобы миновать бурю, и казалось, сама верила в него, пребывая в своём выдуманном мирке, отдаленном и от дочери, и от мужа. Илзе была игрушкой отца и орудием матери, причиной и краеугольным камнем всего грандиозного обмана. И она безмерно винила себя в том, что первого она толкает на ненасытную похоть, какие бы длинные и уродливые платья она ни носила, а вторую — на двуличную ложь. Илзе, осознавая проступки родителей, все же считала себя единственной виновной и понимала, что для того, чтобы прервать этот порочный круг, ей необходимо исключить звено — себя. Но как вырваться из лап отца? Как обрести независимость и не погибнуть в, быть может, ещё более жестоком и холодном, чем сердца родителей, мире? Неукротимая ненависть к отцу преполняла ее. Герр Ньюман упивался ее юной красотой, поглаживая это ивово-бледное тело, в котором наряду с просыпающейся женственностью проглядывалась ещё подростковая худоба, а ей оставалось терпеть его крепкие мозолистые огромные лапы, его дряблый вываливающийся живот, его мужскую немощь. Он получал всё и жаждал больше, а она — ничего и не жаждала вовсе. Илзе просто хотела быть веселой девчушкой, прыгающей через костёр с друзьями на берегу Золотого ручья, а потом цветущей весной влюбиться безумно, например, в понимающего Морица Штифеля и, заведя его в какой-нибудь укромный уголок, вдали от любопытных, мешающих влюблённым глаз, отдаться ему так, как можно отдаться только тому, кого любишь безрассудно. Но отец отобрал у неё детство, отобрал и первую любовь, страстную, но чистейшую, он замарал страницы ее жизни чёрными чернилами, и не было промокашки, которая могла бы убрать эти пятна. Что же ждало ее? Годы насилия от этого человека, лишившего ее счастья ради мига собственного удовлетворения? Лицо Илзе исказилось, и она, набрав слюны во рту, плюнула в отца. Тот мигом отпрянул от неё, на мгновение замер, а затем, быстро расстегнув и спустив брюки и кальсоны, разведя руками исполосованные ягодицы Илзе, причиняя ей намеренно неимоверную боль, вошёл между ними. Его член резкими толчками разрывал ее изнутри, и чем больше отец углублялся в неё, чем шумнее он пыхтел, с упорством всаживаясь между ее зажавшихся от боли, плотно обхвативших его член ягодиц, тем громче вскрикивала Илзе, тем сильнее слезы брызгали из ее глаз. Воплем она, точно напуганный и потерянный ребёнок, звала мать, но та не шла, молясь на коленях в своей комнате и не слыша ничего, кроме собственных воззваний к небесам. Илзе хваталась за кресло руками, беспомощно вгрызалась в него, терпя раскаленность, которая прожигала ее насквозь, как обогретый огнём шампур. — Да, девочка, долго ты меня томила, теперь твой черёд дать мне удовольствие, — проговорил герр Ньюман, крепко стискивая, практически выкручивая соски дочери. — Твоё страдание доставляет мне удовольствие, — он имел ее, он обладал ею самым грязным, варварским способом, не видя в ней ни человека, ни женщины, ни дочери. Он дышал, точно смерть, ей в затылок и не видел, не желал видеть ее изведённого судорогой, нахмуренного в страдании, заплаканного лица. Едва ли он смог бы перенести его вид! Как же Илзе хотелось вырваться, скинуть это ненасытное животное с себя, но она не могла и пальцем пошевелить под его грузным весом, и она кричала, кричала в пустоту, в доме более безжизненном, чем пустыня, кричала до хрипоты, осознавая, что никто ей не поможет и что спасения не найти. Она ненавидела отца, превратившего ее в безвольную рабыню, удовлетворительницу его не ограниченных ни своим числом, ни моралью желаний, она ненавидела своё безысходное положение и прежде всего саму себя, неспособную ничего поделать, кроме как терпеть. Удар ремнём, хоть и оставлял после себя видный след, все же не саднил так, как каждое движение отцовского члена, которым она была зачата, который обрек ее на существование, в ее теле. Эта пытка казалась бесконечной, напрасно Илзе считала минуты, герр Ньюман все не мог достигнуть удовлетворения. — Заткнись, шавка! — бросил он на очередной ее вскрик, и его огромные руки сжались на ее тонкой шее. То ли от неожиданности, то ли от перекрытого вдруг дыхания Илзе открыла рот, ловя воздух, но напрасно — пальцы отца, словно челюсти хищника, вгрызались в ее шею, удавливая слабевшую с каждой секундой Илзе. Пока в ее шее разрастался надувающийся воздушный шар, который сдавливал ее горло и грозился лопнуть в любую секунду, уничтожив Илзе, отец особенно скоро двигался в ней, пробуравливая ее, при этом приговаривая: — Я могу тебя убить, я могу дать тебе жить, я могу зародить жизнь внутри тебя. Ты вся в моей власти, Илзе, ты принадлежишь мне, ты полностью зависишь от меня, — Илзе слушала его и безмолвно открывала рот, точно рыба, желая крикнуть, но крик останавливался в скручивающих с каждым толчком тисках, образовавшихся на ее шее. Предметы перед глазами поплыли, Илзе уже перестала понимать, где находится; кресло, на которое она опиралась, представлялось целым миром и готовилось принять ее в свои объятия, мертвую или живую. Сознание оставляло ее. Особенно углублённое, особенно раздирающее движение между ее ягодиц, облегчённый стон отца, воздух, долгожданный воздух в немереных количествах принялся поступать в ее легкие, так что Илзе закашлялась. Шея саднила, дышать было трудно, будто невидимые