«…при злом сердце самое красивое лицо становится хуже чем безобразным.» «Хиндли покинул свой рай у камина и, схватив нас одну за руку, другого за шиворот, вытолкал обоих в кухню, где Джозеф поклялся, что Старый Ник, как бог свят, уволочет нас в пекло. С таким утешительным напутствием мы забились каждый в свой угол, ожидая, когда явится за нами черт.» Эмили Бронте «Грозовой перевал»
5 лет спустя. Когда-то, много лет назад, среди этих безбрежных безмолвных полей и холмов, припорошенных вереском и укутанных ночным серым туманом, слышались громкие крики и смех совсем других детей. Два голоса — один — чистый и ясный, как звон колокольчика, принадлежал девочке, другой — тоже звонкий, но чуть надтреснутый и натянутый, как струна, — был голосом мальчишки. Дети буйным жизнерадостным вихрем неслись по ночной мгле, катились кубарем со склонов холмов, размахивая руками, перепрыгивали ручейки и толкали друг друга, падая на мокрую от росы траву, хохоча и взбрыкивая, словно от щекотки. Им было бесконечно светло и весело, и они смеялись, забыв о всех печалях и невзгодах, о туманном прошлом и смутном грядущем, о существующем сегодня со всеми его пустыми и полустертыми лицами, разговорами и делами, они даже не глядели на их собственный мрачно задумчивый дом — Грозовой перевал — мерцающий вдалеке желтыми неприветливыми окнами. Мальчик и девочка бежали, не оборачиваясь, прочь от своей тюрьмы, стесняющей их рвущиеся наружу силу и жизнь, их рвущиеся из груди жаркие крики. Они ни о чем не думали. Им было хорошо вместе. Дети эти были не причесаны, в грязных лохмотьях, испачканы в грязи, с венками из диких бедных полевых цветов на неукрытых от холода головах, и детей этих звали — Аней и Артуром. Теперь по проторенным ими дорожкам и стежкам бежали двое — уже высоких и сильных — подростков. Ваня и Ал неслись наперегонки, слепо, как в темный омут, ныряя в густой, тучами увивавший поляны и кручи туман, неслись, зажмурив даже глаза — только бы успеть раньше соперника, только бы первым коснуться ствола одинокого старого дуба, раскинувшего свои оголенные, черные от влаги ветви над вершиной дальнего холма. Их ноги мелькали так скоро, так быстро, что казалось, будто они и не касаются земли; в ушах у обоих билась бешеной пульсацией кровь, дышать было колко и больно от сырого холодного воздуха надвигающейся зимы, а в груди у каждого из них горел непримиримый буйный жар, бьющий стремительными потоками во все концы их тел. Они бежали, захлебываясь воздухом и жизнью. Бежали, потому что знали, что бегут рядом, бок о бок, а не иначе. Вот — корявый, изуродованный ветрами и временем дуб. Совсем близко, еще немного… Ал с отчаянием безумца подался вперед и протянул руку, и пальцы его вдруг наткнулись на изборожденную древесными морщинами кору, он едва удержался на ногах, споткнувшись и обняв огромный ствол дерева. Первый! Он первый! Запыхавшийся и осчастливленный победой, Альфред просиял и обернулся: а где же Брагинский? Иван сильно отстал от него. Различив же, что Ал достиг условленного места раньше, он замедлился почти до шага, взбираясь по некрутому склону холма и тяжело дыша, часто склоняя голову и иногда опираясь на колени руками. Он был сначала очень смутно различим из-за тумана, но вскоре его высокая фигура предстала перед Алом во всей красе. Годы не убили Брагинского, как предсказывал Кеннет, наоборот, они преобразили его до неузнаваемости. Не было больше в Иване ни одного острого угла, ни единой острой черточки, он сделался в меру полон, лицо его приятно округлилось, шея и грудь стали крепче и шире, а ноги и руки приобрели упругость, мягкость и силу. Кожа его была все так же бела, но никогда более не представлялось возможным заметить в нем синеватой, злой бледности, без которой он не обходился раньше. Щеки его маково горели, губы были полны и чуть красноваты, а в глазах играл огонь. На шее его болтался излюбленный шарф, но теперь Ваня не нуждался в нем как в средстве защиты от холода, шарф был только приятным украшением. Прогулки с Альфредом в любую погоду — под солнцем или под дождем, в зной или в стужу, среди метелей или пронизывающих ветров — закалили его, а постоянные движения и общение укрепили его мышцы и дух. Напрасно корила