Лечащий врач

Страницы под шершавыми пальцами шелестят. Он стёр их? Вчера, позавчера? Не ясно. Буквы корявые и скакали так, будто человек, что писал это, полностью игнорировал горизонтальные полосы. Рядом зарисовки, неаккуратные скетчи. Лица, многочисленная одежда, глаза, улыбки, ладони. Кто это? Для чего это? Неизвестно. Покрыто туманом так же, как и вчерашний день. Маленькая комнатка белая, кровать жёсткая, зеркало испачкано отпечатками ладоней, полки пустуют, на столе три одинокие ручки, карандаш, истертый ластик. На полу противно-белесый ковёр. Тонкие ноги прикрывает такое же светлое одеяло, что сливается с остальным постельный бельём. За окном, прикрытым прозрачными бесполезными шторами, облачно, опадают листья. Осень вступила в свои права совсем недавно, буквально пару дней назад, оставляя тёплое солнце сентября позади. Скоро закончится год. Начнётся новый. За окном будет бело, как и на новых страницах, с которыми ассоциируется жизнь, начатая заново. Они переезжают, меняют внешность, находят дорогого человека, учатся новому. Они ж и в у т. Он нет. Он заперт в маленькой комнате, из которой выходит лишь в маленький дворик, изученный вдоль и поперёк. Каждый уголок с одуванчиками, каждую лазейку, через которую дети бегают к озеру, каждую дверь, из которой по вечерам убегают молодые практиканты, на ходу засовывая в рюкзак мятый медицинский халат. Ему нечего там делать. Нечего делать и в комнате. Маленький коридор, ведущий к двери? Нет. Все обыденно, знакомо до боли. Зачем он здесь, почему и сколько? Туман. Пытаешься вспомнить, но голова будто наливается свинцом, желая спрятать знания как можно более глубоко. Он знает буквы. Он знает цифры. Он знает. Он знает многое. Но не знает лица. Но не знает события. Но не знает как жить. Заперт. Двухэтажное здание далеко от города, именуемое больницей, стало тюрьмой. Гробовщиком мечтаний, надежд, амбиций. Пустой человек, что бродит по коридорам, смотря на мимо проходящих пустыми глазами. Не улыбается, не смеётся. Просто существует где-то в огромном мире. Так же незаметно и исчезнет где-то в огромном мире. Все движется. Дети вырастают, города процветают, люди уходят и приходят, время неизбежно течёт будто по реке, но он будто замер. Всё меняется и никогда не придёт к конечному результату. Найдётся лучше, интереснее. А он замрет, беспомощно глядя на живой мир. Глядя до тех пор, пока не перестанет видеть. Александр Гамильтон. Его зовут Александр Гамильтон. Это все, что от него осталось. Пластиковая дверь с характерным щелчком открывается, впуская яркий свет больничных ламп внутрь тёмной комнаты. Окно зашторено, хотя и солнца больно нет, а лампочка на потолке выключена уже третий день подряд. Просто не нужна. Два высоких человека в белых халатах и папками-планшетами в руках. Один хмурый, чересчур кучерявый для этого слишком стерильного и чистого места, а второй седой, с морщинами и гадкой натянутой улыбкой, от которой тошнить тянет. — Александр, доброе утро! — старикашка глянул на планшет в руках и снова уставился маленькими зелёными глазками на парня на койке, — я Шон Дэвис, ваш лечащий врач. Он затих, будто неожиданно забыл буквально все слова, недовольно скривил губы с раздражающим причмокиванием и щёлкнул тонким пальцем. Гамильтону резко стало плохо и противно. Захотелось открыть окно, заполняя комнату свежим воздухом, выдувая будто запах самой смерти, пришедший вместе с этим человеком. — Это Томас Джефферсон, мой ассистент, займет мое место на время. Он знает ваше расписание, так что можете не волноваться. Александр покосился на стоящего за спиной старика мужчину. Тот стоял, будто не знает где он, но тоже морщился и фыркал, пытаясь убрать таким образом волосы, что лезли в лицо. Ужасно. — Как ваше самочувствие? Гамильтон дёрнул на себя одеяло, будто хотел спрятаться и больше никогда не видеть этих двух уже противных и незнакомых ему людей. Зачем его потревожили? Ему ничего не нужно, пустая комната была вполне хорошим вариантом, но тишину помещения разрушили, будто варвары, не оставляя после своей жертвы ничего, кроме воспоминаний. — Я в порядке. Старик кивнул и, пошептавшись с кучерявым мужчиной, наконец ушёл. На его месте осталось неловкое молчание, давившее на плечи, и противный запах домов престарелых. Он казался знакомым, но одновременно и отталкивающим, отвратительным, гнусным и мерзким. Александр даже не взглянул на оставшегося в комнате человека, с головой уйдя в чтение неаккуратных букв. — Александр? Вы даже не поздороваетесь? Гамильтон покачал головой. Пускай он уйдёт, оставит его одного, никогда не вернётся и всё будет как пару минут назад. — Ваш диагноз не показывает, что вы забываете нормы приличия. Гамильтон молчит. — Вы всё время читаете? Молчит. — Александр, обратите на меня внимание. Молчит. Мужчина шумно выдохнул. Гамильтон и это попытался пропустить мимо ушей, стараясь уйти в себя. Ему все равно. Пускай