Бывают такие дни, когда проснешься и кажется, что весь мир благоволит тебе — созданный для тебя, он подчиняется каждому твоему желанию, исполняет все твои капризные прихоти. Именно в таком настроении Анна направилась, по своему обыкновению, к дому Ньюманов, чтобы встретить Илзе и пойти вместе с ней в школу, болтая по дороге о домашних неурядицах, о том самом последнем сочинении по «Илиаде» и, разумеется, о Мельхиоре Габоре, к которому все девочки, девушки и женщины городка испытывали определенную слабость и относились благосклонно. Утреннее солнце ластилось об веснушчатое лицо Анны, играло с ее белокурыми волосами, как маленький, взятый на руки котенок. Птицы с задорным щебетом, предаваясь неге обманчивой весны, постепенно переходившей в робкое, неуверенное лето, приветствовали ее, и Анна, замирая, оглядываясь на пернатых малышей с внимательными черными глазами-бусинами, вслушивалась в их пение, иногда даже в шутку дирижируя этим пернатым хором. Домик Ньюманов белел неподвижным облачком на горизонте. Лишь непоседливый флюгер ворочался, подчиняясь тихим повелениям ветра, и отбивался от солнечных лучей, искрясь. Мир и спокойствие воцарились над разбитым маленьким садом из сухих кустов: всякий раз, когда Анна проходила мимо них по аллейке, ей чудилось, будто это гвардейцы приветственно, стоя в два ряда, протягивают свои ветви-шпаги, знаменуя ее приход. Когда бы Анна ни приходила к Ньюманам, ей всегда оказывали теплый прием: несмотря на то, что Ньюманы были бедны, они часто предлагали выпить козьего молока с воздушным яблочным штруделем, рассыпаясь в щедростях и любезностях. За одним столом с Ньюманами не было скучно, как с другими взрослыми: фрау Ньюман никогда не ругала ни Анну, ни Илзе за положенные на стол локти или скрещенные под стулом ноги, герр Ньюман шутил и острил, не стесняясь крепкого словца, чем вызывал искристый смех Анны, поражавшейся тому, почему ее подруга не смеется над шутками отца. В их небольшом домике сохранялась непринужденная, несерьезная атмосфера. Подойдя к домику, Анна дважды стукнула в дверь увесистым молоточком, не отличавшимся особой изящностью. Вскоре дверь отворилась, и на пороге предстала сухая и высокая фрау Ньюман. На мгновение Анне показалось, что лед в глазах женщины начал таять — незаметные, стеклянные слезы закрались в морщинистые уголки ее узких глаз. Однако фрау Ньюман поспешила улыбнуться, и Анна решила, что заплаканная усталость женщины, ее едва приметная печаль ей почудились.
— Доброе утро, фрау Ньюман. Вы знаете, я за Илзе, — Анна улыбнулась, и яркие веснушки запрыгали на ее лице, точь-в-точь солнечные зайчики.
— Здравствуй, Анна, — женщина кивнула. — Мне очень жаль, но Илзе больна, я боюсь отпускать ее сегодня в школу, — она жалостливо всплеснула руками, и сердце чуткой Анны дрогнуло. Хорошее настроение, рожденное прекрасным утром, испарилось, как кипящая вода из открытой кастрюли.
— Господь милосердный! — воскликнула Анна, врываясь в дом, но фрау Ньюман схватила ее за запястье и остановила. — Еще вчера она была абсолютно здорова! Можно я зайду в дом и поприветствую ее? Уверена, мое присутствие даст ей сил и приободрит ее, — она вскинула умоляющий взгляд на женщину, чье приветственное дружелюбие вмиг сменилось неприступной строгостью, чья мягкость обернулась жестокостью, как если б никому неведомая сила вдруг сорвала с нее легко бумажную маску.
— Нет, — отрезала она, качая безжизненной, закутанной в чепец головой, — это может быть заразно.
— Так сказал доктор? — спросила Анна, заглядывая в лицо фрау Ньюман, пытаясь выудить то, что от нее скрывают.
— Да, — дверь с грохотом захлопнулась, и девушка отскочила от неожиданности.