Нелли Ваню, когда он возвращался весь мокрый и продрогший с вересковых полей, а после — лежал, разбитый очередной болезнью, мальчик всякий раз, конечно, не без труда и хлопот, но вновь поднимался на ноги и креп с каждым годом. Тот раз, когда Ваня впервые сбежал из-под надзора Эллен и отдался на волю ветрам, полям и новому другу, остался далеко позади. Те дни, когда он не мог да и не желал покидать пределов парка, представлялись ему страшным и нелепым сном. Как он был несвободен! Как жалок и угрюм в своей клетке! И как только способен он был терпеть свое заточение?! Брагинский припоминал: тогда, впервые на свободе, он вместе с Алом попал под ливень. Ледяной дождь косыми длинными плетьми хлестал их по разгоревшимся лицам, непокрытым головам и плечам. Небо было черно, как глубинный мрак океана, и в его недосягаемых недрах грохотало и бурлило, точно в аду. От земли, от трав и деревьев разносился почти удушающий по своей силе запах свежести и сырости. И ветер завывал диким зверем, ревел в ушах и норовил сбить с ног. Иван, дрожащий от холода, прятался за спиной Ала и жалобно плакал, просился домой. А тот в ответ — только смеялся да твердил: — Слушай, Ваня, слушай, как поет ветер! — Он не поет, а рычит! — кричал в ответ Ваня, хныча и сжимая руку Джонса своими ледяными тонкими пальчиками. А Альфреду было и умильно, и забавно на него глядеть. Ему и защитить Ваню хочется, и напугать, и развеселить. И самому свободно и радостно от близости с Брагинским. — Барабаны! Бум! Бум! Бум! — задорно воскликнул Ал. И — оглушающий раскат грома, как бы вторя его крику, испугал Брагинского, который вздрогнул и прижался к спине товарища еще теснее. — Это марш! И трубы! И литавры! И фаготы! Всё! — Альфред широко взмахнул руками, представляя себя дирижером огромного, бурно ревевшего оркестра. Затем широко улыбнулся через плечо Ивану. — Это не музыка! Это ад! Прекрати! Отведи меня домой! Я заболею! Джонс расхохотался от души. А Брагинский трепетал всем своим слабосильным тельцем, и горячие слезы катились по его ледяным от дождя щекам; зубы мелко стучали от холода и озноба. Чужое же тепло его ничуть не грело, но, странное дело, не так уж он и боялся, а только — был потрясен до самого основания, что есть жизнь и вне Скворцов, вне камина, вне книг и уютных дремотных рассказов старой служанки. Есть жизнь! Иная, незнакомая, и оттого прекрасная и волнующая! Однако Алу не пришлось отводить Ваню домой, Брагинского разыскали слуги, посланные его дядей, Людвигом Байльшмидтом. Ивана укутали, упрятали в одеяла и пледы и торжественно доставили домой. Эллен — бедная милая Эллен! — перепуганная до смерти и бледная, упала перед ним на колени и стала обнимать его и отирать чистыми полотенцами. Она плакала, ругала его, жалела, расспрашивала, однако Ваня только в недоумении и почти отупении хлопал глазами и трясся. Потом он опять заболел и поправлялся очень долго и тяжело. А когда снова смог выходить на улицу, вновь сбежал от Нелли — прочь из скучного, сковывающего его жажду движения и веселья покоя. После этого Эллен, не на шутку растревоженная, огорченная и озадаченная, привела провинившегося и ослушавшегося приказаний ребенка к дяде. Людвиг чинно сидел в своем кабинете, за огромным строгим столом и поверял какие-то счета. Он, естественно, не был доволен тем, что его побеспокоили и оторвали от дел по поводу его племянника. Людвиг после смерти Гилберта — отца Ивана — и переезда ребенка к нему в дом отдал четкие и исчерпывающие указания насчет мальчика и надеялся, что больше ему никогда не придется ни видеть Ваню, ни слышать, ни принимать участия в его воспитании и обучении. Но нет! Неужели и это кроткое, тихое, бессловесное почти существо, как и все дети, способно приносить неприятности?! Байльшмидт был неприятно удивлен и разочарован. Он бесстрастно взглянул на Эллен, которая едва ли не втащила Ваню в кабинет дяди, перед которым мальчик всегда испытывал всепоглощающий ужас. Людвиг никогда не тиранил дитя. Ни в коем случае! Он был только строг с ним, но строг в меру, и в меру же бывал снисходителен к нему. Байльшмидт принял к себе осиротевшего Ивана из любви к Гилу, из любви же и памяти к сводному старшему брату он создавал самые комфортные