Что бы я ни натворил — я твой

Гавриил с усмешкой покосился в окно, крепко задумавшись вдруг над всем, что с ними происходило. Может, это было не совсем то, что он ожидал, но пока Лондон его радовал. Их новый дом находился в пятнадцати минутах ходьбы от университета; его окружали пышные изумрудные деревья, источавшие сладко-цветочный запах, аккуратные домики из тёмно-красного кирпича, дерзкие малолетки и неприветливые старики на улицах. По сравнению с центральной частью Лондона, где и находилась их будущая тюрьма, этот квартал был уголочком спокойствия. Это было хорошо. Гавриил не хотел, чтобы кто-то мешал ему бегать по утрам или становиться будущим великим финансистом. Свои амбиции он считал довольно скромными для двадцатилетнего парня и старательно прятал в строгом кожаном чемодане значок Слизерина. Азирафаэль в этот момент находился в другой комнате и благодарил всех известных ему богов, но больше всего — Всевышнего, за то, что эта самая другая комната вообще была. Своё ангельское терпение он получил именно в результате долгого житья со своим дражайшим братцем. У всех, кто жил с Гавриилом, было два пути: угодить в психушку или стать живой легендой. Азирафаэль чувствовал себя первым вариантом, хоть и являлся воплощением второго. Здесь и в помине не было кожаного чемодана без единого пятнышка, и сейчас этот юноша разбирал набитый до отказа цветастый рюкзак, украшенный брелоками и значками, и он как ничто иное подчёркивал его мечтательную натуру. Несмотря на привычку витать в облаках и вести личный дневник, оформляя записи по краям цветочками, нервы Азирафаэля были железными. Второй живой легендой, которая не получила справку после жизни бок о бок с Гавриилом, была их мать, Елизавель Трейси. Эта женщина была поистине необыкновенной, и первые её шаги по Лондону уже потрясли горожан. Они переглядывались в волнении, не зная, что именно их так насторожило, но всё это было не важно, кроме одного факта: Трейси уже в городе. На данный момент она размещала в большой дубовый гардероб свои многочисленные шёлковые платки, красивые яркие юбки-макси и пушистые наручники, и иногда отрывалась от своего дела, чтобы с довольной улыбкой окинуть их новый дом взглядом. С утра она накатила крепкого алкоголя ещё в самолёте, поэтому сейчас от волнения осталось всего ничего. Какой легкомысленной бы она не выглядела, для своих талантливых мальчиков она хотела самого лучшего; к тому же, не стоит забывать, что эта женщина с изящными светлыми локонами и чарующим взглядом вырастила Гавриила, и она была единственным человеком, которого он вообще опасался. Дом понравился всем троим, что тоже, по сути, было редкостью. Двухэтажный, небольшой, но довольно уютный (колорита добавляли обшарпанные снаружи стены, но, по справедливому замечанию мадам Трейси, они не миллионеры, а на трассу ей пока рановато). В нём было достаточное количество комнат (целых четыре!) и неплохой ремонт. Сам дом стремительно наполнялся уютными вещицами и горестно-презрительными вздохами минималистичного Гавриила. За праздничным ужином, накрытым усталой троицей на скорую руку, Трейси сказала тост, громогласно провозгласив “За нас и отличный алкоголь!”. В гостиной раздался звон бокалов, и небольшая, но по-настоящему счастливая семья крепко задумалась о своём, пригубив вино. В воздухе разлился сладкий сентябрьский аромат начала новой жизни, и их сердца вдохновённо трепетали. “Вот бы я стал лучшим в группе и меня сделали старостой,” — подумал Гавриил. Терпкий вкус алкоголя сильнее разогнал кровь по венам, и его глаза живо заблестели. “Вот бы я встретил настоящую любовь,” — вздохнул Азирафаэль. Вино вызвало лёгкое головокружение, и он со смущённо-мечтательной улыбкой обернулся к окну, за которым разгорался нежно-розовый закат. — А-а-а-апчхи! — громогласно чихнул долговязый рыжеволосый парень в чёрной толстовке. От резкого звука разлетелись птицы, притаившиеся в густой кроне дерева, под которым сидели двое. Сестра парня на мгновение отвлеклась от задумчивого рассматривания алеющего солнца на горизонте, дёрнувшись от неожиданности. Она брезгливо наморщила нос, глядя на то, как тот утирается рукавом. — Не будь здоров. Простудился, что ли? Кроули неопределённо