«Что-то здесь нечисто», — подумала она, припоминая, какой веселой и румяной была вчера Илзе в школе и какая теплая, почти безветренная погода стояла в последние дни. У Илзе был крепкий иммунитет: она могла бегать по лужам и по снегу босиком, редко болела даже в морозную зиму или в дождливую осень. Анна прекрасно помнила тот день, когда в школу пришли только они вдвоем, тогда как остальные с температурой отлеживались дома. Значит, Ньюманы что-то от нее скрывали. За непринужденной обстановкой в их доме Анна не обращала внимания ни на пятна и изломы на черном кожаном ремне герра Ньюмана, ни на поломанные ногти Илзе, ни на синяки на ее руках и ногах, ни на изорванное кресло у кровати Илзе — девушка постоянно твердила то, что раньше у них была кошка, но Анна, уже давнее время бывшая соседкой Ньюманов, не припоминала, чтобы они держали каких-либо животных, кроме козы. Теперь все эти незначительные детали складывались в единую картину, дополненную последним пазлом — поведением фрау Ньюман.
Убедившись, что за ней не смотрят из окон, занавешенных опрятными, свежестираными белыми занавесками, Анна проскользнула вдоль стены, скрылась бесшумно в кустах и, обойдя дом, подошла к окошку Илзе. Иногда через это окно Илзе, которой запрещали выходить куда бы то ни было после заката солнца, сбегала с Анной на вечерние танцы в городском парке или на летние ярмарочные гулянья; в иные дни, когда Анна гостила у Ньюманов, она и Илзе забирались на подоконник, распахивали окно и сидели таким образом, вышивая, разговаривая о пустяках, а иногда срывая с клумбы стелившиеся под ногами садовые ромашки и гадая на них. Анна осмотрелась по сторонам: рядом никого. Подойдя чуть поближе и захватив пару мелких камешков с клумбы, она кинула их в окно и спряталась в кустах. Это был условный знак для Илзе, и Анна была уверена, что даже если б подруга находилась в смертельной лихорадке, она открыла б окно. Но окно не открылось. Тогда Анна рискнула и подошла еще ближе, ступила на клумбу, прислушалась: из комнаты не доносилось ни звука. Вдруг перед ее глазами предстали поломанные и втоптанные в клумбу стебли еще не распустившихся ромашек, как будто кто-то выпрыгнул на них из окна. «Неужели она сбежала из дома?» — с испугом подумала Анне. В комнате послышались тяжелые скрипы половиц, кто-то приближался к окну. Анна тут же присела и гуськом двинулась вдоль дома, свернув за угол, она встала и быстро побежала в школу, несмотря на то, что разоблаченный секрет Ньюманов тяжелым камнем повис на ее светлой и невинной душе.
В школе все ее мысли были об этом: о примятых цветах, о странном поведении фрау Ньюман, об истязанном виде Илзе. Как нести, как принять это знание? О, лучше б она никогда об этом не знала, пребывая и дальше в своей детской беспечности! Или, быть может, ей стоило узнать раньше, ей стоило быть внимательнее, помочь подруге, прежде чем стало поздно, вытащить ее из этой передряги. Стало поздно… страшно подумать, что Илзе, такая чистая и мечтательная, всегда витавшая в никому неведомых облаках, гораздая на замечательные выдумки шалостей и игр, смелая до безрассудности, сейчас пребывает неизвестно где. Живое воображение Анны щедро подкидывало ей пугающие сюжеты: Илзе могла быть загрызена волками — как раз в газетах писали, что в последнее время их развелось много; на Илзе могли напасть нехорошие люди — что только не могут сделать с хрупкой девушкой, бродящей одиноко по ночным улицам; в конце концов она могла страдать от голода — если она бежала ночью, то она уже пропустила завтрак. «Бедная, бедная Илзе! Где она: у друзей, в городе или ушла странствовать? — жалела ее Анна, не слушая нудную профессора Кнюппельдик. — А вдруг еще все же не поздно помочь? К кому обратиться? С кем можно разделить этот груз, чтоб не тащить его самой? К преподавателям? — она посмотрела на низенькую дряхлую Кнюппельдик, трясшую головой, как какая-то нелепая ярмарочная игрушка. — Они скажут, что