Молчание

             Сидеть перед пустой страницей было сложно, особенно когда внутри всё сворачивалось от предвкушения, а взгляд то и дело падал на часы. У меня уже нет и получаса до того, как приедет Остин, шуточно проворчит о том, что мой папа его не любит, когда тот его просто обожает, и сообщит, что пора ехать. Может, об этом и написать? Что-то в духе Кинга, когда ничего не предвещает беды, а потом Ба-бац! Но что «ба-бац»? Мы с Остином сядем в машину, а к девяти уже будем у родителей, чтобы остаться у них на неловкие выходные с воздержанием и провокационными вопросами. Через день приедет Мила с Саймоном, и мы затеем «тайное» соревнование на звание «лучшей дочери и её лучшего кавалера». И никаких монстров, призраков и кладбищ — ничего, что могло бы привести в восторг хотя бы мою семью. И как тогда закончить?       Я тяну к себе кружку, кривлюсь, лишь смачивая губы остатками холодного кофе, и снова смотрю в экран ноутбука. Было сложно начинать этот рассказ, а теперь ещё труднее заканчивать его. За треугольным окном уже темнеет. В пейзаж за стеклом добавить бы пару сосен, и, возможно, атмосфера Гравити Фоллза подействовала бы на меня вдохновляюще. Мои губы трогает лёгкая улыбка, и я скашиваю взгляд в сторону старого шкафа, в котором мы с Остином прятали два свитера в стиле Мэйбл Пайнс и пару фотографий с фестивалей по косплею, рассматривая которые наши с Остином знакомые всегда снисходительно посмеиваются. Им не нравится, что мы живём такой насыщенной жизнью. А в частности им не нравится, что такой жизнью живу я. И, если мои родители с сестрой и две-три старые подруги, скрывают это за гордостью, которая их иногда трогает почти до слёз, то бывшие друзья Остина говорили открыто: «ты полный придурок, если не стебёшься над ней».       Мы с Остином знакомы с колледжа, с тех самых времён, когда он был главным придурком, «громким Уотсоном». Громким, потому что из-за его отрыжки, как клялся Дин Смит, у профессора Джейсон едва не треснули очки. Тогда Остин был другим, мерзким, но по закону подлости обалденным для любой девочки, вырвавшейся из-под крыла родителей и бродившей по тусовкам со старшей сестрой. А ещё у меня была дурацкая модная причёска, которая мне не шла и с которой я ходила почти год прежде, чем мне честно сказали, что выгляжу я как лохушка. И это тоже имело свою роль, ведь, если бы не причёска, то Остин вряд ли стал бы ко мне цепляться. Не знаю, как бы я жила сейчас, если бы мы с Уотсоном не стали профанацией кино-канонов о пай-девочках и плохих парнях.       Я снова смачиваю губы остывшим горьким кофе и закрываю ноутбук, поднимаясь со стула и лениво задёргивая штору над треугольным окном. В комнате так угрюмо в этом приглушённом свете, который льнёт, как вторая кожа, к новеньким чемоданам, лежавшим на кровати. Я подбираюсь туда, убирая ноутбук в старую сумку со смешной наклейкой «Понежней, дружок!» и сажусь рядом, вздыхая. Какое-то странное и, скорее всего, надуманное беспокойство обнимает меня также, как в тот день, когда я впервые въехала в этот дом. Предвкушающее беспокойство, беспокойство по поводу того, что приключения настигнут меня раньше, чем я буду готова.       Когда мы с Остином въехали в эту глушь с красивыми пейзажами, я ждала приключений. Такие места часто навлекали на меня подобную мысль, которая, к счастью, всегда оказывалась лишь пустой идеей. Какие приключения, если это реальная жизнь, в которой всё легко может пойти не так, как ты ожидал. Если приключения, то только продуманные и безопасные со счастливым концом. Именно поэтому я пишу, а не лазаю по скалам. Именно поэтому только Дороти Мэйв отправляется в Египет, чтобы исследовать затерянную пирамиду, а не я. Из нас двоих Дороти Мэйв готовая ко всему медовая блондинка с подвешенным языком. Такая, какой хочу быть я.       Вообще, Дороти была придумана именно Остином три месяца назад, когда он принёс мне светлый парик и помог подвести глаза перед вечеринкой. В тот момент и родилась Мэйв, красивая и раскованная девчонка, но, к сожалению, только в моих черновиках. Сама я ей не стала. Я Джоди Морли, «болтушка Морли», как обзывал меня «громкий Уотсон» в студенческие годы, достаточно привлекательная, но… тихая девица.        