уйдёт. Но, кажется, он и не собирался. — Гамильтон, девять утра, вставай со своей ебаной кровати и пиздуй на улицу. Ты тут так и подохнешь со своей книжкой в руках. Александр все же удивился и поднял голову, уставившись усталыми глазами на врача. Так должны разговаривать? Как обычно разговаривают врачи? У него были врачи до этого? Парень пытается вспомнить, но голова снова тяжелеет, а перед глазами будто появляется густой туман, что мешает дышать, заставляя задыхаться и мучаться в конвульсиях, пока изнеможенное тело не замрет. — Извините? — Извинения приняты. А теперь вставай, одевайся и вали отсюда. Чтобы до обеда не возвращался. Александр медленно вытащил ноги из-под одеяла и встал на пол. Холод обжег ноги, а стерильно белые тапочки как назло куда-то исчезли. Кудрявый мужчина стоял в углу, недовольно ворча и мерзко цокая. Каждый звук отдавался в голове писклявым стрекотом, отчего Александр то резко поворачивал голову, будто глазами заткнет кого-либо, то чуть не ронял вещи на пол. — Давай быстрее, как черепаха. Сколько тебе лет? Гамильтон замер, как заворожённый. Смотрел на белую стену, будто на ней написан ответ. Пальцы будто сами сжимали футболку и снова разжимали, оставляя полосы на ней. Тело трясло как при лихорадке, а в голове проносились разные вещи. Ничто из них не было датами. Даже нынешнее число никак не приходило в голову. — Двадцать шесть. Тебе двадцать шесть лет, веди себя по-взрослому. Гамильтон посмотрел на мужчину глазами, полного искреннего непонимания. А как ведут себя взрослые? Разве они не скучные, просто сидящие за работой, оболочки людей, лишённых мечтаний и надежд, что остались в кажущемся далёком детстве? Он старался походить на них, засиживаясь до захода солнца за книжкой, что оказывалась на его прикроватном столике, или исписанной тетрадкой, а после ходя кругами по комнате, озадачивая врачей, да и себя самого. Лампочку Александр не включал по свои непонятным принципам, а выходить в зал посреди больницы ему не хотелось, считая это место слишком шумным и ярким. По соседству стоял ещё один корпус, а от туда молодые воспитательницы, что заменяли школьных учителей для детей, приводили их сюда. Чем им не понравилось у себя не ясно. — Обед в двенадцать. Чтобы до него я тебя в комнате не видел. Подохнешь тут, как муха, — Джефферсон махнул рукой, выходя в коридор, откуда доносились голоса. Александр некоторое время смотрел на прикрытую дверь, а после, будто его неожиданно осенило, надел футболку, что долгое время была у него в руках, и осмотрел коридор с белыми стенами. Пара людей, но не одного высокого и кудрявого мужчины. Через пару поворотов тоже. И на улице. В столовой и в треклятом зале его так же не было. Гамильтона изнутри разъедала некая обида. Он придумал столько ответов, столько колких высказываний. После без успешных попыток найти своего врача, Александр все же направился к выходу на задний двор. Тучи затянули небо, словно покрывало, оставляя расплывчатое яркое пятно на месте солнца. Единственная свободная скамейка была в углу, рядом с кустами смородины, листья которых давно опали, оставляя тонкие голые ветки. Парень сел на край, будто оставляя кому-то место рядом, но никто так и не присел. Александр скорее радовался, что удалось посидеть в одиночестве, наблюдая за плавающими облаками, похожими на сахарную вату, под фон чужих голосов. — Александр! Вы опаздываете на полчаса, пойдемте, пойдемте, — Джефферсон будто возник из неоткуда. С приторной улыбкой и заботливым лицом он подхватил парня под локоть и повёл к двери. Двор почти пустовал, разве что парочка врачей стояла в углу, не обращая на них никакого внимания. Александр не понимал ничего, особенно поведения врача. То он кричит, бросается колкими словами и оскорблениями, а в следующий раз уже с широкой улыбкой ведёт его к двери под ручку. Но долго так идти не вышло. Как только дверь в палату за ними прикрылась, Джефферсон отпустил руку и небрежно подтолкнул парня к кровати. Рядом на тумбочке стоял поднос с парой тарелок. — На время-то хоть смотри. Уселся там, небом любуется. Ешь давай, остыло уже, потом меня обвинять будешь. Мужчина так и простоял рядом с Александром, впиваясь в него взглядом и смотря, как из тарелок медленно исчезает еда. Есть не особо хотелось, да и, скорее всего, Гамильтон не стал бы есть, но такой взгляд он последний раз встречал только в детском саду у нянечки. Он означало единственное: «лучше тебе доесть это все». — Тебя с ложечки кормить, а, Александр? Как ребёнок, — Томас махнул рукой и приблизился к двери, когда последняя пустая тарелка оказалась на подносе. — Как ребёнок себя ведёте тут только вы, — Гамильтон скрестил руки, гордо поднимая голову. Томас развернулся, оставив руку на ручке двери. — Гамильтон, следите за языком. Сейчас ребёнок вы, а в угол вас ставить не хочется. Замена лечащего врача Александра — Томас Джефферсон, придурок с головы до ног.