это личное дело Ньюманов. Ко взрослым? Нет, многие из них недолюбливают бедняков Ньюманов, да и опять-таки предпочтут не лезть не в свое дело. Откуда люди с возрастом приобретают столько равнодушия? Наверно, их часто обманом заставляли помогать, поэтому теперь единственные люди, которым они готовы помочь, — это нищие у церкви. Мне, однако, совершенно непонятно, почему эти нищие до сих пор нищие, раз прихожане им охотно сыплют монеты каждое воскресенье. Если б мне каждое воскресенье давали деньги, я б накупила себя разноцветных чепчиков и лент и заплетала такие бы прически — просто невообразимые, что каждый прохожий бы удивлялся и сворачивал голову, даже Мельхиор Габор…»
— Анна, скажите мне, каковы были причины распада Священной Римской империи германской нации, — из размышлений вырвал строгий голос профессор Кнюппельдик. Эта важная дама в бордовом шерстяном платье, с горделивой осанкой, постукивая длинной и гибкой ивовой указкой по парте, стояла возле Анны и буравила ее своими темными глазами поверх овальных очков. Анна смотрела на нее и недоумевала: какое сейчас ей может быть дело до распада какой-то империи, если место Илзе пустует, если Илзе сбежала и неизвестно, где она находится. «Взрослые всегда застревают в прошлом и совершенно не думают о настоящем», — решила про себя Анна. — Так что, Анна, вы нам скажете про причины распада Священной Римской империи германской нации? — с каким-то томным причмокиванием профессор произносила название распавшейся империи: она была из тех немцев, кто воспринимал историю разрозненных немецких земель как историю единой и могущественной Германии. Она гордилась, что была немкой и что муж ее, и вся ее родня были немцами. Она презирала другие народы, особенно французов, так как именно какой-то француз штыком проткнул ее брата — она даже не задумывалась о том, что тот француз был вынужден сделать это не по своей воле, но из-за заложенной природой тяги к жизни и воли воющих властителей. Несмотря на то, что ученики и коллеги называли ее профессором, никаким профессором она не была и профессорской кафедры в университете не держала, хотя иные и поговаривали, что в университете ей все-таки поучиться удалось — где-то в Швейцарии. На удивление эта профессор не говорила ни на каких современных языках, кроме немецкого, а из древних признавала только латынь, считая ее протонемецким языком. Ее увлечение Германией доходило до того, что дома она держала гипсовый бюст Отто фон Бисмарка — по крайней мере, так утверждали ученицы, бравшие у нее дополнительные занятия.
— Простите, профессор, я не знаю, — честно призналась Анна. В классе зашептались.
— Тихо! — гаркнула профессор Кнюппельдик на учениц, все девушки тут же замолчали и сели смирно, вытянувшись по струнке. — Не знаете, вот как. Вы никогда меня не слушаете, я только что просила прочитать этот параграф из учебника, предупредив, что буду спрашивать, и вы мне говорите, что не знаете. Вы вообще читали его? — Анна покачала головой. — На вашем месте, Анна, я бы обеспокоилась вашей успеваемостью. Еще один раз вы не выполните задание, и я вынесу на педагогический совет вопрос об оставлении вас на второй год. А теперь… — довольная улыбка просияла на ее щеке, так что даже обвислые щеки натянулись, — в угол! — гибкая указка, больше похожая на прут, отскочила от рук Анны, оставив красный жгучий след. Анна встала из-за парты и послушно, под косые взгляды одноклассниц направилась в угол, отчасти даже радуясь своему наказанию: теперь никто не воспретит ей думать о том, что действительно важно, а не о делах минувших дней в своеобразной трактовке профессора Кнюппельдик. — На следующий урок принесите мне десятистраничное эссе о причинах распада Священной Римской империи германской нации, — добавила преподавательница.
— Но ведь следующий урок завтра! — лицо Анны неприязненно сморщилось.
— У вас есть время подумать о том, что вы будете писать, — послышался язвительный ответ.
