***
— Босс, вы просили зайти… — Да, Юра. Проходи. Никто и никогда не любил ходить к своим боссам в кабинет. Это шло еще из детства: вас могли вызвать в кабинет к директору в школе, и вы прекрасно понимали, что хвалить вас не собираются. Только если в совсем редких случаях. Вот и Юра Музыченко, признанный лучшим фокусником Цирка Трех Ножей, сейчас к своему боссу идти ой как не хотел. Он через силу смог переступить порог трейлера, оказавшись в небольшой темной комнатке со столом и парой кресел. Тут было… плохо. Не так, как в остальном цирке. На улице небольшого английского городка стояли совершенно аномальные морозы. В прошлые года (а Юра застал их очень и очень много), когда цирк останавливался здесь примерно в то же время, холод не опускался до пяти градусов ниже нуля. Но за окном шалила вьюга, ветер задувал так, что за три метра ничего слышно не было. Когда снегопады утихали, приходилось вручную очищать площадки для выступлений и успокаивать животных, которые активно реагировали на изменения погоды. Тигры и львы рычали, как ненормальные, и совершенно ничего не ели, а маленькие цирковые собачки жались по углам, и без боя вытащить их оттуда не получалось. Еще по юности Юра помнил, как тяжело было переживать зимы в его родной стране. Правда, воспоминания были совершенно мутными и расплывчатыми, и мужчина не всегда понимал, была ли его прошлая жизнь правдой. Все, о чем он помнил более-менее ярко и четко, сводилось к цирку. Выступления, немногочисленные, но улыбчивые посетители, взгляды Паши откуда-то сверху, когда у них были совместные номера, и даже маленькая зарплата и редкие жалования не могли затмить тот трепет в душе, с которым он вспоминал свои первые и последние годы в этом месте. Дороги в последние дни активно заметало, и Юра установил некоторую закономерность: чем сильнее портилась погода, тем меньше у цирка, в котором он проработал почти всю свою жизнь, было денег. И это продолжалось уже очень и очень давно. Почти целый год, куда бы не приезжали циркачи — везде лил дождь, шел сильный снег или небо неделями стояло хмурым и облачным. За последние несколько месяцев выручка совсем упала, и на фоне всего этого в мозгу фокусника начала зарождаться мысль, что еще чуть-чуть — и конец. Как оказалось, Музыченко был прав. Настолько прав, что, услышав новость о том, что цирк разорен окончательно, у мужчины даже не подкосились коленки. Лишь ком в горле встал и ответить на не самую радостную новость он просто не смог, простояв перед столом начальника добрые полторы минуты в бессвязной тишине. — Как так, банкроты? — Дрожащим голосом интересуется Юра. А ведь он с ранних лет собирал в этот цирк талантливых людей! Кровью и потом работал, почти ничего не ел, фокусы чудесил, и грудью был готов защищать это место от всех невзгод. Даже от погоды, если потребуется! — Вот так. Банкроты. Ни гроша не осталось. — И давно так? — Хотелось бы верить, что это все началось недавно, и вполне по объективным причинам. Юра слишком много вложил в это место, и если в последние годы это было бессмысленно и ему нагло врали… — Последний год так точно. — И что с нами будет? Видеть, как босс меняется в лице, было страшно. Сначала его рожа выражала вполне ясные эмоции, но потом Юра увидел то, что никому и никогда бы, даже самому страшному врагу, не пожелал. Конечно, новость о разорении в совокупности с проблемами налоговой и документацией с прочей бумажной волокитой не нравилась никому. А уж особенно директору этой небольшой, но дружной, как казалось когда-то, организации. Боссу тоже было туго, дело понятное, но он же не мог просто так все закончить? Конечно не мог! Он был здравомыслящим человеком! Хотя, почему-то у Юры начали закрадываться мысли, что это все план Б, который был проработан задолго до полного банкротства. Наверное. Фокусник