Впереди перед постелью стоит зеркало, которое, как обещает Остин, он вскоре обязательно приколотит к потолку, а после отправится вон из дома, как обещаю я. Окидываю себя быстрым взглядом, чтобы оценить внешний вид и проверить одежду на наличие пятен от кофе, но невольно заостряю внимание и на своём лице. Оно как всегда омрачено уголками губ, устремлёнными чуть вниз от природы, что многие списывают на грусть, которой я давно уже не болею. Я счастлива. Я Джоди Морли, я важна и счастлива, непросветные дураки. Расширенные зрачки обвивают тоненькие полоски карих радужек. Вот! Я нравлюсь себе, вот! Под глазами бегут очаровательные родинки, которые у Дороти Мэйв складываются в звёздочку, и небольшие красные пятна от недосыпа, что напоминает мне о том, что поработала я довольно хорошо и имею право на барбекю в кругу семьи.       Громко и резко во дворе сигналит Остин, распугивая вечерних птиц, и я даже сквозь тонкую шторку, скрывающую окно, вижу, как в полутьме зажигается фонарик, и свет начинает приближаться. Поднимаясь с кровати, я хватаю сумку с ноутбуком и чемодан полегче с вещами Уотсона внутри, собираясь поймать парня прямо у двери, к которой я подбираюсь чуть раньше, замирая перед ней. Остин дёргает дверь на себя и дёргается, неожиданно застав меня, а потом медленно улыбается. — Ты меня сейчас чуть не убила, — усмехается Остин, и я лишь шумно выдыхаю через нос на его слова. Уотсон выглядит настоящим красавцем после двухдневного дежурства, на которое мы с ним расставались.       По лицу продолжает расползаться жидкая светлая щетина, которую Уотсон отказывается сбривать уже неделю, обвивая небольшие щёчки, а в тёмном взгляде залегает усталость и домашняя теплота. Остин приближается ко мне и обнимает, не обращая внимания на сумки. — Неужели… вообще не успеем? — интересуется он, вздыхая. — Два дня воздержания в доме твоих родителей…       Я толкаю парня в плечо и смотрю притворно недовольно. Затем всё же опускаю на пол сумку с ноутбуком и начинаю замысловатое движение рук. Остин только вздыхает и хмурится, а потом выставляет вперёд указательный палец, опуская его на мои губы. — За руль не пущу, — предупреждает Уотсон, и я лишь закатываю глаза, сначала указывая на него пальцем, а потом укладывая под голову руки. — Да не усну я, — бубнит в ответ парень, но я снова повторяю последний жест и усмехаюсь.       Остин смотрит на меня, размышляя над увиденным, но всё же сдаётся и медленно вытаскивает из кармана брюк ключи. — Да и пожалуйста, — бросает он. — Покатаешь меня.       Уотсон исчезает в спальне, чтобы забрать мой чемодан, а я снова вздыхаю, поднимая с пола свою сумку.              В глазах темнеет, но я чувствую, что они по-прежнему открыты. Внутри горла стынет крик, и мне даже кажется, что я сейчас действительно закричу, закричу по-настоящему. Я дышу размеренно и с опаской. Не знаю, чего мне бояться больше: темноты, покрывшей глаза, или того, что она скрывает. Сердце бьётся гулко и медленно, будто бы останавливаясь, и я вспоминаю, кажется, всё значимое, что когда-либо происходило в моей жизни: праздник на семилетие Милы; первый день в младшей школе; Адам Сандерс; поступление в колледж; знакомство с «громким Уотсоном»; первое соревнование по плаванию…       Мама. Надеюсь, с ма-Остином всё в порядке. Пытаюсь сконцентрироваться и чувствовать ситуацию на ощупь, отлепляя от руля онемевшие, дрожащие пальцы. — Вилл! — кричит мама сквозь странный шум вокруг. Она вырывает меня из-под ремня, перехватывающего моё тело, и тянет на себя, как тряпичную куклу, которой незачем видеть мир своими глазами-пуговками. — Остин, — хрипю я голосом, застрявшим в горле, как плотный ком. Голова бесполезно перекатывается, опускаясь на правое плечо. Поднимаю каменную правую руку вверх, и она стремительно валится мне на грудь, почти на центр*. Неосознанно продолжая, я тяну раскрытую кисть с полусогнутыми пальцами вперёд, вверх, и раскрытая ладонь снова валится на меня, на губы. На сухие губы, которые жмутся к пальцам*. — Вилл, пожалуйста, не шевелись, — говорят мне, но я хочу закончить.       Кто-то несёт меня, моя голова болтается, как у болванчика, но ладонь упорно уползает вниз, к сердцу, останавливаясь.