«Конечно, только об эссе и буду думать», — неслышно буркнула Анна, пялясь в выбеленную стену. Так же выбелены стены дома Илзе. Интересно, что она чувствовала, когда ее наказывали: когда ей не позволяли выходить из дома, когда ее колотили ремнем по рукам и ногам, когда ее ставили в угол и она была вынуждена, осознавая свое бессилие, смотреть в однотонную стену. Если получить указкой по рукам от преподавательницы так больно, то как можно терпеть ежедневные побои от рук того, кто должен тебя защищать. Анну никогда не били дома, в школе лишь изредка; она имела надежный оплот, она имела мать, готовую погладить ее кудри, выслушать жалобы на несправедливых педагогов, утереть слезы батистовым платочком. Но кто был у Илзе? Дом Ньюманов показал сегодня Анне свою изнаночную сторону, свою подлинную чревоточную сущность, и Анна поняла, почему Илзе всегда стремилась проводить время с друзьями, почему она чаще всех смеялась и была заводилой в любой компании — она слишком ценила своих сверстников, только они спасали ее от одиночества, которое поджидало ее в родных стенах. И легкая радость за Илзе проскользнула в сердце Анны: «Что ж, больше ей не придется терпеть одинокого заточения. Она свободна: может не ходить в школу, общаться только с теми, с кем ей заблагорассудится, ходить на танцы, сколько угодно». Анна воображала себе беспечную свободу, все страхи и горести, сперва появившиеся в ее мыслях, теперь ушли на второй план: свобода манила и звала. «Деньги не так уж и сложно заработать. Можно торговать цветами или украшать шляпки лентами, на худой конец податься в экономки, — размышляла она. — Почему бы и мне не сбежать? Никакой школы! Никакой Кнюппельдик!» Шляпки, ленты, танцы, юноши — яркой каруселью закружились образы в голове, увлекая все дальше в мир фантазий. Она была готова хоть прямо сейчас выбежать из класса и идти вдоль Золотого ручья, пока она не доберется до соседнего городка. Но конец урока настал раньше, чем она решилась сделать хоть шаг из угла.
Подойдя к своей парте и скинув тетради и канцелярский набор в сумку, она вышла из класса. В животе заурчало: «Как же я не подумала, что, если я убегу, я больше никогда не попробую маминых плюшек. Она обещала их сегодня испечь», — вспомнила она, и аппетитные мягкие плюшки, посыпанные сахарной пудрой представились ей, и она ускорила шаг, чтобы поскорее поспеть домой, где ее поджидала с плюшками мама, и насладиться сладостным ароматом и вкусом выпечки.
— Анна, погоди! — девичий голос окликнул ее. Анна обернулась: перед ней стояла растрепанная и заляпанная чернилами Теа. Она запыхалась, видать, потому что догоняла Анну. — Ты в порядке? Мне кажется, профессор Кнюппельдик была сегодня слишком строга к тебе. Она редко кого ставит в угол, еще реже задает огромные эссе… Если хочешь, я могу тебе помочь! Мне все равно вечером делать нечего, — предложила она.
— Я… я не буду писать это эссе.
Теа изумленно посмотрела на Анну. Не выполнить задания профессора Кнюппельдик все равно что вынести себе смертный приговор.
— Но тебя же вызовут к директору, тебя оставят на второй год, исключат! — тревожно воскликнула она, схватив Анну за руку. — Ты здорова?
— Здоровее всех вас, — хмыкнула Анна. — Ну допустим, меня исключат. Что дальше? Жизнь моя на этом не закончится. Уеду в большой город, стану модисткой, выйду замуж за какого-нибудь рантье и буду жить себе припеваючи. Теа, разве образование, которое мы получаем дает нам хоть что-то, кроме скудных знаний, нужных для того, чтоб поддержать праздные разговоры своего муженька да подсчитать его долги? Все равно лишь единицы из нас станут слушать курсы в университетах, и, вероятно, совсем ни одна не станет хоть сколько-нибудь полезна для общества… такова наша судьба в мире, принадлежащем мужчинам. А как бы хотелось свободы! — воскликнула она восторженно, продолжая идти домой и любуясь слепящими лучами солнца и вездесущим цветением. — Просто взять и делать то, что хочется, а не то, что велят! А еще плюшек в сахарной обсыпке! У нас сегодня плюшки, ты придешь?