предполагать не мог, всей ситуации он не знал, и главный вопрос был в том, что сейчас делать. — Я вас распускаю. Всех вас. Передай ребятам, чтобы они собирали вещи. — И куда нам идти? А что делать с животными? — Лишние рты, да и хилые они все, вряд ли даже в зоопарк возьмут, что уж говорить о каких-то цирках. Да и слушаются они только нашего дрессировщика. Саша может делать с животными все, что захочет, больше не моего ума дела. Они не приносят денег. Всё, Юра. Всё. Мы на нуле, и я ничего не могу с этим поделать. Пожалуйста. — Но вопрос-то открытый! Куда нам всем деваться? Мы тут жили, понимаете! У этих людей нет семей или домов, куда бы они могли вернуться. У меня ведь тоже нет! А я был лучшим артистом! — У меня нет денег. Я вам ничем помочь не могу. Лавочка прикрылась, Музыченко! На лице босса виднеются проблески злости. Он был очень недоволен. — Просто проваливай, Музыченко. Это больше не моя забота — куда вы пойдете и чем будете заниматься. Вы подписывали бумаги? Подписывали. Сами себе яму копали, черти. И скажи дрессировщику, чтобы застрелил ебаных животных, пока я не перестрелял тут вас со злости! Юра знал своего начальника с пятнадцати лет. Тот казался весьма добродушным человеком с самого начала, но, конечно, с годами отношение ко всему остыло. И только сейчас Музыченко, под пеленой полной растерянности, начал осознавать, что этот человек был просто прогнившим изнутри. Он собирается выбросить всех на улицу, убить всех животных и свалить куда-нибудь с оставшимися деньгами? Юра почему-то был абсолютно уверен в том, что у этого человека на себя были деньги, а вот оставшимся без крова артистам помогать он не был намерен. Было видно по глазам, которые сейчас источали ненависть ко всему, а фокусник оказался совсем в эпицентре событий, и большая часть злости была направлена именно на него, словно он в чем-то провинился. Как только дверь за Юрой захлопнулась (а захлопнулась она очень звонко и с силой, отчего по коже забегали мурашки) единственное, что захотелось сделать Музыченко — осесть на пол около стены и подумать. Подумать над всем, что сейчас произошло и куда ему идти. Куда им идти. Нельзя было оставлять этих людей одних. Юра был ответственным за их появление тут, и если он просто уйдет и заживет сладкой жизнью один, что маловероятно, то до конца своих дней он точно будет чувствовать себя виноватым, прямо как сейчас. Неприятное чувство. Изнутри давило, пожирало, отравляло сердце и душу — а что можно было поделать? Тут ничего больше не сделаешь. И животные… Животные, черт бы их побрал! Для Босса все, включая людей, были цирковыми зверями, от которых можно было спокойно избавиться, выбросив на холод или пустив пулю в лоб. И еще Паша. Паша Личадеев, который был местным акробатом на пару со своей женой, слишком уж хорошо поладил с фокусником. Его даже не волновало, что в этом цирке он получал копейки, и с Юрой они стали просто хорошими друзьями, которые любили по вечерам развлечься за кружечкой недорогого пива, когда босс позволял. А сейчас следовало сообщить новость, от которой Павел, скорее всего, просто упадет. И хотелось бы верить, что не в буквальном смысле. Шатер их был хлипкий совсем, старый, и от ненужного шока и лишнего движения Паша, занимающийся разминкой и репетицией, мог что-нибудь сломать. И оставалось молиться, что это «что-то» не будет одной из его костей. На цирковой арене, как и всегда за день-два до выступления, царило оживление. Но никто, кроме Музыченко, еще не знал, что никакого выступления не будет. Не будет никакой веселой музыки, странных представлений, игр с большими кошками и трюков на трапеции. Будет только холод — обволакивающий все тело холод, пробирающий до самых глубин души. И будет звук ветра, и будет он завывать звонче, чем любая флейта и любая труба. Не будет