***
Линнер редко приходилось действовать наугад, следуя чутью больше, чем расчету — или же, напротив, разнообразные математические модели, которые она исправно выстраивала соответственно регламентам, должны были лишь подтвердить правильность уже выбранного ею решения. Иногда это ее беспокоило: она знала о многих из своих способностей, и еще о большем количестве догадывалась, но обладай она на самом деле не только связью с пространственно-временным континуумом, доступной любому таймлорду, но и чем-то уникальным, то это вызвало бы куда больший интерес к ней со стороны Галлифрея. А интереса ей хотелось избежать любой ценой — и в особенности сейчас, когда она вот уже десятое перемещение подряд попадала именно в ту точку, которая ей требовалась, причем без всяких расчетов. Давно переставшая пугать юную галлифрейку симбиотическая связь становилась со временем все более и более понятной, она будто встраивалась в ее разум на предназначенное именно для нее место, прорастала непосредственно в ее нервную систему, переписывала какие-то паттерны поведения — иногда болезненно и заметно, иногда едва ощутимо. Линнер менялась — стремительно, направленно, восхищенно. Но что важнее — Линнер на самом деле хотела меняться. Поэтому она то и дело устраивала для себя испытания — как делала и в Академии, впрочем, и что стоило ей нескольких лакун в памяти. Один из ее преподавателей попытался однажды остановить весьма опасный путь познания Линнер самой себя и урезонить: не каждому, мол, даны такие силы, и расходовать их нужно мудро. Галлифрей по-разному одаривает своих дочерей и сыновей, но преступно было бы не отнестись к дару бережно. Линнер тогда только пожала плечами, отвела взгляд и изобразила всем своим видом согласие, но в то же время и непонимание: какой дар? О чем вы? Я обыкновенная, я такая же, как прочие. Может быть, немного не такая же, но все мы уникальны, не так ли? Нет смысла ведь Галлифрею клепать равных и одинаковых граждан, если можно создавать именно тех, кто нужен. Внутри же она покрылась ледяной коркой: «мудрое расходование ее сил» пугало до колик. Во-первых, она на самом деле не представляла толком, на что способна (оттого-то и экспериментировала), а во-вторых, если уже сейчас ее способности оцениваются как особенные и уникальные, то что же будет дальше? «Леди Линнерланентерар, вы будто видите себя холстом. И вы же — художник, — сказал ей намного позже другой из ее наставников, а потом, не дав ей ответить, задал неожиданный вопрос. — Вам не больно рисовать на самой себе?» Истина в том, что ей было, конечно же, больно. Она бы даже не назвала этот процесс рисованием: это закончилось еще на младших ступенях Академии. То, что происходило позднее, скорее напоминала игру в многомерную «кошачью колыбельку», которую она пыталась распутать. Или, может быть, операцию на самой себе. В любом случае, это было больно. Но она, конечно, никому в этом не сознавалась. Пробиться сквозь ее щиты, чтобы узнать правду, также не мог никто — уж на это-то ее талантов точно хватало. И паутинки ключей к ее памяти сплетались многоцветными узорами, которые она видела неизменно прекрасными, но, что главное, совершенно надежными. Какой-то из таких ключей скроет, вероятно, и запись о том, чем она занималась сейчас, как и последние несколько недель, — как в ее памяти, так и в Матрице. Не так давно Линнер пришла в голову прекрасная идея передавать часть информации в зашифрованном виде. С одной стороны, требования формально выполнены. С другой, ключ — только у нее, и если кто-то попросит доступ, то у нее будет время что-нибудь сочинить. Но кому и зачем он нужен, если она непременно дополнит отчет аккуратным телепатическим слепком, редактировать которые научилась примерно полжизни назад? Линнер улыбнулась своим мыслям, шевельнулась в излюбленном кресле, которое Джой считала образцом ужасного вкуса даже для современной ему эпохи, — пилоту же кресло нравилось, кроме того, оно было удобным: массивное, бархатное, ярко-фиолетовое, на толстых изогнутых ножках, с округлой спинкой и немного потертыми вензелями на подлокотниках. — Джой, — позвала