— Да, конечно, но, пожалуйста, не говори со мной о свободе. Свобода — страшное слово!
— Отчего же? — настал черед Анны изумляться.
Теа пожала плечами и как-то нервно дернулась.
— Из-за нее случаются всякие там мятежи, революции, восстания, преступления… Нет, свобода ни к чему хорошему не приводит, когда ее много. Мой папа говорит, что свобода — это первая ступень к хаосу.
— Если б только Илзе слышала твои речи, она щелбанула бы тебя по лбу!
— А кстати, где Илзе — вы же вроде как вместе ходите? — полюбопытствовала Теа. — Ее родители строги к ней и не разрешают пропускать школу. Помнится, у нее болела голова, а ее все равно отправили на уроки. Странно видеть ее место пустым.
— Ее родители сказали, что она заболела…
— Какое заболела! Сейчас же май на дворе!
— И я о том же, — согласно кивнула Анна и, оглядевшись по сторонам, таинственно и тихо произнесла: — Я тебе скажу, но ты только никому, — Теа полушутливо-полусерьезно изобразила, как она закрывает рот на замок и выкидывает ключ, — хорошо, — Анна наклонилась к уху подруги и прошептала: — Мне кажется, ее родители сами не знают, где она.
— Как?! — Теа охватила мелкая дрожь, как в морозную погоду, а пухлый рот ее в удивлении распахнулся. — Что ты имеешь в виду?
— Мне думается, она сбежала из дома.
— О нет! Этого не может быть! — запротестовала Теа, активно размахивая руками. — У нее нет причин сбегать из дома. Да, ее родители строги, но не настолько, как родители Марты: Марту дома колотят и иногда выгоняют оттуда. Это все в городке знают: нигде сплетни так быстро не распространяются, как у нас, — о Ньюманах нет таких сплетен. Ты что-то выдумываешь, Анна.
— Ничего я не выдумываю! — обиженно бросила та и ускорила шаг. — Знаешь, как мне тяжело было узнать это? Знаешь, как я весь день думала об этом? Мы должны помочь Илзе: обойти всех наших знакомых, узнать не видели ли они ее, может быть, обратиться в полицию, объехать ближайшие города… Мы должны убедиться, что она в порядке и ни в чем не нуждается! Что свобода, на которую она вырвалась, для нее сладка, а не горька.
— Но сначала плюшки! — с надеждой напомнила Теа, неготовая остаться без них из-за тревожных мыслей и страшных выдумок подруги.
— Но сначала плюшки, — кивнула Анна, и они дружно зашагали к ее дому, к заветным плюшкам в сахарной обсыпке, после лакомства которыми ни Анну, ни Теа больше уже ничего не волновало: ни заданное профессором эссе, ни возможное исключение из школы, ни свобода, ни судьба потерянной Илзе.
***
Песок в часах медленно, но верно пересыпался из одной половинки в другую, напоминая ученикам, что до окончания экзамена осталось меньше получаса. Кто-то усердно чирикал перьевой ручкой, то и дело макая ее в открытую чернильницу, кто-то тревожно озирался на время, кто-то, наоборот, спал, ожидая сдачи работ, кто-то задумчиво смотрел в окно или в работу соседа, в надежде списать хоть что-то незаметно от бдящего профессора Зонненштиха, неустанно щелкавшего указкой по головам тех учеников, что решили обратиться к кому-то за помощью. Один Мориц смотрел на свой полупустой лист, пытаясь сконцентрироваться на оставшихся заданиях, но мысли его неизменно возвращались к образу Илзе. Она представала перед ним улыбающаяся, счастливая, резвящаяся, как настоящая дикарка, у костра, в мокром платье, соблазнительно обвивавшем ее тонкие щиколотки, босая, с травинками в растрепанных волосах или же боящаяся, помрачневшая в тот вечер, когда он проводил ее до дома. Почему он не догадался тогда поцеловать ее? Ведь сложно было представить более подходящий момент. А теперь, когда Илзе пропала, быть может, у него больше никогда не появится возможности коснуться ее обветрившихся губ и выразить свою любовь к ней, томившую его уже слишком долго, невыносимо долго.
