«Но для них было первой забавой убежать с утра в поля и блуждать весь день в зарослях вереска, а там пускай наказывают — им только смех.» Эмили Бронте «Грозовой перевал»
— Господин, господин! Дядя не велел вам уходить так далеко. Подождите! — сипло из-за сильной одышки прокричала старая грузная служанка, едва поспевающая за своим маленьким воспитанником, которому на вид было не больше девяти-десяти лет. Мальчик, высокий и длинноногий, и оттого неуклюжий и неловкий, точно жеребенок, обернулся на ее зов и слабо улыбнулся своими блеклыми тонкими губами. Лицо его было сильно бледно и худо, а в глазах не сиял, подстать его юному возрасту, хотя бы слабый, огонек оживления и любопытства. Он казался бесстрастным и безучастным ко всему, что его окружало. Этого мальчика звали Иваном Брагинским, и он совсем недавно поднялся на ноги после затяжной лихорадки, которую подхватил от глупого маленького сквозняка. Брагинский и всегда был крайне болезненным ребенком, легко простужался и почти все время проводил не на улице, а на кровати, среди пуховиков и подушек, в своей комнате на втором этаже или в мягком диване у очага на кухне, в приятной полудреме слушая долгими вечерами сказки старой служанки Нелли. Одни только эти сказки и вызывали в нем живой интерес, на остальное он глядел с тоскливым недоумением взрослого, разочарованного уже в жизни человека, не понимающего, отчего все в мире так бессмысленно устроено и кто решил: что нужно, а что не нужно, что необходимо делать, а что — нет. Так он глядел на приходы врача — мистера Кеннета, который каждый раз, предварительно пребольно ощупывав Ваню, качал головой и без обиняков, со свойственной ему прямотой заявлял, что мальчик настолько плох, что вряд ли дотянет до своего совершеннолетия; так же Ваня смотрел и на воскресные походы в церковь, где священник монотонно, с присвистом произносил свою длинную, плохо понятную проповедь, от которой у Брагинского начиналась непреодолимая зевота и сводило мышцы лица и в которой ребенок своей чуткой крошечной душой улавливал только сухое, формальное и натянутое и ничего — истинно одухотворенного и небесного; так он смотрел на учебу, заключавшуюся для него в нудном и тяжком сиденим над учебниками, и на игры, заставлявшие его покидать теплый уголок и книги с красивыми, такими милыми его сердцу картинками, и на своих ровесников — детей изредка посещавших Мызу Скворцов, его дом. Это была его первая прогулка после выздоровления. Брагинского никогда не отпускали одного, и на этот раз, как и прежде, Ваню сопровождала Эллен Дин, старая экономка, вынянчившая его и практически воспитавшая его. Брагинский шел немного быстрее Эллен и через некоторое время вырвался вперед, потом и вовсе стал теряться в густом белесом тумане прохладного осеннего утра. Из-за этого тумана и на двадцати шагах уже почти невозможно было разобрать очертаний окружающих предметов. Однако Нелли не слишком беспокоилась за мальчика — Ваня был не из тех детей, которые, весело и шумно резвясь, убегают далеко вперед, лазят по деревьям или норовят умыться в холодном ручье. К тому же Эллен знала, что вскоре они наткнутся на ограду парка, дальше которой мальчику строго запрещалось гулять, даже в сопровождении слуг; калитка этой ограды была заперта на замок. Ваня спокойно шагал по парку, изредка оглядываясь вокруг. Поникшие, мокрые от росы и еще свежие травы щекотали лодыжки, деревья в поволоке тумана широко раскинули свое, еще не утратившее летней яркости и пестроты оперенье, небо было белое и загадочно смутное — то ли оно слишком высоко, то ли прямо тут — рукой подать; было свежо и прохладно, поэтому Брагинский поминутно крепче кутал шею и нос в теплом шарфе. Всюду царствовала тишина, только слабыми отзвуками доносилось из кустов пение птиц. Наконец он приблизился к ограде и замер, грустно вздохнув. Там, дальше — незнакомая, чужая, страшная земля, на которую он не допускался. Что же там такое? И каково дышится там, на свободе? Так же тяжко и тоскливо, как и здесь, где каждый уголок известен и понятен и тысячу раз пройден? Или иначе? Легко и просторно, что кажется, можно взлететь и унестись туда, в иной чудный мир? Слава богу, Ваню не слишком заботили эти вопросы! Уголки его губ печально опустились вниз; глаза сделались еще тусклее и безразличнее. Служанка оказалась далеко позади, и Брагинский развернулся, чтобы идти ей навстречу, а после — возвратиться вместе с ней домой, к теплому уютному камину и привычным занятиям, как вдруг услышал сильный шорох из кустов шиповника, росших возле самой ограды, с той стороны. Он обернулся и опять без особого любопытства, поджимая губы, приблизился к калитке. И тут — Иван вздрогнул и побледнел: кто-то с криком спрыгнул вниз с ограды и схватил его за плечи. — Буу! — Ах! — слабо вырвалось у Брагинского, он отпрянул и посмотрел на незнакомца, так бесцеремонно напугавшего его. Незнакомец, такой же ребенок, как и он сам, только много ниже ростом и здоровее телосложением, задиристо смеялся, взглядывая на Ваню искрящимися счастьем, голубыми, лучистыми глазами; в руках он держал горсть багряных крупных ягод. Мальчик был растрепанным, неумытым и неухоженным, одежда на нем была порвана, золотистые волосы его сильно отросли и спутались, из них торчали травинки, соломинки и цветы. Он был очень загорел, и это выдавало, что он много времени проводит на улице, под палящим солнцем. Мальчик смеялся и улыбался такой светлой, такой небесно прекрасной и добродушной улыбкой, что Иван опешил. — Как я тебя напугал! А! — незнакомый мальчишка крепко тряхнул своей сильной крупной ручонкой Ваню за худенькое слабое плечо. — Хочешь? — Он протянул ему плоды. — Внизу уже все собрали, только наверху остались. Я залез, — мальчик указал пальцем на верх ограды, — и вот, набрал. На, бери! Брагинский воспротивился было, но чужие, грязные и холодные от росы и свежести маленькие пальцы схватили его собственные — такие же маленькие и замерзшие, и сунули ему в ладонь ягоды. — Это за то, что я тебя так хорошо напугал! — Шумный незнакомец опять радостно залился. Брагинский хмурился, строго сжав губы. Его потемневшие и помутневшие глаза сурово и почти дико глядели из-под насупленных светлых бровей; он пристально изучал оборвыша. — Меня зовут Альфред Джонс, я из Грозового перевала. Слыхал? — воскликнул мальчишка, вспомнив, что нужно представиться. Ваня упрямо покачал головой. — А ты живешь в Скворцах? — Альфред вопросительно заглянул в пасмурное лицо Брагинского. Иван кивнул. Ал в ответ рассмеялся и рассиял. — Ты один гуляешь? — подозрительно спросил Брагинский. — Конечно! За мной никто не угонится! — сказал Ал. — И тебя отпускают? — удивленно вскинув брови, спросил Ваня. — Артур мне все разрешает! Лишь бы я ему на глаза не попадался! — разъяснил Альфред. — А попадусь — ух, как он меня колотит! Тебя колотят, как меня? — Джонс пытливо заблестел на собеседника глазами. — Нет, — ответил Ваня. — А тебя что, не отпускают одного? — Нет! Альфред всплеснул руками и округлил глаза, выражая этим высшую степень удивления. Он был до крайности поражен. — Дальше этой ограды я никогда не уходил. Да и по парку я гуляю с Нелли. Нелли скоро подойдет. Где же она?.. Не видно ничего, — промолвил Брагинский, и в голосе его тронутой струной зазвенела и заколебалась грусть. — И ты никогда-никогда-никогда не бегал по вересковым полям, не мчался, крича, со склона холма, не собирал ягоды у реки, не пил из ключа?.. — Джонс мог бы и дальше продолжать свое восторженное перечисление, но Брагинский разочарованно замахал на него тонкими, почти прозрачными после болезни руками. — Я не здоров. Мне нельзя, — вздохнув, проговорил Ваня. — Врач говорит, что я умру через два или три года, а