Линнер: иногда ей нравилось просто произносить вслух имя своей ТАРДИС. Эти моменты как будто связывали их еще крепче, сшивали буквально не только разумы, но и тела — как бы ни было абсурдно само желание подобного. Джой ведь не обладала телом в привычном смысле этого слова. Да даже их размерности отличались! И все же, похоже, ТАРДИС тоже нравилось, когда пилот обращалась к ней по имени — однако она отвечала иначе. Она осторожно проникала в разум Линнер — так, как сделал бы это галлифреец; она выбирала мысли, что ей нравились, и усиливала многократно эмоции, вплоть до самого предела, за которым Линнер не смогла бы дышать. Так она связывала их — на понятном Линнер уровне. И Линнер была ей благодарна. Хотя, конечно, это вовсе не требовалось для того, что она собиралась проделать дальше. Вообще, она даже не была уверена в том, что смогла бы четко пояснить кому-то, что именно ищет: скорее Линнер следовала за нитью событий, подмеченной ею в круговороте прочих жизней, человеческих и не только, отличающейся чем-то от других подобных — и она вряд ли смогла бы ответить внятно на вопрос, чем именно цепочка, заинтересовавшая ее, отличалась. Она была просто другой. Невыразимо другой, невыносимо манящей, и — что самое интересное — она никуда не вела. Линнер хотела было поначалу построить разнообразные модели и проекции, разложить элементарные события, связанные причинно-следственными связями, в ряды, разобраться так, как ее учили. А затем поняла, что таким образом лишь утратит путь к истине. Решений может быть бесконечное множество. Она же точно понимала, что наткнулась на что-то любопытное. Так что вместо того, чтобы думать и рассчитывать, Линнер полностью отдалась на волю инстинктов — тех, которые чаще дремали, чем проявляли себя. Которые, справедливости ради, не стоило бы и называть инстинктами вовсе. То, чем Линнер пользовалась сейчас, правильнее было бы назвать рудиментами — остатками тех способностей, которыми обладали некогда ее предки. Впрочем, предками их тоже можно было бы назвать лишь с большой натяжкой. В последнее время ей было все более и более интересно вытащить в себе именно это. Посмотреть, куда это заведет ее. Прорастить в себе невообразимо древние зерна — ведь, в конце-то концов, разве не этого от нее ожидали, создавая ее именно такой? Привело это ее поначалу на вечеринку, посвященную премьере немого кино в начале двадцатых годов двадцатого века на Земле. Затем на X-3452 — земную же колонию сорок третьего века, в самый разгар гражданской войны. А теперь вот она оказалась на крыше дома в начале двадцать первого века на Земле. И одного взгляда мельком на девушку в пижаме, которая с неуместной даже улыбкой разглядывала ее сейчас, стало достаточно, чтобы догадаться, что связывает эти три точки в пространстве и времени. Линнер вежливо склонила голову и улыбнулась, изо всех сил стараясь сделать эту улыбку приветливой, дружелюбной, и не такой безумной, как у незнакомки рядом.Часть 1
7 июля 2019 г. в 23:43
В жизни Серены Мейсон не происходило буквально ничего. Ей даже надоело это объяснять: друзьям, бывшим одноклассникам, знакомым ее родителей, случайным собеседникам в соцсетях… Каждый считал своим долгом разубедить ее в этом: комплиментами ее миловидной внешности («твоя имя так подходит тебе, ты же истинная безмятежность!»), рассказами о собственных жизнях («так кажется, но на самом деле мы просто не придаем никакого значения тому, что на самом деле происходит с нами»), попытками найти хотя бы какое-то значимое событие («тебе же двадцать три, разумеется, с тобой происходило хотя бы что-то!»)
Истина же, тем не менее, заключалась в том, что Серену жизнь осторожно обходила. Так неторопливый ручей обтекает небольшой камень, давно вросший посреди русла, привычно поглаживая по бокам. Поначалу ее называли даже удачливой: в день, когда, например, класс поехал с экскурсией рассматривать какие-то каньоны, Серена отравилась несвежим молоком. Школьный автобус столкнулся с легковушкой, пятеро учеников оказались в больнице — ничего серьезного, однако на ближайшие пару месяцев стали звездами.
