Rollercoaster

      Кроули потребовалось почти тысячелетие, чтобы с этим смириться — или не совсем, но хотя бы научиться не задыхаться, когда Азирафаэль смотрит на него, улыбается ему, стоит рядом с ним.       Потому что он не может вечно застывать с разинутым ртом и внутренне выть и падать на землю каждый раз, когда они оказываются рядом. И не быть с ним рядом не может тоже.       — О, Коули! Я не сказал в прошлый раз: у тебя очень красивые волосы, — улыбается Азирафаэль, и Кроули встает рядом, вплотную, так, что почти задевает локтем локоть:       — Кроули, я его поменял.       — Кроули, — повторяет Азирафаэль, и это так легко ложится ему на язык, что на мгновение Кроули думает: вспомнил.       А потом Азирафаэль смеется, и впервые его смех — не ласковое прикосновение, а хлесткая пощечина. От этого Кроули не начинает любить его меньше.              *              Хорошо, возможно, возможно во время Потопа он слегка… вышел из себя. Он уже убедился однажды что Та, Кого он теперь не может называть, имеет весьма смутные представления о «хорошо» и «плохо», по крайней мере, представления, идущие вразрез с моралью Кроули, и теперь убеждается в этом снова и снова: терять-то больше нечего. И некого.       Хотя потерять Азирафаэля дважды Кроули не может, конечно. Нет, только не снова.       А Потоп, это просто… он правда не видит в этом необходимости — и ненавидит себя за то, что готов позволить всем им утонуть еще раз просто ради того, чтобы Азирафаэль снова его обнял, успокаивая.       Акция, похоже, все-таки одноразовая.              *              Он нравится Азирафаэлю.       Кроули знает его достаточно, чтобы быть в этом абсолютно уверенным.              *              — Я не милый! — шипит Кроули, припирая Азирафаэля к стене, потому что…       Потому что боится.       Он не может снова на это повестись. Он знает Азирафаэля шесть тысяч лет с тех пор, как Время Пошло, и еще черт знает сколько — до этого (хотя это, конечно, было совсем другое дело), и Азирафаэль отталкивал и отрицал его столько раз, что Кроули задолбался возвращаться — хотя, конечно, не мог не. И вот это — «Ты милый», «У тебя очень красивые волосы», — это не то, после чего Кроули сможет спружинить, как мячик, так же легко, как обычно.       Взгляд Азирафаэля медленно соскальзывает по лицу на его губы, локтя касаются теплые пальцы, и Кроули на мгновение глохнет и слепнет, когда…       — Простите, что прерываю вас в такой интимный момент.       Кроули со злости ее временно зомбирует.              *              Азирафаэль смотрит на него очень печальными глазами, и Кроули чувствует себя круглым дураком, стоя посреди улицы и уговаривая его умотать вместе с ним. На них оборачиваются, но ему плевать: он знает у него это лицо. Азирафаэль все решил.       — Альфа Центавра… — повторяет Азирафаэль, грустно улыбается. — Мне кажется, я знал кого-то, кто помогал создавать все эти туманности, звезды… Очень хорошо знал. Но почему-то совсем не помню.       Кроули хочется выть.       — Я тоже его знал, — кидает он задушенно и запрыгивает в машину.              *              Когда Михаил выкладывает перед ним фотографии, Гавриил может только глаза закатить:       — О нет, не опять. Мы не можем свалить это на Вельзевула? Пожалуйста? — Михаил поджимает губы, качая головой:       — Нет. Придурок — наш департамент, это пятьдесят на пятьдесят.       — Так давай спустим его в чертов чужой департамент! — взмахивает рукой Гавриил; одна из карточек планирует на чистый пол, он сжигает ее не глядя. — У меня нет ни сил, ни желания с этим возиться.       — Я бы с удовольствием, но его невозможно спустить, — сухо отрезает Михаил, собирая уцелевшие фотографии, и, кинув на них неприязненный взгляд и, видимо, придя к какому-то решению, сжигает и их тоже. — Он Верит с большой «В», на четверых бы хватило.       — Черт бы его побрал, — бормочет Гавриил, и Михаил только разводит руками, разворачиваясь:       — Говорю же: не вариант.              *              Кроули понимает, что все это время был практически заморожен страхом, только когда из-под земли появляются рога Сатаны — и это почему-то приносит за собой полное серое отупение. Он сделал, что мог. Они все сделали, что могли, теперь дело за Адамом, и если не сможет он — не сможет никто. Все закончится.       И Азирафаэль действительно никогда с ним больше не заговорит: им обоим придется присоединиться к своим армиям и сражаться, и остаться на своей стороне до конца времен — или сдохнуть. Ко всем чертям.       И тогда Азирафаэль берет его за руку. Кроули дергает его к себе, не думая, сжимает, обхватывая поперек спины, потому что если мир намылился скончаться в ближайшие пять минут, он собирается провести их так. Держать его в объятиях, зарываться лицом в кудрявые светлые волосы, отчетливо чувствовать, как он пахнет — не принюхиваясь тайком через стол, а уткнувшись носом в шею. Как же он по этому скучал. Как же он скучал по нему.       И даже если миру приходит конец, эти пять минут у Кроули уже никто не отнимет.              *              — Почему твои цветы… дрожат? — спрашивает Азирафаэль, едва переступив порог его квартиры. Кроули не глядя швыряет очки на подоконник — листья шарахаются в сторону, чтобы их не задело, — и хмыкает:       — Потому что хорошо растут. Нам все еще нужно что-то придумать: наши конторы наверняка попытаются до нас добраться.       — И убить, — замечает Азирафаэль, — но для начала им придется разгрести тот кавардак, который вы с Адамом устроили…       — Мы с Адамом? — поднимает брови Кроули, но тот только отмахивается:       — Ну не я же. Предположи, сколько примерно времени у Преисподней уйдет на то, чтобы восстановить порядок после уничтожения Сатаны?       — Не то чтобы там когда-нибудь был порядок, — хмыкает Кроули и, поймав взгляд Азирафаэля, закатывает глаза: — Хорошо, я бы сказал… у нас есть время часов до восьми утра. А я надеялся поспать, вот же…       — У нас до черта времени, — подытоживает Азирафаэль с довольной улыбкой, — и много вариантов, как именно его потратить.       — Все еще нужен план, — напоминает Кроули, замирая; что-то висит в воздухе, что-то…       — Придумай какой-нибудь, — моргает Азирафаэль, как будто в этом нет ничего особенного, и Кроули честно задумывается. Щелкает пальцами:       — Поменяться местами. — Азирафаэль смотрит непонимающе, и Кроули улыбается, объясняя: — «Выбирайте лица с умом», помнишь? Нам нужно поменяться местами, ангелы ничего не могут сделать со мной, демоны — с тобой, это вне их юрисдикций.       — Прекрасно, — кивает Азирафаэль, и Кроули… Кроули определенно не готов к тому, что он схватится за его плечи и сунется к самому лицу, почти касаясь носом носа. Кроули цепенеет мгновенно, как будто это Азирафаэль тут удав, а он сам — кролик, и смотрит во все глаза на то, как он мягко и едва заметно улыбается, касается взглядом его губ — их тут же начинает колоть. Азирафаэль спрашивает очень нежно, но уверенно: — Далее. Я могу тебя поцеловать?       — Что? — выдыхает Кроули, распахнув глаза, и оказывается в пузыре пустого воздуха так же неожиданно, как до этого оказался нос к носу с Азирафаэлем. Тот отступает, ласково улыбается — у Кроули горячая нежность от этого взгляда по всем внутренностям прокатывается — и идет мимо него дальше в квартиру:       — Это не проблема, дорогой, мы не будем торопиться, если ты не готов…       — Я готов! — почти орет Кроули, хватая его за локоть, и Азирафаэль накрывает его руку, оборачиваясь. Кроули вздрагивает: это совсем как тогда, в саду, прямо перед тем, как его… Его… Он…       Азирафаэль берет его лицо в ладони, мягкие, теплые, и Кроули не может думать ни о чем больше.       — Тогда можно я… — снова спрашивает Азирафаэль, гладя его по щеке большим пальцем, и Кроули — не верящий, что это происходит, чувствующий, как глупое телесное сердце колотится в горле, вмерзший в пол Кроули — кивает.       