Мориц вновь и вновь прокручивал в голове тот момент, когда он узнал, что Илзе сбежала из дома. Это произошло за час до экзамена. Он сидел в школьном холле и зазубривал какие-то латинские пословицы, когда Мельхиор, взволнованный, подошел к нему и спросил:
— Ты слышал, что говорят об Илзе? — Мориц вопросительно уставился на друга и с деланным безразличием пожал плечами, хотя все его нутро вмиг встрепенулось и он был готов жадно ловить каждое слово. — Вендла сказала мне, что она сбежала!
— Что? Куда? — латинская грамматика полетела на пол, а Мориц принялся засыпать Мельхиора вопросами. — Откуда она знает? Она не ошибается? Ей можно верить?
— Вендле сказала Марта, а Марте сказала Мелитта, Мелитте сказала ее сестра Теа, взяв с нее слово никому не говорить. Теа, по всей видимости, сказала Анна — соседка Ньюманов. А вот насколько можно верить Анне, я не знаю. Но вроде, никто в городе с того дня, когда я показал вам томагавк, не видел Илзе и не знает, где она, — Мельхиор быстро протараторил и, переведя дыхание, уселся рядом с другом.
— А что Ньюманы и преподаватели?
— Ни тех, ни других, похоже, это совсем не беспокоит. Ньюманам теперь меньше придется тратиться на еду, а для Кнюппельдик без разницы — одной ученицей больше, одной меньше — мне порой кажется, что она считает, что девушки и вовсе не должны получать образование, — растягивая слова, произнес Мельхиор.
— Вот бы и Зонненштиху было без разницы. Тогда он, наверно, б не замечал моих прогулов, — пробормотал Мориц. — Завидую девушкам, им не надо всю жизнь гнаться за чинами и годовым доходом, постоянно доказывать свое положение в обществе, быть лучше всех… Знаешь, Мельхи, меня это так измождает. Порой я сижу над латынью или геометрией и думаю, как хорошо было б стать бабочкой — жить недолго, бездумно перелетать с цветка на цветок, быть свободным. А быть человеком — сплошная пытка, такое ощущение возникает, будто люди сами засаживают себя в оковы. Даже жить не хочется…
— Не неси чепухи, друг мой. Завидовать девушкам и желать свободы — вот же ты выдумал! Да они еще менее свободны, чем ты. Может, из них иные и рады были б не пеленки стирать, а изучать науки и управлять финансами. Это ты все говоришь из-за того, что сегодня латынь сдавать. Кстати, ты выучил правила употребления аблатива?
Нет, он не выучил и сейчас корпел над переводами. Да даже если б и выучил, то не смог бы их вспомнить. Слишком были заняты его мысли. Хотя Мориц и пытался себе безуспешно внушить, что для Илзе он сейчас ничего сделать не может, что от этого экзамена зависит его перевод в следующий класс, что, ежели он его не сдаст, он подтвердит свой статус бездарного оболтуса в глазах отца и получит очередной нагоняй. Если его оставят на второй год или еще того хуже отчислят, то об этом узнает весь город меньше чем за сутки, на его отца все будут смотреть жалостливо, а его самого сочтут позором семьи. Он не выдержит этого. Подвести отца, мечтавшего, чтобы его сын стал крупным банковским служащим или продвинулся в каком-нибудь министерстве, разочаровать его в своих способностях было совершенно недопустимо для Морица. Но почему его отец не видит, как он старается: не спит ночами, усердно заучивая материал, остается на дополнительные занятия, читает даже весь список рекомендуемой литературы? Не всё у него получается выучить, но он не виноват в том, что природа не наделила его феноменальной памятью и способностью к наукам, как Мельхиора, или фантастическим умением сдувать работы, жульничать и подделывать оценки, как Гансика. Если б он мог сбежать, как Илзе, уйти далеко в леса или в суетливый город! Но неизвестный мир за пределами родного городка пугал его. Мориц не был приспособлен к тяжелому физическому труду, как и большинство детей из чиновничьих семей, а с незавершенным школьным образованием его едва ли б наняли даже в захудалую конторку. В отличие от смелой и пробивной Илзе, такой общительной и обаятельной, он бы не смог влиться в новое общество, в новую среду и, выпав из старой, окончательно бы потерялся и остался одиночкой до конца своих дней. Почему она не предложила ему сбежать вместе с ней? Она бы помогла ему приспособиться к новому месту, а он… он бы целовал ее каждый день и приносил свежесорванные цветы.