ничего, кроме пустоты, которая зарождалась в душе Музыченко. И уже через несколько мгновений пустота начнет расти, беря новые начала в сердцах других артистов. И, черт побери, Юра был уверен, абсолютно точно уверен, что она разрастется настолько, что поглотит их всех и завладеет их головами навсегда. Впереди была зима. Зимой, по мнению многих, всегда было тихо из-за снега. Но распущенный цирк вскоре поймет, что зима была не безмолвной холодной царицей, а страшным монстром со всевозможными голосами, что могли лишь стонать от холода, а их животы — по-звериному рычать от голода.***
Аня, бессменная ассистентка Юры все эти долгие годы выступлений, перепроверяла реквизит. За все время выступлений у них не было ни единого неудачного номера, и за этим успехом стояла далеко не удача. Долгие репетиции, контроль и подготовка — вот и весь секрет. Ловкость рук и никакой магии, как говорил фокусник. Вадим, что в жизни был далеко не таким веселым и потешным, как на сцене, о чем-то болтал с Димой. Клоун и факир на удивление хорошо ладили, хотя были совершенно разными людьми. Впрочем, сколько совместных сцен они успели поставить? Музыченко уже счет потерял, но каждый раз дети, да и родители, были просто в восторге. Где-то под самым куполом цирка был и Паша со своей женушкой. Схватиться, пролететь, перевернуться и упасть спиной на страховочную сетку. Алгоритм был выработан уже давно, так что свою обычную программу эти двое наработали уже до автоматизма. Поодаль от немногочисленных артистов были не менее немногочисленные музыканты оркестра. Они всегда были как-то отдельно ото всех, обособленно: болтали о чем-то своем, шутили и сетовали на то, что пора было бы найти работенку получше. Они казались какой-то отдельной и сплоченной командой, но ничего точно даже за столько лет Юра так и не узнал. Их состав менялся уже много раз, и единственным, кто был в цирке с самого начала, был трубач. Единственным, кого в манеже было не видно, был Саша. Дрессировщик проводил с животными большую часть своего времени, ведь всех надо покормить, всех нужно привести в порядок, всем нужно было уделить внимание. Разумеется, живности в распоряжении цирка было не так много: две костлявые лошади, пара собачек, слабовидящий тигр и старые львицы. Раньше, когда-то давно, когда у Цирка Трех Ножей было все хорошо, животных было больше. И людей было больше. Солнце светило ярче, сигареты казались крепче, а смех — громче. Но с годами зрители пресытились привычной программой, захотели чего-то нового, и просто перестали приходить. Им хотелось больше, зубастее, опаснее, а небольшой бродячий цирк просто не мог себе этого позволить. Сначала выгнали второго дрессировщика, оставив Анисимова работать с животными одного. Потом под удар попали еще несколько артистов-акробатов, затем — добрая половина оркестра и два клоуна. Те немногие животные, которым повезло попасть под раздачу, сейчас живут в каком-то маленьком затхлом зоопарке. Вот и осталось их всего ничего в этом цирке. Они тащили его все это время, вкладывали всю душу и отдавали все силы, а теперь… А что теперь-то? Юра не знал, что теперь. За пределами шатра завывал ветер, а у них не было ничего, что помогло бы банально найти кров. Оставшийся реквизит их босс однозначно продаст кому-нибудь за бесценок, чтобы обеспечить себя, а у артистов не было почти ничего. У каждого лишь небольшой чемоданчик или сумка с немногочисленными пожитками, вроде простой одежды. Все, кто был в манеже, услышав несколько громких хлопков, сразу стихают и поворачивают головы в сторону фокусника. Юра всегда так обращал на себя внимание, если были какие-то важные новости, и сейчас мужчина глубоко вдыхает, на секунду прикрывая глаза. — Цирка больше нет. Собираемся. На долгие несколько секунд виснет гнетущее молчание. Все, кто был