* Я люблю тебя, Остин. Дурацкий Остин Уотсон, который когда-то очень самонадеянно избрал именно эти жесты для начала изучения языка.                     Нос щекочет едкий и стойкий запах лекарств, резины и стерильности. В памяти сразу всплывает Милана, которая легко натягивает на руки неприятные маленькие резиновые перчатки, промывает руки под маленьким серебристым краном в малюсенькой белой раковине, а потом возвращается ко мне и безжалостно вгоняет иглу в вену, натыкаясь на мой злой взгляд. Это жуткое воспоминание заставляет меня открыть глаза и упереться нетерпеливым изучающим взглядом в кремовую стену, по которой к потолку ползёт железная тёмная труба. Вверху печёт ярким светом лампа, и я воздерживаюсь от того, чтобы столкнуться с ней глаз к глазу. Вместо этого лишь кое-как поворачиваю голову, не замечая никаких соседей, лишь одинокие три койки, разбросанные по палате, и полную капельницу, видимо, недавно воткнутую в мою руку. Ёжусь. Ненавижу капельницы, вообще ненавижу иголки.       Значит, сюда мы прибыли с Остином. Тупая Джоди Морли. Тупая курица Джоди Морли, которая вполне могла повернуть вправо, а не влево. Я закрываю глаза, разжимая ладошки, сжавшиеся в кулаки, и готовлюсь к худшему. Я едва не убила нас с Остином. Я, а не кто-либо другой. Сердце сжимается от мысли о том, что Уотсон, войдя сюда в любом виде (даже на инвалидной коляске), будет смело и глупо отрицать мою вину. А это только сильнее распорет моё нутро, которое, если доверяться ощущениям, итак находится не в полном порядке. Остин любит выгораживать меня, особенно перед самим собой. То ли от того, что я, если говорить, как говорил он первое время, неполноценный человек, то ли от того, что несправедливо сильно любит меня.       Остин… Я вижу его лицо на тёмных веках, скрывших от меня палату, вижу его таким, каким видела на пороге дома, вижу парня, начинающего набирать вес с жидкой щетиной… Люблю. Люблю. Мне снова хочется положить руку на грудь, вытянуть её вперёд, поднести к губам и снова приложить к груди, но я молчу.       Дверь, судя по звукам, немного приоткрывается, и я распахиваю глаза в предвкушении. — У вас только полчаса, — информирует неприятный мужской голос, явно годами мастерски прокуреваемый. — Хорошо, — откликается женский, молодой голос, и я снова оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти хоть одного соседа по палате — никого.       Дверь теснится дальше в комнату, замирая почти впритык со стеной, и впускает ко мне женщину, ещё довольно молодую. Она смотрит на меня заботливо, сминая рукав белого халата, наспех накинутого на плечи, и подходит ближе, пока дверь за её спиной сначала исчезает, пропадая в коридоре, а потом появляется снова, почти добираясь до стены. Я хмурюсь, изучая незнакомку внимательно, ведь, возможно, она была одной из тех подруг-коллег Милы, которых она представляла мне две недели назад. Будет неловко, если женщина помнит меня прекрасно, а я её совершенно не узнаю. Пытаюсь улыбнуться, и, судя потому что женщина растягивает губы в ответной улыбке, у меня выходит показаться дружелюбной. — Как ты? — интересуется незнакомка, мягко забирая с жёсткой липкой койки мою ладонь, и я хмурюсь, пытаясь взглядом дать ей понять, что у меня совершенно нет сил, чтобы отвечать ей сейчас.       Но незнакомка смотрит на меня всё также пытливо, поглаживая пальцами ладонь, отчего только больше злит. Хочется требовательно выяснить у неё, кто она такая, пока аккуратные ноготки проходятся по моей ладони. Я невольно сжимаю чужую руку, пытаясь впиться в неё своими не менее острыми ногтями, чтобы женщина наконец соизволила объясниться, но неожиданно обнаруживаю то, что нет и следа от моего маникюра, сделанного на прошлой неделе. Я подношу к себе левую, свободную от капельницы и чужой руки ладонь, рассматривая её, рассматривая короткие запущенные ногти с мелкой грязью под ними. — Вилл? — произносит женщина, и я снова всматриваюсь в её лицо, а после поднимаю взгляд, пытаясь понять, нет ли кого позади женщины, того, с кем она могла говорить. Но в палате было пусто. — Вилл, всё хорошо?       