— Сдавайте работы! — как удар в набат, прозвучал громкий голос профессора Зонненштиха. Класс мигом оживился: Мельхиор первым положил работу на стол преподавателя и выметнулся из класса, следом за ним потянулась вереница учеников, кто-то дописывал на ходу то, что не успел или подсмотрел в других работах в общей суматохе. Когда класс почти обезлюдел, Мориц медленно с поникшей головой подошел к преподавательскому столу и положил свою работу. Зонненштих посмотрел на нее, затем на Морица и произнес: — Вы опять ничего не выучили и допустили множество ошибок! Вы понимаете, что эта работа решает ваш вопрос о переводе, — Мориц кивнул и, не попрощавшись, поплелся прочь из кабинета. Профессор Зоннештих тяжело вздохнул, не зная, что поделать с нерадивым учеником, и сложил работы в свой кожаный портфель. «И как только этот худший в параллели ученик может дружить с отличником Габором?» — в очередной раз удивился он, не зная, впрочем, как и все остальные преподаватели, разгадки на этот волнующий вопрос.
***
Уже прошло несколько дней после злосчастного экзамена по латыни, и Мориц начал постепенно забывать про все эти пословицы, падежи и спряжения. Одно не забывалось — исчезновение Илзе. С того дня, как она пропала, о ней не было слышно ни весточки. Жизнь продолжалась своим чередом, и казалось, даже Теа с Мелиттой, разнесшие эту новость, как две сороки, забыли о ней. Мало кто говорил об этом, лишь иногда можно было услышать такие незначительные подробности, как то, что фрау Ньюман зачастила в церковь, а герр Ньюман — в кабаки, где стал напиваться еще сильнее. Впрочем, это не особо отличалось от их обыденной жизни, и никто не придавал этому значения.
Мориц вернулся из школы, но стоило ему захлопнуть дверь, как он вздрогнул от сурового голоса своего отца.
— Сегодня я был у директора Кнохенбруха. Ты опять в числе худших учеников в твоем классе! Ты, оказывается, не выполнил и половины экзамена по латыни, — фигура отца, деловитого чиновника с прилизанными волосами, закрывавшими раннюю залысину, в идеально вычищенном костюме, выплыла из гостиной и, постукивая резной тростью, приближалась к нему.
— Лучшие бы не существовали без худших, кто-то должен быть внизу, — стоически произнес Мориц, направляясь в свою комнату и намереваясь закрыться там до тех пор, пока отец не сменит гнев на милость.