может, и раньше. — Умрешь? — Ал непонятливо посмотрел ему в глаза. — Как это? Брагинский поморщился, раздумывая. — Не знаю, — тоскливо ответил он. — Умру. Не смогу ни пить, ни есть, ни говорить, ни гулять… Джонс в ужасе вскрикнул, словно увидел привидение или страшное чудовище. Ему стало жаль Ваню, он так и не понял, каково это — умереть, но сознавал, что это очень обидно и неприятно. Альфред захотел утешить Ивана, потому что в его сиреневых глазах и белом лице было столько недетской тоски и скорби, что делалось тяжело и тошно на душе. — Раз ты все равно умрешь, пойдем со мной! Один раз, один только разочек! О, ты не знаешь, какой это восторг! Сколько там простора! И ветер! И кругом — никого, ни души! И небо смотрит на тебя! — торопливо и сочувственно зашептал Джонс, беря за руку Брагинского. Тот не отдернул руку, метнул недоверчивый взор на Альфреда, но, поняв, что он говорит искренне и не шутит с ним, чуть заметно улыбнулся; ему как будто стало теплее от чужого жара и дыхания. — Небо?! — шепотом воскликнул Иван, немного склоняясь к Джонсу и прижимаясь плечом к его плечу, чтобы сделалось еще теплее и приятнее. — Да! Да! И тогда не жаль будет, что ты умрешь! Что ты не сможешь больше есть, говорить и гулять! Тогда и рай — рай, знаешь, тот рай, о котором твердят взрослые и священник, — тот рай будет не нужен! Пустой глупый рай! На вересковых полях — тоже рай! Даже лучше! Один миг здесь лучше вечности там! — улыбаясь, затараторил Ал. — Так нельзя говорить! — возмутился Ваня. Джонс покраснел и смущенно засмеялся. — А небо? Какое небо? — зачем-то спросил, словно завороженный, Брагинский. — Голубое и высокое! — охотно отозвался Джонс. — Но теперь не такое небо, — расстроился Иван. Альфред надул щеки и выпятил нижнюю губу, соображая. — Тогда завтра! Завтра утром! — воскликнул он вдруг. — Но меня не отпустит Нелли, — возразил Ваня. — Один раз отпустит! Ведь ты скоро умрешь! — запротестовал Ал. — Господин! Ох, господин! Вы опять заболеете, ведь так сыро на дворе, пойдемте домой. Кто это?.. — Эллен наконец стала видна из-за завесы тумана. Джонс всполошился и вспорхнул, как перепуганная пташка, на ограду, потом — вниз с нее, и в один миг оказался на той стороне. Брагинский встретил служанку задумчивым и сосредоточенным молчанием. — Не знаю, — буркнул он и пошел обратно по тропинке — домой. Эллен покачала головой и двинулась за ним следом, едва переводя дух. Иван никому не рассказал об Альфреде. Ночью он дурно спал, ему делалось то душно, то холодно, а когда тяжелая темная дремота заволакивала его разум, он видел, хотя и не знал, как точно они должны выглядеть, пушистые вересковые поля, и яркое солнце и безбрежное небо — голубое и высокое, голубое и высокое… И Альфреда с его небесной ласковой улыбкой.***
Нелли озабоченно вздохнула и постаралась идти быстрее, но Иван на новой утренней прогулке был так резв, так подвижен, что она не поспевала за ним и невольно поражалась, куда девались его вялость и апатичность — их как не бывало. А Брагинский шагал — торопился, точно опаздывал на самую важную встречу в его жизни, от которой зависела вся его судьба, вся будущность его и все его счастье. Он не выспался, но прохладный воздух бодрил. Ваня часто устремлял наполненные надеждой глаза в небо — оно было именно такое, как говорил Ал, — голубое! высокое! И от этого его душа трепетала в упоенном предвкушении и замирала в невыразимом восторге. Но лицо его было еще бледнее и суровее обыкновенного из-за бессонницы и тревоги: удастся ли его прогулка вместе с тем странным мальчишкой с Грозового перевала. Ветер крепчал с каждой минутой, и Нелли начинала беспокоиться, как бы ребенок вновь не подхватил простуду. А Брагинский, в котором она не сумела заметить внутреннюю перемену и тоску, впервые за много лет с жадностью и странным изумлением осматривал природу, еще