Тридцать дней

Это был обычный дом. Ничем не примечательный с виду: серый, с кирпичной крышей землисто-чёрного цвета, массивными деревянными ставнями, некогда белыми, а теперь пятнистыми из-за облущившейся от времени краски, и скрипящими ступенями крыльца. Просто дом, в котором некогда жили просто люди. Их было семеро. Отец семейства, высокий плотный усач, его низкорослая хрупкая жена, её брат, щуплый паренёк с копной торчащих во все стороны волос, очень похожий на сестру, их отец, морщинистый старичок в инвалидном кресле, и трое детей: старший мальчик и две девочки-близняшки. О том, что эти люди жили здесь когда-то, нынче напоминала только фотография, висящая над камином, но она давно покрылась толстым слоем пыли, так что теперь видны были только выгоревшие от времени силуэты. И всё равно Даниэль любила рассматривать фотографию, вспоминая тот день, когда впервые увидела лица на ней, тогда ещё отчётливо различимые в пластиковой раме. С тех пор прошло двенадцать лет, многое изменилось и в жизни Даниэль, и во всём мире в целом, неизменным остался только старый дом, хотя в нём с того самого дня ни разу больше не звучали голоса. Приходя сюда, Даниэль ощущала благоговейный трепет, не позволяющий ей говорить в этом месте даже шёпотом. И даже не потому, что это было опасно — хоть, без сомнения, это так и было, — но больше потому, что казалось, будто люди с фотографии всё ещё здесь, и они не слишком рады вторжению в свою обитель. За окном прозвучали надрывные звуки сирены, возвещающей о наступлении комендантского часа, и Даниэль поняла, что снова задержалась дольше положенного. Просто время в этом в этом месте словно бы текло иначе. Здесь дневная суета уходила даже не на второй, а на десятый план, здесь не нужно было думать о том, что кредиты заканчиваются, что завтра нечего будет есть, и уж тем более о том, что ровно через месяц это место исчезнет с лица земли так же, как и сотни других. Целый город с населением в шесть тысяч человек просто превратится в пепел. В стенах дома Даниэль не ощущала тревоги. Она просто станет прошлым. Таким же прошлым, как люди с фотографии. Это не так и страшно, если подумать, всё равно ведь люди умирают. Очень часто и в очень большом количестве. Стать одной из них — к этому Даниэль готовили с детства. Зачистки необходимы, все понимали это. В мире, где ресурсы были слишком ограничены, другого выхода просто не оставалось. Одни умирают, другие живут. Всех, у кого есть какие-либо пороки развития, либо врождённые болезни убивают сразу после рождения, а таких, у кого недостатки развиваются в старшем возрасте, сгоняют в города, подобные этим — мёртвые города, земля рядом с которыми едва ли пригодна для жизни, — где они могут спокойно жить до запланированной чистки. Даниэль повезло, порок сердца обнаружили у неё в шесть, и отец, внеся в казну все кредиты, что имелись в их семье, выбил для неё место именно здесь, в Уитни, в месте, где зачистка не планировалась ещё очень долго. Он выиграл для неё двенадцать лет. Даниэль хотелось верить, что отец справился, как-то дотянул до следующей выплаты, но в глубине души она знала: месяц без кредитов он едва ли сумел пережить. Отец спас ей жизнь, но теперь эта жизнь должна была оборваться. Месяц. Всего тридцать раз Даниэль ещё могла прийти в этот дом и взглянуть на лица, глядящие со старого фото. В последний день она, не боясь выдать себя, намеревалась смахнуть толстый слой пыли и ещё раз заглянуть в каждое из семи лиц. Она не знала их имён, но это было и не важно. Эти люди были мертвы уже более ста лет, только это имело значение. За окном мелькнул луч света, и Даниэль припала к дощатому полу, чтобы не выдать своё присутствие, хоть и знала: в эту сторону никто и не глянет. Раньше, когда города вмещали в себя многие тысячи жителей, каждое жилое помещение имело бы значение, но сейчас, когда во всем мире осталось не более двадцати миллионов человек, лучшие дома давно были разобраны, всё ценное раскрадено, а оставшаяся рухлядь вроде трухлявых кресел и колченогих столов могла прельстить только в холодную зиму. Что ж, на дворе был сентябрь, холода ещё не пришли, и беспокоиться было не о чем. Сирена завыла вновь, и разом все огни города померкли. Ярким пятном осталась гореть только башня администрации, городской центр, который не угасал до утра, служа ориентиром тем, кто по той или иной причине оказался на улице позже установленного времени. Наказания за задержку не было — да что там — на весь город было всего пятеро офицеров, призванных сюда скорее для видимости, чем для реальной работы. Охранять здесь тоже было нечего, — той пищей, что доставлялась сюда государством, брезговали и крысы, ценностей в городе также не водилось, а побег был невозможен: забор под напряжением, а за ним — безликое ничто — мёртвая земля, полнящаяся дикими животными из числа тех, которых человечество не смогло по той или иной причине употребить в пищу, и только. Даниэль до сих пор помнила, как ехала сюда в окованном металлом автобусе, в узкую щелку на стыке ржавых пластин наблюдая за тем, как меняется за окном пейзаж: пепел, лес, руины, песок, снова пепел. Городов на пути не было, все они некогда прошли чистку, и теперь о них напоминали только точки на карте. Вашингтон, Нью-Йорк, Лас-Вегас… Скоро Уитни должен был присоединиться к ним — город-призрак, о