условия для племянника, не экономил на нем, ни в чем его не притеснял. Даже, если это слово будет вполне уместно, баловал его. И все-таки — вызывал страх и отвращение у своего воспитанника. Скорее всего, чуткий Брагинский инстинктивно ощущал его холод и тупое равнодушие к своей персоне. Людвигу было все равно на него. Он только выполнял свой долг по отношению к этому ребенку, а более — от него и нечего было требовать. — Озорничаешь, значит? — строго, но спокойно и размеренно спросил Людвиг у мальчика; однако ребенок ничего не ответил, только стоял, молча насупившись и потупившись, в сильном смущении и тревоге. — Управьтесь хоть вы с ним! Меня он не слушает! Не запирать же мне ребенка?! А запру, так он находит выход! — жарко возмутилась Эллен, подталкивая Ивана к дяде. Людвиг пристально поглядел на опустившего голову Брагинского, вздохнул и откинулся на высокую спинку стула, складывая перед собой на столе руки. — Убить себя вздумал, да, Иван? Ты ведь прекрасно знаешь, что твое здоровье не позволяет тебе с утра до вечера проводить на дворе. Да еще в дождь и холод. Так в чем же дело? — Байльшмидт замолчал, ожидая хоть какой-нибудь реакции от племянника, а, когда она не воспоследовала, продолжил все тем же назидательным и спокойным тоном: — Если хочешь заболеть и умереть, то, пожалуйста, делай, что пожелаешь. Я, наверное, не имею права стеснять твою свободу и порывы. Ты ребенок, мальчик. Ты хочешь бегать и играть, хотя раньше ты вполне обходился и без этого. Ну что ж, пришло, значит, время. Но, когда ты станешь умирать, едва ли ты сможешь кого-то попрекнуть… — Уж лучше я умру! Но не останусь здесь, а буду там!.. — внезапно перебил его Брагинский, вскинув голову и вспыхнув. Байльшмидт изумленно изогнул одну бровь и пожал плечами. — Ступай и делай, как хочешь, Иван, — был его ответ, он устало отворотился от ребенка, хмуря красивый высокий лоб. — Да как можно?! Он несмышленое дитя, он загубит себя! Господин! Прикажите ему, чтобы… Но Людвиг остановил ее жестом и поморщился от досады на ее громкие, тревожащие его покой крики. — Эллен, будьте добры, не удерживайте его. Он сам решил свою участь. Я делаю все, что зависит от меня. Неправильно запирать мальчика в четырех стенах. — Но!.. Но!.. — Нелли задыхалась от негодования. — Ступайте. Мне нужно заниматься, — проговорил Людвиг, и в голосе его сталью звякнули нотки нетерпения и желания, чтобы ему не прекословили. Эллен взяла Ваню за руку и выволокла его из кабинета. Она сердито качала головой и приговаривала: — Кажется, в этом доме только я забочусь об этом ребенке. Боже! Ну можно ли позволять такое?! Однако теперь удерживать Брагинского возле себя, в Скворцах, она была уже больше не в состоянии. Иван уходил, когда ему вздумается, и возвращался, испачканный, истрепанный, в ссадинах и синяках, когда сильно темнело или светало. Эллен продолжала жаловаться на племянника дяде, но тот приказывал ей не трогать ребенка и оставить наконец его, Байльшмидта, в покое. И Нелли вскоре смирилась и с тоскливым чувством горечи и тревоги ожидала прихода Брагинского домой. Изредка только, когда мальчик лежал больной в постели и бился в лихорадке и жару после очередной длительной отлучки из Скворцов, Людвиг захаживал в его комнатку на верхнем этаже, приближался к ребенку и, приложив свою широкую прохладную ладонь к его пылающему лбу, медленно и с расстановкой говорил: — Ты такой же упрямый, как Анна. И такой же своевольный, как Гилберт. Но в кого же ты такой глупый и дурной? Нелли утирала слезы краем носового платка и причитала, глядя на эту сцену. Затем — Байльшмидт уходил, ничего не предприняв и предоставляя силе вещей и явлений самой распоряжаться судьбой ребенка. Таким образом минуло целых пять лет. Альфред с торжествующей улыбкой встретил приблизившегося поверженного соперника. Иван вовсе не был так же весел и беспечен, как Джонс, он до невозможного ненавидел проигрывать, особенно — из-за своей физической слабости; он грозно сверкал на Ала глазами из-под сдвинутых к переносице бровей, зло сжимал губы в узкую полоску и перекатывал под тонкой кожей комочки желваков, выдавая этим свой гнев. Самолюбие его было сильно задето. Альфред почувствовал, распознал его ярость и рассмеялся: он любил видеть Брагинского таким. Гнев, азарт и обида очень красили Ваню и делали его еще привлекательнее для Ала. — Что-то быстро ты выдохся, — поддразнил Джонс друга. — Я, кажется, ждал тебя тут целую вечность. Думал, ты и вовсе не дотащишься, упадешь и станешь хныкать, как всегда ты это делал раньше! Иван гневно оскалился, он изо всех сил боролся с побуждением придушить Альфреда. — И мне пришлось бы, как и раньше, нести тебя на руках до Мызы! Мне ведь не тяжело, — продолжил Альфред, сбоку следя за изменениями в лице Брагинского; тот покрылся красными пятнами от переполнявших его негодования и отчаяния и нахмурился еще сильнее; глаза его смотрели с суровостью и недоброжелательством дикаря. Этот взгляд один только и не шел к его милому лицу и часто делал его отталкивающим и почти пугающим. Да еще оскал этот — мелкими четкими складками у рта — портил его. — Как тяжко ты дышишь! Мне все же придется взять тебя на руки! Ну же!.. — И Джонс сделал шаг и движение руками, намереваясь и вправду подхватить Брагинского, однако тот отшатнулся от него, как от огня, затем схватил Альфреда за волосы, пока он не успел ничего сообразить, и крепко тряхнул его голову. — Ай! Больно! — закричал, взвизгнув, Джонс. — Если продолжишь издеваться, на руках придется нести тебя, — свирепо рявкнул Брагинский. — И что же ты мне сделаешь?! Опять оттаскаешь за волосы?! Это и Юльхен умеет! — воскликнул Альфред, специально подзадоривая Ивана. — Ой! Как страшно! — Он картинно всплеснул руками и закатил глаза. — Ну, хватит! — прошипел Иван и с силой толкнул Ала в грудь, и, когда тот повалился на землю на спину, навалился сверху, уселся ему на бедра и стал заламывать чужие руки, норовя ударить его по лицу. Джонс звонко захохотал и закричал, вырываясь, дергаясь и отворачиваясь. Иван совершенно не умел драться и не знал, как и куда бить, да и не любил он это дело, но только кровь кипела в нем ключом и хотелось проучить Альфреда за его несносный нрав. — Ох! — рвано выдохнул Брагинский, почувствовав, что Джонс поймал его за запястья и готовится, силится уже скинуть с себя и своего противника. Через несколько минут активной и шумной возни Альфред поднял на руки с влажной от росы травы брыкающегося Ивана. Брагинский страшно злился, пылая злобой, он рвался от него и яростно бил его по груди и лицу, но Алу все было нипочем — он только ласково усмехался. — Отпусти, идиот! — слабея, но не желая сдаваться, закричал Ваня, впиваясь ногтями в предплечья Джонса и расцарапывая ранки. Он бесился неимоверно, и Альфред ликовал, глядя на его смятение и досаду. — Пусти немедленно, я сказал! А то я тебя!.. Вдруг — Ал упал вместе с Иваном на своих руках — на колени, с жаром обнял Брагинского и стремительно прижался своими губами к его полураскрытым губам, на которых застыло, так и не сорвавшись, очередное ругательство. Иван замолчал и, широко распахнув глаза, смотрел в лицо Альфреду. Уставший от бесплодной борьбы, Ваня дышал часто и путано, и странное ощущение чужих губ на своих было так необычно и непередаваемо сладко, что он не имел ни сил, ни желания прерывать поцелуя. Его руки остановились на груди Джонса, и он явственно ощущал, как неистово колотится его сердце и как сильно и скоро вздымается его сильная грудь. Пальцы же Ала замерли на лице и шее Ивана. Они оставались неподвижны некоторое время, потом Брагинский отстранился, откатился по траве от Альфреда и сел, вытянув ноги и оправившись. Он весь горел от смущения, и глаза его искоса, пряча под ресницами свой страстный блеск, изучали Джонса. Последний неспешно подполз к нему на четвереньках и улегся рядом, устроив голову у Ивана на коленях. Оба молчали. Через минуту ладонь Брагинского медленно и как будто нехотя переместилась на волосы Джонса и принялась бережно перебирать его золотистые спутанные пряди. — Спой мне, Ваня, ту колыбельную, которую пел вчера, — с наивной детской улыбкой попросил Ал, засматривая снизу в загадочно мерцающие глаза Ивана. Кругом было необыкновенно тихо, ничто не шевелилось: все точно погрузилось во всепоглощающий и всеумиряющий сон. Туман понемногу рассеивался, откуда-то веяло несмелым прохладным ветерком. Маленькими, робкими шагами подступал вечер, надвигались