Казалось бы, ничего странного в случайной удаче. Вот только она сопутствовала Серене всегда и во всем: за двадцать три года девушка ни разу не попадала в неприятности (впрочем, и заметными успехами похвастаться тоже не могла). А неприятности, справедливости ради, то и дело стремились познакомиться с невозможно удачливой девчонкой — вот только довольствовались теми, кто оставался с ней рядом.
Папа упал с крыши и сломал ногу, хотя вообще это Серена должна была лезть снимать соседского кота. Ей некстати позвонила подруга, пришлось выслушать историю об очередном бойфренде, оказавшемся таким же, как все мужики.
Мама заболела ветрянкой, протекавшей в ее возрасте тяжело и с осложнениями. У Серены обнаружился иммунитет: домашний врач даже хорошенько отругал ее мать за то, что не сообщила ему о перенесенном дочерью заболевании.
Старший брат давно уехал из дома и учился где-то в технологическом колледже, забывая позвонить домой даже раз в месяц. Возможно, у него все было хорошо.
Серена вздохнула и закрыла выпускной альбом, который разглядывала последние полчаса: ей казалось, что у всех, кроме нее, жизнь сложилась правильно. Даже те, кто не смог поступить в колледж, сейчас либо занимались семьей, либо пытались найти себя в чем-то другом. Джина, например, писала сюжеты для мобильных RPG (и продолжала, похоже, покуривать травку); Кевин — некогда толстый и прыщавый пацан — рекламировал нижнее белье (и выглядел просто превосходно), и даже Долорес, с ее стеснительностью и неспособностью избавиться от акцента, рисовала портреты на заказ и, кажется, неплохо зарабатывала.
Серена не умела делать совершенно ничего; на колледж для нее тоже денег в семье не было, так что решено было дать ей возможность поработать, пока Тони учится, а затем, может быть, удастся взять еще один учебный займ. Вот только куда бы она ни пыталась устроиться, это всегда заканчивалось провалом — не из тех, которые потом пересказывают друг другу любящие посплетничать коллеги, конечно же. Эти — скорее из тех, о которых стыдишься рассказать даже близкой подруге, ведь оказаться уволенной из Макдоналдс за то, что никак не могла запомнить правильные настройки аппарата для жарки картошки-фри — это не очень-то приятно.
Официантка из нее тоже не получилась: Серена постоянно путала заказы, а затем один из посетителей извлек из овощей длинный светлый волос, совершенно однозначно указывающий своей окраской на ныне бывшую владелицу (и ведь вздумалось ей покрасить концы в зеленый именно накануне!), и администратор (не очень вежливо) попросил ее вернуть фартук и больше не выходить на работу.
С другой стороны, она неплохо переводила с французского на английский, и порой ей перепадали заказы: тем и жила.
И все же осознание того, что с ее жизнью что-то не так, не покидало девушку с самого восемнадцатилетия: того дня, который, как всем известно, разделяет жизнь на до и после, а также ставит жирную точку в детстве. Именно тогда — когда разошлись уже гости, а мама гремела внизу посудой, споласкивая ее перед тем, как отправить в посудомойку — Серена вдруг вылезла через окно на крышу крыльца, потерла босые ступни, позволила коту забраться на колени, а затем вытащила из кармана пачку сигарет и зажигалку.
Не то чтобы она часто или много курила, но мать сказала, что с восемнадцати она может не скрываться, так что настало самое время воспользоваться честно заработанным правом. Зажигалка вспыхнула неожиданно ярко, едва не подпалив Серене брови, и девушка испуганно отбросила ее прочь. Тогда она и задумалась о том, что было бы, если бы, допустим, ее брови таки сгорели бы. Мама, наверное, заохала бы и начала ругаться; отец непременно прочел бы лекцию о вреде курения. Она смотрела бы на себя в зеркало и думала, что не так уж важно: брови и были-то светлыми, едва заметными, а так может быть хоть отрастут потемнее.
Большинство ее знакомых хотя бы раз, да косячили.