Может, она просто сумасшедшая? Милана часто жалуется, что натыкается в больнице на чудил, которых после переправляют в психиатрическое отделение. Год назад у них даже был один сердобольный мужчина, который ворвался в палату к одной женщине, называя её своей женой. Так, может, эта женщина такая же? Потеряла девушку/сестру/подругу, а теперь приняла меня за неё? — Вилл, почему ты молчишь? — совсем отчаянно спросила женщина, и мне даже стало её жаль. Её взгляд был вполне осмысленным, как я могу судить. Мне было тяжело с ним встречаться. Решив, что мне не хочется, чтобы эта женщина оставалась здесь до самого прихода Остина, я вздохнула и открыла рот, надеясь, что она умеет читать по губам. — Я не могу говорить.       Я старательно двигала губами и лицевыми мышцами, пытаясь передать задуманные мной слова точно, когда вдруг услышала их в исполнении приятного молодого женского голоса. Замерев от удивления, я снова повторила фразу и снова ощутила, как она проносится внутри моего горла странным тихим голосом. Шокировано уставившись на незнакомку, чуть приоткрыла рот, щупая левой рукой шею и невольно сползая пальцами ниже, пока они не очертили почти неосознанно контур тонкой ключицы. Снова нахмурилась, сердце забегало внутри быстрее.       Ключица. Я действительно коснулась её. Мои пальцы двинулись в сторону, касаясь и других выступающих плечевых косточек, что насторожило. Я не худая сейчас, не настолько худая. Уже пять недель я ем не в меру — так, что даже Остин настороженно предположил беременность, но вовремя пришедшие месячные нас спасли. Опомнившись, я коснулась волос: растрёпанные, короткие и жёсткие, что меня крайне удивило. Мои волосы лучше. Мои волосы вполне можно заплести в хвост. А эти…       Ногти, ключицы, волосы, незнакомка, которая держит меня за руку. Всё сложилось так стремительно, рука моя так стремительно поползла по лицу, ощупывая и проверяя. Всё не то. Всё совершенно не то, не такое, каким было. Сердце застучало ещё сильнее, когда я наконец дошла до самого абсурдного объяснения происходящего. В этот же момент глаза нашли женщину, и я обратилась к ней, стискивая её руку своей крайне маленькой ладошке с короткими пальцами. — Скажи… как меня зовут?       Лицо незнакомки напряжённо вытянулось, глаза боязно расширились, но она постаралась быстро взять себя в руки и вздохнула. Надеюсь, она списывает всё происходящее на амнезию или что-то подобное и ответит мне быстро, будучи готовой к подобным последствиям. Если судить по болям этого тела, женщина должна подумать в каком-то таком направлении. — Вилл, — тихо произнесла незнакомка и прокашлялась, чтобы придать голосу больше уверенности. — Вилл Вандом.       Я привычно подняла руку, сжатую в кулак, к своему лбу и медленно опустила её вниз, ** почти не замечая этого. В голове пошла активная работа мысли, ведь имя было довольно знакомым и вертелось на языке так, как будто недавно вспоминалось. Перед глазами, перекрывая удивлённо лицо женщины, встали наши с Остином фотографии с фестивалей: мы в ролях Мэйбл Пайнс и Гидеона; я и Остин в рыжем парике, который утверждает, что он феечка Блум… Феечка. Фея. Вилл Вандом. Фея. Магия.       Медленно выдохнув, я опустила взгляд на наши с незнакомкой сцепленные руки и сосредоточенно добралась до её лица, снова изучая. Вилл Вандом, всё звучало у меня в голове, Вилл Вандом. Корнелия… Ирма… Огромная змея-человек… Это же не? Боже, ну и денёк. Я невольно хихикнула, сама не понимая этого. А потом снова и дольше. И громче. Сьюзан, так её, по-моему, должны звать, сильнее стиснула мою руку и обеспокоенно заглянула мне в глаза, когда смех превратился в кашель, а потом и совсем стих.       Мы смотрели друг на друга в глубокой тишине, тихо и едва дыша. Я даже слышу, как разгоняет кровь моё сердце внутри грудной клетки, отзываясь шумным биением на мою немую панику. Я прикладываю пальцы левой руки к виску, но потом вспоминаю про неожиданную способность говорить и неуверенно интересуюсь: — Как думаешь, Корнелия, Ирма, — начинаю я, но не могу вспомнить остальных имён и потому слегка теряюсь, — навестят меня? — мнусь я, оканчивая свой вопрос.       Сьюзан смотрит на меня неловко и растеряно, прежде чем неуверенно произнести: — Вилл… Я не знаю, о ком ты говоришь. Мы уже в Хитерфилде, милая.       Я вздыхаю с облегчением. Переезд. Основные события… мультика? ещё не настигли Вилл Вандом. Всё только начинается. Чёрт возьми, Джоди Морли, вся необъяснимая хрень только начинается.