повёл плечом, звучно шмыгая носом, и снова обхватил сигарету тонкими губами. — Без понятия, — ответил он, выдыхая лёгкую струйку дыма. — А тебе чё звонили-то? С неохотой отводя взгляд от грейпфрутового заката и фокусируя мысли, Вельзевул попыталась припомнить. — А, из деканата звонили. Спрашивали, хочу ли я быть старостой. Кроули непочтительно заржал, едва не давясь едким сизым дымом. Ему было восемнадцать, но он уже подумывал бросить. — Ты-то? С какого перепугу они выбрали именно тебя? Девушка с лёгкой обидой и ядовитым презрением покосилась на брата, испытывая огромное желание зачерпнуть сентябрьской грязи и размазать её по огненно-рыжим локонам. — Может, ошиблись кем, — фыркнула она, метко попадая окурком в мусорку. Следом за ней Кроули затушил свой о подошву кроссовка, и они медленно побрели в сторону дома. По пути парень пытался выклянчить у неё последнюю жвачку; свою он, как назло, забыл, а палиться с сигаретами перед отцом, бывалым воякой и отставным сержантом, им обоим не хотелось. Лет пять назад Шедвелл крепко выпорол сына ремнём, когда тот перебил соседские окна; Вельзевул делала вид, что смеялась над этим, хоть в глубине души и сочувствовала брату. То же самое испытывал и Кроули, когда Вельзевул подралась с одноклассницей в выпускном классе, и Шедвелл на месяц запер в своём старом гараже её ноутбук. На самом деле, Шедвелл был неплохим отцом. Правда, его можно было или стыдиться, или им хвастаться: из всех родителей именно он достал на их выпускной выпивку и ещё и помог протащить алкоголь в школу. Он любил выпить виски из своего “тайника” (который Кроули обнаружил ещё пару лет назад), похвастаться мощным старым ружьём, лицензию на которое проиграл как-то в карты, и потравить байки о своей военной молодости. Его дети со стонами закатывали глаза каждый раз, когда его несло, но в целом их семье царило полное взаимопонимание. Август неожиданно быстро подошёл к концу. Вельзевул переживала перед началом учебного года, хоть и внешне оставалось каменно-невозмутимой; ей казалось, что ещё один рубеж её жизни будет безвозвратно пройден, когда они войдут в двери университета в качестве студентов. Лондон розовел, очаровательно спокойный, напоминающий больше затишье перед бурей, и ветер лохматил её и без того растрёпанные чёрные волосы. В воздухе витало спелое ощущение чего-то нового. Она покосилась на пинающего камушки по асфальту брата, не особо ожидая от него отзывчивости, но всё же задала вопрос вслух. — У тебя есть какое-нибудь желание? — А? — Перед началом учебного года. Всё такое. Кроули неожиданно крепко задумался. Сейчас он позабыл даже о том, что его толстовка пахнет сигаретным дымом. Не то чтобы он часто мечтал; он и книжек-то не читал толком, всегда выезжал на природных сообразительности, находчивости и непревзойдённой харизме. В глубине души (конечно, она никому в этом не признается) Вельзевул даже ему немного завидовала. Впрочем, желать что-то Кроули было далеко не чуждо. — Желание... — пробормотал он, пробуя слово на вкус. — Накопить денег на ту красавицу-Бентли. А ещё хорошенько оттянуться на посвящении в студенты с отличным пойлом и кем-нибудь очень смазливым. Лицо у него было очень серьёзным, и Вельзевул с отвращением замычала. — Чтоб у тебя там всё отсохло уже наконец, — дружелюбно пожелала сестра. Они свернули на улицу, ведущую к их дому; мимо них со смехом проехали дети на велосипедах, и оба невольно обернулись им вслед. Странным воспоминанием врезалось то, что они тоже были такими и волновались не об экзаменах и будущей работе, а беспечно ныли о школе. Воздух ранней осени стремительно наливался запахом золотистых яблок и навалившихся взрослых забот. В тягучем медовом молчании они неторопливо прошли ещё несколько метров. — А у тебя? — неожиданно спросил Кроули. Вельзевул поджала губы. — Убедиться, что я выбрала правильную профессию. Всё-таки это немного... Странно для меня. Такая уверенность, что я в принципе хочу кого-то лечить, а не убивать. — Я думаю, ты права. К людям-то тебя подпускать не надо. — Для убийств, по крайней мере, у меня есть ты. С шелестящей в вечернем ветру яблони шумно слетела птица, замирая стремительным чернильным пятном на персиково-розовом небе.