И Азирафаэль действительно его целует.              Кроули засыпает, потому что чувствует себя таким счастливым, каким не был последние шесть тысяч лет, и даже вряд ли до этого: Азирафаэль валяется вместе с ним на кровати, позволив Кроули распустить на себе бабочку и зарывшись рукой в его волосы, и честно? Это все, чего Кроули когда-либо хотел. Он забывает о том, что они только что — как это назвать? Отменили? — Армагеддон, что за ними охотится сонм ангелов и еще один — демонов, и просто засыпает, сцепившись с Азирафаэлем пальцами.       И чуть не сходит с ума, не находя его рядом утром.       Азирафаэль обнаруживается в холле, он болтает с цветами — и исходя из всего, что Кроули знает об Азирафаэле в принципе, и той интонации, с которой он говорит, это очень быстро закончится желтыми пятнами, Азирафаэль опять расстроится, и…       Кроули уже открывает рот, чтобы сказать ему отойти немедленно от чертовых цветов и никогда не говорить с ними в таком тоне, когда вдруг замечает, что происходит.       — Вот так, хорошенький, кто у нас сильный мужественный мальчик? Кто смог выйти из земли и не боится большого мира? — ласково бормочет Азирафаэль, склонившись над горшком. Тонкий светло-зеленый росток у бортика делает рывок еще на полдюйма вверх — а растение, занимающее горшок — кто это теперь, родитель? — начинает дрожать, видимо, почувствовав, что Кроули здесь. За ним подхватывают остальные, и скоро холл наполняется паническим шелестом листьев.       — О, — говорит Азирафаэль, оборачиваясь, и выпрямляется. От его мягкой улыбки у Кроули слабеют колени. — Доброе утро. Тут летала муха, я попросил ее тебя разбудить.       — Ты… что?.. — хмурится Кроули, и Азирафаэль коротко смеется, подходя ближе:       — Шучу, я пощекотал тебя подушкой, никак не мог отойти от цветка, он отказывался выходить без меня, представляешь?       — Вполне, — хмыкает Кроули и невесомо касается воротника его рубашки — он без бабочки, это же доказывает, что вчерашний вечер ему не приснился, да?.. — Можно я…       — Ты можешь делать со мной все, что тебе нравится, не спрашивая разрешения, Кроули, — улыбается Азирафаэль и гладит его висок. — Только не похищай меня и не увози на Альфу Центавра. И не сжигай мой магазин — ох, у меня его нет больше, да?.. И…       Кроули целует его — ему разрешили! — и чуть не отшатывается, оторвавшись от… себя?       — Ну у тебя и фантазии, — замечает он, поправляя жилет и чертову бабочку. — Поеду гляну на твой магазин.       — В парке через час, хорошо? — Азирафаэль гладит его по плечу, и Кроули оказался бы где угодно когда угодно, если бы от этого шансы на повторение повышались.              *              Наверное, не жги его изнутри желание наброситься и отгрызть Гавриилу лицо, Кроули сыграл бы Азирафаэля лучше — он же эксперт по Азирафаэлю, в конце концов, — но архангелам, кажется, плевать: они покупаются и так. Кроули это одновременно так бесит и так успокаивает, что он позволяет себе немного расслабиться. Это опасно.       — Сдохни уже, пожалуйста, — Гавриил натянуто улыбается, делая приглашающий жест, и добавляет: — Твой демон даже не узнает, что потерял тебя повторно: его уже должны окунать там, Внизу.       Кроули промахивается: он забывает разыграть удивление. Лицо Гавриила вытягивается:       — Ты знаешь, — шепчет он изумленно, отступая. — Всемогущая! Ты бы не поверил ему просто так, ты не просто знаешь, ты вспомнил! Где ты достал плод Познания? — Гавриил сверлит Кроули испытующим взглядом — тот невесело улыбается и отводит глаза как может похоже и, кажется, это срабатывает: от него отмахиваются, как от мухи. — А, впрочем, где взял, там уже наверняка нет. В огонь, живо!       Кроули заставляет себя не ухмыляться так довольно и зловеще, когда шагает на костер.       Адское пламя принимает его, как родного птенца.              *              — Я попросил резиновую уточку! Назвал Михаила «чувак» и заставил его начудить мне полотенце! — смеется Азирафаэль, и Кроули смеется вместе с ним, хотя внутри у него все выкручивает: плод Познания. Плод Познания, если дать его Азирафаэлю, он вспомнит, вспомнит его, вспомнит Кроу, вспомнит их…       — Ты не передумал? — спрашивает Кроули невпопад, осторожно и воровато касаясь его руки, как будто боится то ли повредить, то ли обжечься. Азирафаэль мгновенно грустнеет, улыбка исчезает с лица, и у Кроули тут же все заново полосует в груди. Передумал. Не надо было спрашивать.       Хорошо, что спросил: лучше сейчас, чем секундой позже, потому что он прикипает к нему, заново привыкая к рукам, с какой-то бешеной скоростью.       — Не переживай из-за этого, ангел, — как может беспечно советует Кроули, откидываясь на скамейку, — понятно, у тебя после вчерашнего голова кру…       — Кроули! — перебивает Азирафаэль возмущенно, но мгновенно тушуется под его взглядом. Нервно заламывает пальцы. — Я не передумал, то есть, я… Мы можем поговорить где-нибудь, где я могу тебя… — Кроули стремительно щелкает пальцами, и Азирафаэль заканчивает, уже стоя между его цветами, — ...обнять?       Он протягивает к Кроули руки, и тот, помедлив мгновение, прижимает его к себе: все еще страшно. Все еще не верится, тем более, судя по реакции Азирафаэля, не зря не верится, а еще такие прикосновения к ангелу ему теперь, после падения, приносят удовольствие на грани мучительного: внутри все измельчается и тлеет, шипит сквозь кожу, и при этом разливается такое тепло, какое невозможно принести извне.       Хотя может статься, он всегда на Азирафаэля так реагировал — еще Наверху, просто ощущение подзабылось. Зато желание защитить его от всего мира, спрятать в объятиях никуда не делось и вспыхнуло с новой силой, отчасти от того, что укрыть Азирафаэля крыльями он больше не мог — не тем, что от них осталось.       Азирафаэль обнял доверчиво, прижался, положив голову на плечо, и Кроули решил, что даже если это последний раз — он не жалеет. Ни о чем.       И тут же прострелило: плод Познания. Яблоко, красное и круглое, все еще лежит в его сейфе. Познание не подвластно времени: оно все такое же, как когда он сорвал его с ветки в Саду.       Если Азирафаэль вспомнит его… если…       — Ты нужен мне, Кроули, — вдруг признается Азирафаэль, и у Кроули все прочее вылетает из головы. — Наверное, больше, чем я когда-либо смогу… Я… Но когда я думаю об этом, у меня внутри словно что-то распадается на части: как будто я знаю такую историю, но совершенно не помню подробностей, только то, что она кончилась… Кончилась трагедией. Это почти невыносимо, — глухо добавляет он, и Кроули отстраняется едва заметно, продолжая удерживать его в руках, чтобы дотянуться и бережно зацеловать ему уши, лоб, виски, дурея от смеси тоски и вседозволенности и отчетливо понимая: никогда. Он никогда и ни за что не позволит Азирафаэлю вспомнить, он не может заставить его испытать такую боль вдобавок к уже преследующим его отголоскам.       А еще нет никакого прока в том, чтобы Азирафаэль помнил Кроу: Кроу давно нет, в Кроули ничего не осталось от него уже к исходу второго тысячелетия, Кроу никогда не состоял из черного юмора и любопытства, Кроу не понял бы, что хорошего в американских горках.       Азирафаэль никогда не игнорировал правила ради Кроу.       Ради Кроули он их сразу же нарушал.       — Ты знаешь, — шепчет Азирафаэль, гладя его шею, и лава у Кроули под кожей в ответ на это одновременно вскипает и успокаивается, становясь ласковым теплым течением, — когда ты целуешь меня, это чувствуется меньше. Уже почти совсем прошло… я как будто становлюсь целым.       — Дашь мне шанс… выцеловать… из тебя эту дрянь? — спрашивает Кроули прерывисто, заглядывает в глаза почти умоляюще, сам того не замечая, и Азирафаэль проседает в его руках, как будто в нем расплавился предохранитель, улыбается в ответ бесконечно ласково:       — Столько, сколько тебе потребуется, Кроули, обещаю.       Кроули хватит и одного.       Он тоже обещает.