сумерки. Иван глубоко вздохнул, набрал в легкие воздуха и — запел какую-то древнюю прекрасную балладу. Альфред затаил дыхание, вслушиваясь в каждое слово и в каждый звук его голоса. В балладе пелось о заблудших грешных душах двух возлюбленных, которые возжелали друг друга такой черной и проклятой страстью, что сгубили и обрекли друг друга на вечные страдания и вечное незабвение. И так бродят они и по сей день по этим вересковым полям и глядят в туманную безбрежную даль, но, увы, солнце никогда не взойдет для них. И никогда оно не озарит их окропленные злобой и эгоизмом сердца своим мирным, беспечным сиянием и не укажет им путь — путь домой — туда, где они были счастливы когда-то. Чистый спокойный голос Брагинского звенел и струился, и Ал, устремивший взор в мутное небо и на черные разбеги ветвей мощного дуба над их головами, думал: видано ли это, чтобы люди приносили своей любовью — само́й основой жизни и ее путеводным светом — несчастья и горе. Голос Ивана внезапно оборвался, словно лопнула натянутая до предела струна. Альфред поднялся и уселся рядом. — Что случилось? — заботливо спросил Джонс. — Да так… Померещилось… из-за тумана, — невнятно прошептал побледневший Иван, отводя взгляд. Помолчали немного. — Что Артур? — Брагинский устало склонил голову к плечу Альфреда; ему хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном. — Артур? Жив, здоров, дьявол! Что ему сделается?! Только… Он с каждым днем становится все угрюмее и нелюдимее. Часами может пялить глаза в темный угол и шептать что-то. Бывает страшно за ним наблюдать. — Тебя обижает? — улыбнувшись, задал вопрос Брагинский. — Обижает?! — Джонс негромко засмеялся. — Мне иногда кажется, что он избегает меня. Но он все такой же раздражительный — это верно. Он не может выносить, когда Алиса начинает капризничать. Тогда достается и его жене, и дочери, и мне, и Зилле, и Джозефу… Джозеф — этот трухлявый пень — замучил меня. Он каждый божий день молит Бога, чтобы черти утащили меня в ад. Но я никак не возьму в толк: к тому ли он обращается с этой просьбой, к кому следует? Иван прыснул. Ал тоже улыбнулся. — О, если они и вправду возьмутся утащить тебя в пекло, то пускай забирают заодно и меня с тобой, — произнес Брагинский и спрятал свое вспыхнувшее лицо на плече Джонса. — Гореть с тобой — и только с тобой — будет, наверное, истинным наслаждением. — Он поднял голову и странно улыбнулся, осклабляясь. Джонс поцеловал его в лоб. — Ты говоришь странные вещи. Ты пугаешь меня. Вскоре они поднялись и двинулись по густым зарослям к Скворцам. У ограды парка они расстались, пообещав друг другу, что завтра опять встретятся. Альфред, сидя полубоком на ограде, смотрел, как удаляется фигура Ивана, и в памяти его раз за разом вспыхивали его слова: «Гореть с тобой — будет, наверное, наслаждением». — А что мы будем делать, если попадем в рай? — Ал спрыгнул вниз, когда потерял из виду Ваню, и пошел прочь, задумчиво уронив голову на грудь.***
В камине мрачно поскрипывало, и красные пламенные мотыльки метались возле углей и трепетали огненными крылышками, стремительно умирая и вновь вспыхивая, распространяя своей кропотливой работой по комнате сильный жар. У самого очага на диване, оперевшись на подлокотник и застыв в немом бездумном оцепенении, сидел Артур. Его взгляд был устремлен не в горящую пасть камина, но несколько выше — туда, где на стене висел маленький портрет красивой молодой женщины, вставленный в тонкую круглую оправу. Блики от огня блуждали по окаменевшему от страшной думы лицу Керкленда и старили его, искажали до неузнаваемости. Запавшие, потемневшие глаза Артура смотрели неподвижно, злобно и угрюмо из-под черных бровей, между которых залегли глубокие тяжелые морщины. И в самих глазах Керкленда томилось что-то тягостное, злое и жестокое, в зрачках текла черная раскаленная смола и клокотала — почти бесшумно, но страшно и неукротимо. В душе его царствовали мрак и ад. И во всей позе Артура было нечто роковое и безнадежное. Губы его иногда с трудом разлеплялись и шептали — с отчаянием и усталой скорбью — чье-то имя. С портрета над камином на Артура глядела женщина, выражением лица сильно напоминавшая Ивана. И имя, разносившееся по комнате, было: — Анна, Анна…