здесь, старались как-то осознать тот факт, что вся их жизнь рухнула в одночасье. И никто не думал, что это просто Юрина шутка. Он бы не стал так шутить над делом своей жизни, да и за последний год они столько раз были на грани бедности, что такой печальный расклад вовсе не казался удивительным. Теперь они не артисты. Теперь они никто. — Как… Нет? — Первая подает голос Аня. Она даже отложила тот хлам, что был реквизитом для фокусов, и встала с места. В ее глаза до сих пор теплился огонек надежды — она надеялась, нет, она молилась, чтобы это была лишь шутка. — Мы разорены? Совсем?.. В одночасье поднимается паника. Личадеевы спешно спускаются с трапеции в манеж, чтобы убедиться в серьезности ситуации, музыканты наперебой переговариваются и мгновенно начинают спорить, а остальные изумленно смотрят то друг на друга, то на Юру. — Но у нас ничего нет! — Что мы теперь будем делать? — Нас оставили без гроша с голым задом? — А я ведь говорил, что так будет! — А куда нам теперь податься, в ноябре? — Но ведь мы помрем к чертям собачьим на морозе! Все голоса и возгласы смешиваются в один бессвязный поток, что давит на голову — хочется осесть вниз на пол и просто пропасть из этого мира, чтобы не чувствовать эту горечь. Их выкинули на улицу. Их всех без исключения, и теперь, как главного, все спрашивали, как им быть, именно Юру. А ведь он сам не знал, что делать — они в незнакомой стране, у них нет денег и теперь даже крыши над головой. — Тихо! — Рявкнул, не выдержав и покрепче зажав уши руками, Музыченко, — Я не знаю, что теперь будет! Слышите? Не знаю! Я не знаю точно так же, как и вы. Все снова смолкают. Криками и паникой они уже ничего не исправят — да, в принципе, вряд ли они что-то исправят вообще. Теперь каждый думал, что ему делать. У кого-то были знакомые или родня в ближайших странах, у кого-то — скромные накопления, чтобы перебиться первое время. А у кого-то, у большинства здесь, не было вовсе ничего. Фокусник тяжело вздыхает. — Цирк разорен. У нас нет больше крыши над головой, но мы все еще должны держаться вместе. — Севшим голосом проговаривает он, опуская взгляд в пол и медленно начиная ходить по манежу. То к первым рядам сидений подойдет, окинув их взглядом и вспомнив, как на этот самом месте он когда-то заставил детей поверить в магию. То отойдет на середину, прогоняя в памяти моменты, как он объявлял начало выступления под шквал аплодисментов. То отойдет к занавесу, мельком заглядывая внутрь и припоминая, как они все волновались, готовясь к первому в их жизни выходу. — Нельзя оставлять друг друга на произвол судьбы. — Но… Юра, что с животными делать? Здесь нет питомников или зоопарков. — Пристрелить. Это лучшее, что мы можем для них сейчас сделать. За его спиной слышится звон разбившегося стекла, и Музыченко резко оборачивается. Перед ним стоял дрессировщик, выронивший, как только услышал конец разговора, из рук какую-то пустую бутылку. — Пристрелить?.. Как так, п-пристрелить? — Саша. — Их нельзя… Их нельзя! Они же совсем еще… Нельзя! Реакция была понятна и предсказуема, и Юра клялся бы Богу, если бы только что не утратил веру, что сейчас глаза Саши источали такое горе и безнадегу, коих не было ни у кого из всех, собравшихся тут. — Саша. — Юра начинает совсем спокойно, но голос его дрожит, как и руки, как и колени, как и все ебаное тело. — Саша, их нельзя тут оставлять. Посмотри на меня. Посмотри на меня и ответь на вопрос: что будет с ними, если мы их оставим? Саша, он выкинет их на улицу или скормит друг другу. Или оставит тут, или выбросит клетки вместе с ними, я не знаю! Но я знаю только то, что они умрут мучительно и не скоро, если не сделать этого сейчас, быстро и безболезненно. — Юра, так… Так нельзя! Я тратился на них из своего кармана, я не могу так! Мы можем найти для них приют или что-то такое! — Не можем. — Музыченко держит паузу, стараясь смотреть глаза в глаза, пока народ перешептывался за их спинами. — Саша, я уверен, что они будут благодарны провести с тобой свои последние минуты, с тем, кого любили. И если ты не сделаешь это, ты обречешь их не на лучшую судьбу, я уверяю тебя. Мы сами не в лучшей ситуации. Саша! Смотри на меня. Иди сюда и смотри в мои глаза. — Я не… — Мы не можем. И мы не можем оставить тебя, Саша. Настали трудные времена.***