путы по-прежнему сдавливали ее. Отдаленно, словно это происходило не рядом, а в соседней комнате, Илзе слышала, как отец ее натянул кальсоны и брюки, застегнул ремень и выглядел, как прежде, как примерный семьянин, любящий свою хозяйственную жену и милую дочурку, ходящий с ними в воскресенье в церковь и исповедующийся лишь в том, что вчера он накричал на трубочиста, а позавчера съел слишком много галушек. Лишь изнемогавшая Илзе со следами его преступлений на своём обнаженном теле, окружённая разбросанным тряпьём, немо свидетельствовала о том, что в их семье никогда не будет, как прежде, когда они ещё не были так бедны, когда фрау Ньюман ещё не увлеклась религией и не отказывалась делить со своим мужем супружеское ложе, когда фигура Илзе не приобрела ещё женских округлостей и выпуклостей. — Теперь ты не будешь в меня плеваться, Илзе? — менторски спросил отец, как если бы только что произошла обычная воспитательная порка. — Не буду, отец, — еле выговорила Илзе, потирая ушибленные места и понимая, что в ближайшие дни она сидеть не сможет. Тот кивнул и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Илзе осталась одна. Наедине с тем грязным послевкусием нежеланного сладострастия, наедине с ссадинами по всему телу, наедине с ощущениями от отцовских изворотливых жадных лап, наедине с его семенем, стекающим по ее ноге, наедине с разрастающейся пустотой в груди, из которой будто бы вырвали живое сердце и съели, наедине с изгрызающей виной за своё неправильное поведение, наедине с испепеляющим стыдом появиться вновь среди своих сверстниц, зная, что они чисты, невинны и вовсе не должны находиться рядом с ней, запятнанной, безвозвратно испорченной. Как бы ужаснулись фрау Бергман, фрау Бессель и другие женщины, узнай они, с какой жалкой, испытывающей похоть от прикосновений собственного отца девушкой общаются их приличные дочери. Правда есть то, о чем лучше никому не знать, с чего лучше не срывать тёмных покровов, потому что это настолько невообразимо, настолько непонятно здравому рассудку, что не стоит ожидать от слабого духом человека адекватной реакции. Илзе сама не до конца понимала, почему ее тело начинает изнывать, когда отец касается ее, почему адский жар разгорается внутри ее, ведь в отце для неё не было ничего привлекательного, напротив, решительно все отталкивало ее. Видно, нечто подсознательное, какое-то природой заложенное чувство любви к родителям проявлялось в такой извращённой форме. Илзе давно уже запуталась в сетях своих собственных ощущений и не могла выпутаться, выбраться на свободу, как бы ни обдумывала происходящее, сознавая себя неисправимой, подобной дочерям Лота грешницей. Окружённая своими страхами и переживаниями, она подползла к кровати и завалилась на неё, уткнувшись носом в подушку. Веки изможденной Илзе смыкались, а тело проваливалось в глубокий сон, но стоило ей уснуть, как тревоги поднялись со дна ее души. Память о прошлых избиениях и ожидание грядущих не давали ей покоя даже во сне, и Илзе, отбиваясь от своего извечного врага, ворочалась, сминая простыни и одеяла. Переваливаясь с бока на бок, она пыталась избежать ударов невидимой плетки, все равно настигавшей ее. Провалявшись в этом беспокойном полусне, спутавшемся с явью, Илзе проснулась спустя три часа, когда беспробудная ночь залетела вещим вороном в окна домов и украсила каждую спальню мерным сопением и храпом. Одевшись и причесавшись, Илзе подошла к окну — вот он ее путь к свободе, в бескрайний и заманчивый мир, которого ее учили опасаться. Но что, если опасности мира надуманны и являются частью родительской лжи, общей лжи, охватившей весь затхлый городок со всеми домами, школами, больницами и церквями? Почему же не чувствуется эта ложь за его пределами, у Золотого ручья? Там, на свободе, никто не будет ей приказывать, там не будет ее отца, возомнившего себя хозяином ее судьбы, там будет неизвестность… Иногда неизвестность пугает, но Илзе ее не боялась, она была твёрдо убеждена в том, что, какой бы ни была эта неизвестность, она не превзойдёт в жестокости стен ее родного дома. Распахнув окно, Илзе вдохнула свежий, прохладный воздух свободы, и тяга, сковывавшая ей шею, будто бы смягчилась. Ветер обдувал лицо с опухшей щекой и разбитой губой, как заботливая мать дует своему ребёнку на ранку. Пусть отец поймает ее, из-под земли достанет, если сможет, пусть прибьёт ее на месте — в таком случае побег будет весьма оригинальным способом самоубийства, пусть! Она больше не в силах терпеть рабство, она хочет вкусить свободной жизни, которой никогда не знала, но которая звала ее, заманивала историями о пиратах и индейцах, просторами у Золотого ручья и ценилась больше, чем все остальное. Свобода представлялась той целью, ради которого можно и пожертвовать своим никчемным существованием, и Илзе счастлива была б променять всю свою жизнь на час свободы. Она оглянулась на свою комнату — клетку, на стенах которой вмятины, следы от ногтей, пятна крови, рассеянные густыми тенями, как призраки прошлого, прощались с ней, тем не менее говоря ей, что они ещё неоднократно встретятся в вспышках воспоминаний и в ночных кошмарах. Илзе запрыгнула на подоконник, и ветер свободы понёс ее, точно пылинку, в новую жизнь, очертания которой сложно было разглядеть в столь темный час.