существовании которого будут знать только старые архивные записи. Взглянув в последний раз на фотографию, Даниэль покинула дом, оставив дверь приоткрытой: так никому и в голову не придёт влезать сюда в поисках поживы — решат, что всё давно вынесено. Путь до центра, где она жила и работала, занимал почти час, и это значило, что она снова не выспится, но имело ли это значение теперь? Так ли важно было, получит ли она кредиты в этом месяце? В конце концов, даже если её обрекут на голодную смерть, будет ли это что-то значить? Месяцем раньше — месяцем позже — не всё ли равно? Даниэль шла, жадно осматривая город вокруг себя. Вокруг царил полумрак, но глаза быстро привыкли и могли теперь различать силуэты домов и деревьев. Было тихо. Последние прохожие, спешащие поспеть к сроку, давно скрылись из видимости, а помимо них никто и не думал выходить на улицу после наступления сумерек: зачем? В крупных городах, Даниэль помнила, были ночные клубы и даже круглосуточные кофейни, но о досуге людей, обреченных на смерть, понятное дело, никто не думал. — Парам-парам-парам-пам-пам, — разрушил тишину тихий голос Даниэль, она постаралась вспомнить мелодию, которую слышала некогда в детстве. Она более десяти лет не слышала музыки, и теперь всё внутри задрожало от приятного волнения, а на губы наползла счастливая улыбка. — Трам-пам-тарам-пам-пам, — продолжила Даниэль уже громче и увереннее, раскидывая руки в стороны и пускаясь вскачь. — Трам-пам-тарам-пам-пам-трам-пам-тарам-пам… Она никогда не видела, как люди танцуют, но просто позволила своему телу кружиться и подпрыгивать, сорвав с волос тугую резинку. Ей хотелось свободы. В последний месяц своей жизни она, кажется, впервые ощутила, что это такое. Даниэль нравилось, как волосы бьют по щекам, как колотится в груди дефектное сердце, и как сдавливает грудь щемящее чувство беспричинной радости. Её звали Даниэль Макрид, ей было восемнадцать, и через месяц она должна была умереть, но отчего-то сейчас это было вовсе не важно. *** — Даниэль, — раздался среди ночи обеспокоенный голос матери. — Доченька, пора. Сонная девочка села на кровати, спросонья не понимая, о чём говорит мама. Пора? Это могло относиться к чему угодно. Иногда, она знала, земля становилась непригодной для жизни, и целые города перебирались на другое место. Сама она родилась в Сан-Франциско, но была готова в случае чего оставить их дом и перебраться в новый — это было нормально, хоть и случалось редко. Также мама могла говорить о внеплановой медицинской проверке — такое бывало, иногда даже среди ночи, но прошлая проверка была совсем недавно, и потому Даниэль знала, что скорее всего дело не в ней. — Пора? — переспросила она. Мама кивнула и погладила свой большой живот, на котором старое растянутое платье едва не лопалось по швам. — Твой брат сегодня родится, — объяснила мама, сжимая её ладошку. — Папа на смене, мне нужно отвести тебя к миссис Кларк. Голос мамы был тихим и спокойным, но лицо говорило о том, что в некоторые моменты ей становится очень больно. Мама терпела, она всегда всё терпела, Даниэль пообещала себе, что и сама будет такой отважной и сильной. Она дала себя отвести к пожилой соседке, от которой пахло мылом и чем-то терпким, и под присмотром женщины проворочалась в постели до самого возвращения отца. Когда он пришёл, Даниэль первым делом принялась расспрашивать про маленького брата, но отец был неразговорчив. «Ещё не ясно, но предполагают порок…» — сказал он тогда миссис Кларк, когда думал, что Даниэль играет в комнате и не может их слышать. Она стояла в коридоре, лихорадочно соображая, что сказал её папа, и понимая лишь, что что-то очень и очень нехорошее. А потом мама вернулась домой. Одна. Глаза её были потухшими, и она не смогла улыбнуться, хотя всегда, даже когда они голодали, делала это. Теперь же мама не улыбалась. Ни в тот день, ни через месяц, только ночами Даниэль слышала её тихое бормотание. Песню. Маме легче было искать утешения в музыке, чем в их семье. А потом забрали и маму. Папа сказал, у неё что-то сломалось внутри, она более не могла быть полезна обществу, и потому теперь они должны будут жить одни. Больше в их доме не звучали песни, и Даниэль знала, что впредь так будет всегда. *** Вернулась она ближе к полуночи. Проскользнула по тёмному коридору до дверей, коснулась пальцем датчика, который, зажегшись зелёным, без колебаний пропустил её внутрь и, не раздеваясь, рухнула на диван. Она знала, что в реестр поступили данные об очередном нарушении ею комендантского часа, но едва ли могла получить за это хотя бы выговор. Они были здесь почти что смертниками, станет ли кто обращать внимание на мелкие административные правонарушения? Перед мысленным взором всё ещё стояли лица с фотографии. Настоящая семья, которая некогда была и у самой Даниэль. Она помнила, как выглядят мать и отец семейства, вот только сейчас у них были лица её родителей. Они могли бы жить так, если бы родились лет на сто раньше. Тогда ещё отбор был не настолько жёстким. Что-то подсказывало, что ещё лет через сорок людей с малейшими отклонениями от общепринятой нормы будут сразу же ставить к стенке, не отсыпая им такой щедрости, как несколько лишних лет жизни. Даниэль не удивилась бы такому ходу событий, хоть и знала, что не доживёт до того, чтобы узнать, была ли она права.