оппая

После двадцати часов в студии, Чан клянётся, пойти домой и лечь спать — мечта, которая могла бы исполниться прямо сейчас, но в зале практики почему-то горит свет, а на часах позже полуночи. Зайти внутрь заставляет ничто иное, как интерес и надежда, что внутри занимается всегда неуверенный в своих танцах Чонин, или отрабатывают новую хореографию Хёнджин с Феликсом. Но внутри, как назло, никто из них, и лучше бы вообще никого, но не гибко выгибающийся в каком-то очередном сексуальном танце Минхо. В таких случаях нужно запретить нахождение там в такое позднее время или, как минимум, шёлковые рубашки, которые Чану снятся в кошмарных (читать — возбуждающих) снах каждые два часа, которые удаётся поспать за сутки. Басы какой-то незнакомой ему песни привычно бьют по ушам, и Минхо, заметивший его в отражении, кажется, начинает прогибаться всё сильнее, плавные движения становятся медленнее, и щёки у того красные от духоты, царящей в зале. Приглушённый свет ни капли не помогает, узкие штаны — тем более, и выйти бы поскорее, да забыть всё, что он сейчас видит, но младший, словно кот, медленно разворачивается и плавным шагом, пританцовывая бёдрами, идёт навстречу, встаёт практически вплотную и, проводя носом по пульсирующей на шее жилке, закрывает позади Чана дверь на замок. В воздухе пахнет потом и немного духами, душно и хочется открыть все окна, чтобы не упасть вот-вот в обморок (не от духоты). Минхо перед ним облизывает пересохшие губы, тяжело дышит то ли от усталости, то ли от возбуждения, прикасается к чановой груди и ведёт ладонями вниз к торсу, смотря затуманенным взглядом прямо в глаза, улыбаясь по-кошачьи и не переставая облизывать губы уже скорее по привычке. — Минхо, не стоит. — еле выдавливает из себя Чан, поднимает голову вверх и пытается не смотреть на творящееся безобразие в отражение. Минхо переставать не собирается, видит в открытой шее сигнал к действию и влажно лижет от ключицы к уху, целует скулу и шепчет тихо, еле слышно через музыку: — Камеры уже выключились, — касается языком нижней губы, прикасается к ней в поцелуе и слегка оттягивает зубами. — папочка. Запрещённые приемы действует как нельзя хорошо, Чан сдержаться после таких слов уже не пытается, подхватывает Минхо за ягодицы и заставляет обхватить тело ногами. Пытаться сохранить хоть какие-то остатки самообладания уже бесполезно, и засос на сгибе шеи он оставляет уже неосознанно, не боясь за него получить на очередных съёмках, водит одной рукой по оголённой спине под шёлком рубашки и опускает младшего на пол, кладёт на спину и, нависнув сверху, смотрит в лицо. Под ним Минхо — возбуждённый, покрасневший, широко раскрывает рот и прикрывает глаза, трётся бёдрами об чужое возбуждение и еле слышно постанывает от давления. Чан церемониться не думает, задирает рубашку вверх, целует открытую молочную кожу и, оглаживая бёдра, наслаждается потряхиванием чужого тела. Сон стирает как рукой, вместо него — желание, разливающееся горячим пламенем под кожей. Минхо стонет от первого прикосновения к плоти, просит раздеть его, раздеться самому, но остаётся не услышанным, и, кажется, не особо расстраивается. Особенно тогда, когда Чан ставит его на колени, стягивает штаны до колен, оглаживает ягодицы и почти невесомо бьёт раскрытой ладонью, сдавливает в руке кожу и пальцами нащупывает что-то металлическое. — Какой грязный ребёнок. — само вылетает из уст, когда он понимает, что у Минхо внутри — чёртова анальная пробка, так призывно сверкающая розовым камушком на конце. Тот от такого обращения только хнычет негромко, прогибается сильнее и пытается уйти от прикосновений, когда пробка оказывается глубже, когда Чан двигает ей медленно, прокручивает внутри и ищет правильный угол. После вытаскивает, оглаживает раскрытый анус кончиками пальцев и не спешит ничего делать, только целует вспотевшую спину и негромко смеётся, когда Минхо под ним начинает просить, умолять почти, и стонать это ужасно возбуждающее: — Папочка, пожалуйста. Чан бы и рад дальше бездействовать, лишь бы довести его до агонии одними своими прикосновениями, но сдерживаться и самому становится тяжело, и рука Минхо на собственном возбуждении, расстёгивающая ширинку, ни капли не помогает, поэтому, не разрывая телесного контакта, он быстро расправляется со штанами и, наклонившись к уху младшего, шепчет: — Давай-ка сам, мм? Минхо не сопротивляется, встаёт на колени и давит руками на плечи, заставляя Чана сесть и облокотиться вспотевшей спиной на зеркала. Он насаживается медленно, запрокидывает голову и стонет своим высоким голосом так громко, что сил ждать не остаётся совсем. Сейчас как никогда раньше радует то, что царапины на его боках не увидит никто, что время на часах позднее и все давно ушли восстанавливать силы перед предстоящими съёмками, и красный огонёк на камерах в углах зала не мигает. Чан выбивает из Минхо стоны резкими толчками, целует глубоко, тяжело дышит и наслаждается его видом: затуманенным взглядом, раскрасневшимся губами, призывно открытыми в стоне. Он тугой, несмотря на все те игрушки, что использует, и жутко влажный от обилия смазки и пота. Смотрит на своё отражение в зеркале и, Чан готов поспорить, возбуждается ещё больше из-за своей порой чрезмерной самовлюблённости. Рука на члене для него становится последней каплей — слишком долго ждал. Он кончает громко, почти хнычет от наслаждения и двигается сверху быстрее, чаще, чувствует чужой пульс всем своим телом и, дыша в открытые губы, улыбается уголком губ от наполняющей его спермы. Нет времени даже прийти в себя, Чан встаёт почти сразу, собирает их вещи и, выключив музыку, подходит к лежащему на полу Минхо. — Собирайся, сходим в душ. Младший улыбается с закрытыми глазами, тянет руку в просьбе помочь подняться и, встав на ноги, падает Чану на спину. — С тебя продолжение в душе, папочка.