К животным Саша никому не позволил даже приблизиться. Сначала он защищал их, а затем, понимая, что расправа неизбежна, взял ответственность за их смерть на себя. Со зверями он говорил будто на одном языке, понимая их и ладя с ними лучше, чем с людьми. Дрессировщик всегда был поодаль от остальных артистов, и в основном из-за того, что у него одного было слишком много работы. Нужно было накормить, привести в порядок, убрать вольеры и подготовить к выступлению каждого жителя этого небольшого зверинца, и каждого своего подопечного Анисимов любил без памяти. Он пережил тот период, когда половину из всех животных сдали в зоопарки, но он понимал, что так будет лучше для них. Звери, которых отдали, были старые и ослабевшие, и было лучше дать им умереть там, в спокойствии и достатке. В небольшом загоне на полу уже лежали две убитых лошади. Они были первыми на очереди, и на то, чтобы решиться нажать на курок, Анисимову потребовалось несколько часов подготовки и напряженной рефлексии. И вряд ли Саша когда-то забудет, как лошади метались в огороженном загоне и как дергались еще некоторое время после выстрела. Уж лучше пусть звери умрут от его рук. Он был единственным, кому они доверяли во всем цирке и кого слушались даже без применения насилия. Кнут был не нужен, ведь дрессировщик каким-то образом обходился и без него даже с большими кошками. Две старые львицы с ледяным спокойствием наблюдали за тем, как лошади по очереди валятся после оглушающих выстрелов на пол. Они будто бы понимали, что их и самих это ждет, но не метались, не рвались и не рычали. Они выступали в этом цирке с малых лет. Сейчас им было почти по тринадцать: шерсть на мордах стала грубее и поседела, когти потупились, а некоторые зубы скололись. Мышцы были уже не такими сильными и эластичными, а суставы болели после выступлений. Даже царицы саванны рано или поздно отправляются на покой, и две цирковые кошки наконец получат покой именно сегодня. Дверь клетки открывается, а львицы смиренно садятся на пол рядом друг с другом будто по команде. Ровно, прямо и держа голову повыше, словно сейчас они сидели не в темном закулисье, а на пьедесталах посреди сцены. Это был их последний выход. — Лежать. — Твердо и уверенно, ведь иначе животные не будут слушаться. Эту правду Кикир усвоил уже очень давно, и, вероятно, именно из-за голоса ему никогда не приходилось брать в руки кнут. Кира и Лора повинуются — синхронно опускаются на грязный пол, не выпуская когти даже тогда, когда видят в руке своего хозяина револьвер. Хвосты метались из стороны в сторону — львицам было страшно. Дрессировщику тоже было страшно не меньше, и даже проскакивали мысли о том, что после всех зверей он пустит пулю в висок и себе, просто потому что его в его жизни вряд ли был дальнейший смысл. — Хорошие девочки… — Вздыхает мужчина, опускаясь перед кошками на корточки. Наклоняется, последний раз боднув лбом сначала одну, а затем другую, и опускает голову, тяжело сглатывая. Затем снова заряжает пистолет, отсаживаясь немного дальше. — Вы хорошо поработали. Самые настоящие звезды, и… Мне так жаль, что все заканчивается вот так. Голос предательски хрипит, и виной тому не многолетнее пристрастие к курению. Головы своих любимиц Саша уверенно, но бережно прижимает к полу, и львицы не сопротивляются. Лишь поднимают глаза на дрессировщика, полные