Серене ужасно захотелось накосячить.
Она потянулась за зажигалкой, оставшейся на покрытой черепицей крыше, чтобы подпалить подсохшие на ярком дневном свете листья. Кот взглянул на нее как будто с осуждением и метнулся в сторону, прямо на дерево у окна, а затем скользким пятном темноты юркнул по двору. На крыльцо, кажется, вышел отец — скрипнуло плетеное кресло, звякнула крышка бутылки пива, ударившись о перила. Серена осторожно потянулась ногой за зажигалкой: папа точно потребует, чтобы она слезла с крыши, не говоря уж о том, что вряд ли одобрит ее пироманиакальный эксперимент.
Ей оставалось совсем чуть-чуть, как на крышу вновь прыгнул кот: зашипел на кого-то, видимого только ему, и смешно проскакал боком.
Задетая им зажигалка бесшумно свалилась в траву у крыльца.
Серена раздраженно стукнула кулаком по черепице — и тогда, наконец, отец обратил на нее внимание.
— Ты что там делаешь? — он замер с недопитой бутылкой пива, подсвечивая себе телефоном.
— Играю с Марси, — буркнула Серена. — Он тут носится как угорелый, как будто призрак увидел.
— Говорят, что коты, и впрямь, способны видеть то, что людям недоступно.
— Ну да, а сумасшедшие умеют открывать двери в иные измерения, — фыркнула Серена и ползком отправилась обратно, к своему окну.
Одна из черепиц отскочила в сторону и полетела вниз — прямо в лицо отцу, все еще светившему телефоном куда-то вверх.
В общем, экспериментировать с огнем Серене расхотелось в ту же ночь: когда они с матерью старательно заклеивали пластырем края раны у отца на лбу — к счастью, неглубокой.
К двадцати трем сбегать из комнаты на крышу Серена перестала, однако вот именно сейчас ей почему-то захотелось — то ли снова ощутить себя восемнадцатилетней, то ли просто вдохнуть полной грудью июльскую ночь, полную невидимой пыли и неслышимых шорохов. Надев удобные кроссовки, накинув на плечи спортивную куртку на случай, если она замерзнет, девушка сунула в карман пачку сигарет, зажигалку и осторожно выбралась наружу.
Марси тут же прыгнул ей на колени, как и в ночь ее восемнадцатилетия, как будто поджидал ее где-то эти пять лет.
Ночь пахла тайнами: как будто среди привычных запахов созревающих яблок, стриженой регулярно травы и розария пряталось что-то еще. Маскировалось под звуки, шуршало листьями, возилось в траве, цеплялось за слабый ветерок. Неуловимое, невидимое, но присутствующее.
Марси выгнул спину и зашипел на что-то в самой глубине ночи. Серена ощутила желание немедленно спрятаться в уютное укрытие своей мансарды, изученной ей вдоль и поперек. В голове пробежала мысль о том, что так начинаются фильмы ужасов, и всякий раз ей кажется, что герои действуют совершенно неразумно, отказываясь бежать со всех ног.
Теперь же бежать со всех ног хотелось ей, однако, оказывается, в таких ситуациях где-то внутри звенит оглушающе еще один голос.
Он говорит: «Стой».
«Если ты уйдешь сейчас, то ничего не узнаешь. Ты будешь всю жизнь жалеть о том, что не осталась на крыше. Ты бесполезна; даже если сейчас тебя проглотит ночная тварь, этот мир ничего не потеряет. Но прислушайся к себе: разве ты ощущаешь опасность? Если ты доверяешь своим чувствам в одном, если они помогают тебе обнаружить невидимку, то прислушайся лучше. Твои предки умели определять опасность в ночной темноте».
Серена совершенно точно не чувствовала опасности, скорее любопытство. Предвкушение. Что-то, что — хоть она и не могла знать этого наверняка — всегда предшествует переломным моментам в жизни каждого.
И когда рядом с ней на крыше села девушка, взявшаяся буквально ниоткуда, Серена даже не удивилась.
Она скорее обрадовалась тому, что наконец-то это случилось.
Наконец-то в ее жизни хоть что-то случилось.