Иди и смотри

Закат надвешен грязным полотном, избрызганным кровью сотен людей. В руке кренится призрачная мера, и когда Вильгельм пытается выпрямиться, её чаши перетягивают друг друга, перекликаясь звоном древней истории. На высохшем языке лежит пропасть; под веки забился песок (слепые, остро глядящие глаза впитывают его с жадностью). Повсюду руины. Сам он — руина, уцелевшая после взрыва бомб ради… Чего ради? Автомат, что лежит в ногах, молчит об этом. А мера — говорит. — Вильгельм, — прерывает её шелестящий голос. — Ты… жив? И он оборачивается так, словно шею ломает невидимыми руками. Словно не обернуться, следуя этому зову, невозможно. Перед ним стоит брат — воспоминания как несвои косой взвизгивают, разрезают воздух у самого уха напополам — и покачивается на носках разбитых сапог. Невесомость. Погоны сорвала с плеч взрывная волна, но лицо белеет бледной стянутой маской. Когда-то Вильгельм бил по ней, чтобы заставить очнуться и принять защиту, и после прикладывался с грязными небратскими поцелуями. Что-то подсказывает: если уцелеть, то ради этого. Если повторить сейчас — то чтобы стереться в тот же миг. — Да, — механически выдавливает из сухого горла Вильгельм, одевая слова в пустую оболочку: — Русские подорвали ставку до того, как успели подать тревогу. Мы единственные выжили. Единственные на искореженных обломках укреплений, на телах и крови, но выжили ли? Чаши тянут к земле, перевешивая поочерёдно, и в голове напирает чернота вакуума. Фридхельм смотрит на него — в неё? — не моргая; глаза его влажные и мёртвые, как море. Под их взглядом изнутри поднимается тяжесть тлеющего угля и непрогоревшего пепла. Она выкатывается из гортани. Хрустит на зубах. Просит вытолкнуть и забить обратно. Нет ничего, кроме абсолютного равнодушия и этой жажды. Впереди стелется колея, протянутая по осколкам дерева, металла и трупов. Дорога для них двоих. — Веди меня. Я пойду за тобой, — по слову роняет Фридхельм, и каждое из них раскалывается черепом, скроенным из костей. Жажда требует не слышать. Смотреть, но не слышать. Привлечь его к телу, надкусить полусферы глаз и вылакать. Испить влагу, забрать себе. Как в воспоминаниях, из которых выглядывают встрепанные клочья: детство как канат между матерью и отцом, хрупкость его повестки в руках, судорожный всхлип чьей-то кровати, по которой распинал гвоздями хватки. На груди слепляется с кожей жетон. Печать. Если срезать её вместе с плотью, тем самым ножом, притупившимся о время, дверь слетит с третьей петли. Фридхельм сделает то же самое — костляво вертится мысль. И когда сделает, в четвертую можно будет лишь впихнуть чью-то голову. Под сапогами хрустит стекло. Или кости. Вильгельм не разбирает; не помнит ни одного лица — ни Файгля, ни своих людей, ни Чарли, ни Греты, ни Виктора. Ни отца и ни матери. Только визгливый хруст наполняет слух под завязку. Здесь до него потопталась война, валом раскатавшая весь Восточный фронт и мир впридачу. Закат надвешен над ними не просто полотном, но её знаменем. Пропоротые раны зияют среди складок вспышками гнойно-жёлтого, и тени, расплывшись за шагами, складываются в фигуры похожие и иные. — Смерть теперь не коснётся нас? — доверчиво и медитативно. Фридхельм держит ответ в руке, но — словно по старой, полудетской привычке — сначала раскрывает ладонь, чтобы показать. Он весь прежний. Неровно лежит угол чёлки, упрямо щурятся глаза, выточенная линия челюсти дёргается вниз. Прежний, но не тот. Жажда до него — любого — колышется в мерах, оставляя себя неизменной. Тянет усмехнуться с горечью, связавшей рот: он столько раз искал смерти в бою, что канаты нервов закоротились, и укоротились, и заменили собой цепь, на которую пришлось бы посадить. Держи друга близко, а врага ближе. И ещё ближе — того, кто обещал идти рядом, но подводил себя — тебя — под все траектории вражеских пуль, трелями пронзивших воздух. Делая шаг навстречу, Вильгельм ступает по ухабам и рытвинам, распаханным бомбами. Война ушла далеко вперёд, но выстелила для них пулемётную ленту дороги. Чтобы спешили след в след. Под подошвами хрустят отстрелянные гильзы, и кажется, что от привкуса пороха сводит зубы. Поделиться им — вяжется чёткий, оточенный порыв. Поделиться и забрать. Об этом кивает чаша меры. Об этом, как нарыв, тянет пустота в глазах брата, когда Вильгельм цепляет пальцами его холодные плечи. В месте соприкосновения под ногти вонзаются крючья, выдергивающие наружу тепло. Вместе с мясом, почерневшим от необходимости жать на курок. Но Фридхельм даже не смотрит туда — иди и смотри? — или ему, чтобы видеть, смотреть больше попросту не нужно. Остатки воспоминаний втекают в кровь под ногтями. Когда-то под пальцами так же плотно было прижато его горло, кадыком упиравшееся в середину ладони. Дрожь жизни, которой сейчас ни капли не выдавить. Империя ли надсмеялась над ними? Или тот, чьё имя выведено на пряжке ремня?.. Никакого различия. Никакой разницы. Вильгельм запоздало убирает руку и произносит то, что дочерна глодало желудок на самом деле: — Смерть — это ты.