доверия и покорности, словно говорящие: «Мы все понимаем, ты не виноват». Анисимов зажмуривает глаза, прижимая морду одной из львиц к полу покрепче и приставляя к ее макушке дуло пистолета. Выстрел. Затем он приставляет пистолет к голове второй кошки, так и не открывая глаза и понимая, что если откроет — не сможет выстрелить снова. Просто не сможет, ведь каждая пуля, всаженная в голову циркового животного, навсегда оставляла шрам на сердце дрессировщика. Ещё один выстрел. Кикир поднимается в полный рост и открывает глаза лишь тогда, когда разворачивается на 180°. Выходит из клетки и закрывает за собой дверь, понимая, что не сможет видеть еще два бездыханных тела, что истекали на деревянном прогнившем полу кровью. Шаткой походкой Анисимов подходит к тигру на привязи, что напряженно ходил из стороны в сторону, но, завидев своего хозяина, тот остановился на месте. Осторожно мужчина протягивает к нему руки, расстегивает тугой ошейник и отбрасывает вместе с тяжелой цепью в сторону. Тигр стал для Саши родным. Его забрали в цирк еще совсем котенком, маленьким, напуганным и неуклюжим, и с десяток лет он учился и выступал. Дрессировщик понимал, что это опасное тяжелое животное могло бы порвать его на кусочки и сожрать с потрохами, но тигр этого не делал. Он никогда не поднимал лап и не кусался, ведь Саша — его папа, если подумать. Наверное, именно так тигр расценивал его. Не как еду, не как хозяина, а как отца. — Иди сюда, Томас. — Кикир тяжело оседает на пол, ведь ноги его просто не держали. Ему предстояло убить своего лучшего друга, своего тигра, всю свою жизнь, если так подумать, и он не знал, что будет делать после этого. — Вот так, молодец… Садись рядышком, дружок. Томас что-то урчит, но повинуется. Садится напротив Анисимова, смотрит на него сверху-вниз и так смышлено склоняет голову вбок. Этот зверь был сильным, величественным и гордым, и сейчас его голова возвышалась над макушкой слегка ссутулившегося дрессировщика. Сейчас тигр казался еще более величественным, чем обычно, и будь Саша трижды проклят, если он посмеет его пристрелить. Он будет трижды проклят. Это был единственный вариант. — Умный тигр. — Дрожащими руками мужчина вновь заряжает пистолет, но медлит, кладя его, уже заряженный, себе на колени. За последние месяцы Томас сильно исхудал — кожа в некоторых местах провисла, кое-где острыми чертами виднелись кости, и все из-за нехватки денег. На корм животным едва-едва хватало средств, и последнее время Кикир платил из своего кармана, отдавая все свое скромное жалование почти полностью на корм животным. Дрессировщик с заботой треплет большого кота за загривок, взъерошивает шерсть за ушами и слегка таскает за щеки — они часто, когда Том был еще тигренком, играли и боролись, и такая привычка в небрежной нежности не могла покинуть Кикира уже с десяток лет. За этот десяток лет Томас из умилительного котенка превратился во взрослого и солидного тигра, но в душе тот все еще был ребенком. Саша это чувствовал, и это абсолютно убивало его сейчас. Наконец дрессировщик поднимается на ноги, когда чувствует, что хотя бы может стоять без посторонней помощи. Зажимает револьвер между своим боком и локтем, наклоняется, крепко берет голову большого кота в свои руки и целует того в макушку — крепко, даже не сдерживаясь и шмыгая носом. Виной тому был холод, а не жуткая грусть. Конечно, было просто холодно. — Прости меня. Анисимов отходит на расстояние вытянутой руки и приставляет пистолет к голове зверя. А тот смотрит так доверчиво, непонимающе, что в груди все сжимается — сердце пропускает болезненный удар, будто это дрессировщика сейчас застрелили, и становится невыносимо горько и больно. Кикир снова зажмуривается, когда нажимает на курок. В шатре слышится пятый выстрел за последние несколько часов.***