— И чтоб мой сын был в числе худших! Ты знаешь, что почтенный директор Кнохенбрух винит меня в твоем воспитании! — герр Штифель погрозил тростью, но Мориц знал: он его не ударит. –Видит господь, я сделал всё, что можно, чтобы вырастить из тебя порядочного человека! Отдал в лучшую школу, нанимал домашних учителей тебе с раннего детства, покупал книги, а ты… вопиющая неблагодарность! Бессовестность! — он восклицал, протягивая к нему руки. — Ты знаешь, как плачет твоя матушка, когда тебя в очередной раз грозятся не перевести? Ты понимаешь, каким разочарованием ты стал для нас всех, что твоя лень тебя же и загубит? Ты еще припомнишь мои слова, да будет поздно что-то менять…
Мориц наконец нырнул в свою комнату и, заперев дверь, уселся на полу, уткнувшись носом в колени. Он продолжал слышать негодование отца, его отчаянный стук тростью в дверь, будто он хотел выбить ее напрочь, его гневные возгласы разили Морица, точно острые кинжалы. Он не мог припомнить, когда в последний раз слышал от родителей похвалу или предложение о помощи, только ругань, ругань, ругань — то не так, это не так. Но главное, никто ему не объяснял, как все должно быть. Он знал, что отец решил за него, где он должен учиться и кем он должен работать, наверняка он же решит, на ком Мориц будет должен жениться, когда он вырастет, и сколько детей иметь. Морицу казалось, что он никогда по-настоящему не выбирал. Он мог только выбрать, что учить сегодня вечером — латынь, слово божье, математику или естественные науки — и где учить — у себя дома или у Мельхиора. Отец даже не одобрял его дружбы с юным Габором, хотя тот нередко подтягивал Морица по учебе. Будучи верующим лютеранином, герр Штифель осуждал Мельхиора за его атеизм и вольнодумство, которыми тот то и дело шокировал скромное общество этого маленького городка, игнорируя воскресные мессы и принося в школу книги Ницше и Дарвина.
Штаны на коленях промокли от слез. Мориц кусал свою рубашку, дабы не всхлипывать громко, чтобы отец не услышал его рыданий, не назвал «размазней», не сказал, что он «ревет, как девчонка» — это было обидно, быть может, потому, что было правдой. Мориц часто чувствовал, что ему не хватает характера. Он не мог вступать в споры с преподавателями, как Мельхиор. Даже если преподаватель нес откровенную чушь, утверждая, что ответ Морица неправилен, он не мог настоять на своей правоте, поскольку начинал сомневаться в ней, колебаться, в такие минуты ему хотелось заглянуть в учебник и удостовериться, что он прав, но многие преподаватели запрещали пользоваться чем-либо, кроме сделанных конспектов, и Мориц оказывался беспомощным. Кроме того, Мориц в отличие от Мельхиора не мог ответить своим обидчикам: а подтрунивали над ним весьма часто то ли из-за его неуспеваемости и постоянных пересдач, то ли из-за взволнованного вида, вечно топорщащихся волос и неаккуратно надетой формы, то ли из-за его несмелости. Его с детства учили прощать и подставлять вторую щеку, он не любил ввязываться в драки, а потому зачастую становился грушей для битья. Только вовремя вмешавшийся Мельхиор мог его защитить. Он не наблюдал за собой талантов ни спортивных, ни музыкальных, ни литературных — его родители запрещали ему заниматься хоть чем-то, отвлеченным от учебы, и он не мог обсудить своих увлечений с друзьями, потому что и увлечений никаких у него не было, да и друзей, кроме Мельхиора, тоже. Над робостью Морица смеялись девчонки, он даже боялся глянуть в их сторону и каждый раз, когда видел Илзе, краснел — сбившиеся в стайки, они хихикали, когда он проходил мимо. Мельхиор же, напротив, мог с присущим ему очарованием заговорить с девушками, опустить как бы невзначай пару комплиментов и, поймав их восхищенные взгляды, продолжать шутить, а затем спокойно игнорировать их навязчивые преследования. А еще Мориц постоянно сравнивал себя с Мельхиором, осознавая, что проигрывает другу по всем пунктам.
Как он устал играть роль всеобщего посмешища, второй скрипки. Неужели всю свою жизнь он будет оставаться в тени своего непревзойденного друга? Неужели всякий его успех будет напрямую зависеть от помощи Мельхиора? Почему же он сам не может ничего добиться, почему он так жалок, глуп и бездарен? Мориц силой ударил кулаком об пол, и костяшки болезненно покраснели, отдаваясь глухой сотрясающей болью по всей руке. Стук отцовской трости давно уже стих, его ворчания также прекратились, и, по всей видимости, он куда-то ушел, но Мориц не желал выходить из комнаты. Он вообще не желал больше когда-либо покидать ее пределы, он хотел запереться, стать отшельником, а еще лучше единственным человеком в мире, чтобы его ни с кем не сравнивали, чтобы не было этого обидного деления на лучших и худших.
Он понял, почему Илзе не взяла его с собой. Он попросту недостоин ее.