не вступившую в осеннее увядание, но уже дышавшую слабо, беспомощно, как умирающая больная, в предчувствии новой смерти и нового возрождения. Листва кипящей зеленой пеной металась от сильных порывов ветра, деревья клонились к земле, шелестела трава, гомонили птицы, и где-то далеко-далеко у самого горизонта виднелась черная узкая полоса тучи — надвигающейся грозы. И весь мир для Ивана был озарен не только светом от солнца, но и иным каким-то чудесным светом, исходящим из глубины его собственной души. Брагинский вдруг сорвался на бег. Эллен испуганно вскрикнула. Но он бежал, не слушая ее угроз и уговоров, а она не была в силах догнать его. Вот Иван подбежал к ограде, где вчера он познакомился с Алом, и с отчаянием посмотрел наверх. — Альфред, — робко позвал он, прижимая, точно в мольбе, к груди дрожащие сложенные ладонями руки; дыхание его сбилось, и грудь высоко вздымалась. — Альфред! — закричал вдруг Ваня, с ужасом и восторгом слыша, как громко и звонко разносится его голос. И тут — на ограду взгромоздился весело смеющийся Альфред, он протянул ему руку. — Не бойся! Не упадешь! — подбодрил он переминающегося внизу в нерешительности Ивана. Ваня ухватился за его руку, подтянулся, оскользаясь по камням ограды, и с трудом залез наверх, уселся рядом с Джонсом. Брагинский весь дрожал от страха за то, что совершает. Альфред белозубо улыбался ему и щурился от солнца, и солнечные блики блуждали в радужке его голубых глаз и зажигали неизбывным чудесным сиянием его зрачки. — Господин! — В ужасе завопила Эллен, подбегая к ограде и протягивая к мальчику руки. — Что вы делаете! Спускайтесь немедленно! Но Альфред уже соскочил вниз, на ту сторону, и утянул за собой Ивана. И они побежали, взявшись за руки. Никогда Брагинский не бегал так быстро, так отчаянно быстро и слепо, ему казалось, что он летит, что все это сон, странный, прекрасный и невозможный сон. Бескрайние поля пушистого лилового вереска, клонящегося от ветра к земле, простирались далеко впереди, и позади, и по бокам. И густая мажущая синь неба, и яркие брызги солнца, и веселый треск птиц, и громкий трепет насекомых, и яростный свист ветра, и искрящийся смех Ала — все слилось в одно мгновение, мгновение, равное бесконечности. Джонс кричал что-то на бегу, строил рожи и подпрыгивал, переполненный энергией. И Ваня заражался его радостью и силой, он тоже подпрыгнул — высоко-высоко, словно у него выросли крылья — и вдруг — упал. Альфред, смеясь, повалился рядом. Брагинский обессиленно улыбался ему в ответ. — Ну! Разве это не рай?! — спросил Джонс, прерывисто дыша от бега. — Рай, — коротко ответил Иван, затем потянулся к Альфреду и быстро поцеловал его в разрумянившуюся щеку. Джонс охнул и отшатнулся от него. — Ты чего? Брагинский тихо рассмеялся. — Нелли всегда целует меня на ночь, она говорит, что, когда человек целует другого человека, то он так выражает свою любовь к нему, — нежно блестя внезапно засиявшими глазами, проговорил Иван. — Ты меня любишь? — ошарашенно переспросил Альфред. — Тогда я тоже! Я тоже! — Он приподнялся и обнял Брагинского за шею. Иван молчал и тяжело дышал. — Нет! Ведь ты умрешь! Как же мне любить тебя?! — с горечью вдруг выпалил Ал, и Ване показалось, что он вот-вот расплачется. — До этого еще далеко! — засмеялся Брагинский. Джонс подхватился и с необычной легкостью поднял на ноги и Ивана. — Тогда побежали опять! А то вдруг ты умрешь, и мы не успеем взобраться на гору! Брагинский, увлекаемый им в бег, жадно задышал и заулыбался. Ваня раскраснелся, губы его порозовели, и все существо его словно приподнялось и преобразилось. Он начинал жить. Навстречу им по небу неумолимо ползла грозовая туча. Тянуло дождевой свежестью. Но новоявленные друзья бесстрашно помчались туда, где чернела надвигающаяся буря. Вместе им ничего не было страшно. Среди этих полей они нашли свой рай.