anything but clean

Есть в тихих барах что-то особенное. В часы раннего утра, когда ночь еще только подходит к концу, когда единственные оставшиеся в посетители — это те, кто от кого-то прячется или кому просто некуда идти. Есть что-то в свете, отражающемся от стаканов, проходящем сквозь охлаждённый виски, становящемся золотым и тёплым. Как солнечные лучи, но приглушенные, будто специально для существ, что прячутся от света. Дазай поворачивает свой стакан и, вращая его между своими пальцами, толкает лед, что качается внутри. Он чувствует вкус горькой ностальгии, отдававшей кислотой на его языке. — Сегодня работа была такооой скучной… — жалуется он. — Такая однообразная. Его собеседник молчит, наблюдая за ним проницательным взглядом голубых глаз, медленно потягивая свой напиток. — Одасаку… — Дазай скулит, кладя голову на одну руку и глядя на него правым глазом. — Расскажи мне о твоём дне. Я уверен, что он должен был быть куда более насыщенным, чем мой. Ода задумчиво мычит, словно проговаривая утверждения Осаму у себя в голове. — Снова беспокоил своих коллег, да? Дазай театрально вздыхает. — Конечно нет! Ода лишь незаметно усмехнулся. Вы бы поняли это, если бы знали, куда смотреть — лишь небольшие морщинки в уголках глаз — и Дазай знает, куда смотреть. — Для Куникиды-куна счастье иметь меня в качестве напарника. Я даже сделал все отчёты сегодня! Ему стоило бы благодарить звезды за возможность работать с кем-то вроде меня, не правда ли, Одасаку? Эти маленькие, скрытые морщинки в уголках глаз Оды исчезли так же быстро, как и появились. Лишь вспышка, мгновение теплоты. Будто дуновение ветра на пламя свечи. Без этого Ода, казалось, растворился бы на заднем плане, его спокойствие проникло бы в само его существо. — Ты не доставлял им сегодня… проблем? Улыбка Дазая резкая, печальная. Три спонтанных плана смерти, пять моментов «Скорее бы наконец умереть», но никаких реальных попыток сегодня. На этот раз. Успех. — Чем больше люди умирают, тем больше денег в морге получают, я ведь прав? — он смеется Лёгкий дымок проплывает между ними, и силуэт Оды кажется немного мерцающим, нечетким. — Дазай… — выражение лица Оды остаётся невозмутимым, неудивленным, но его руки сжимаются. Кажется, он просто не находит слов. В конце концов, после долгой паузы, он продолжает. — Тебе действительно не стоит так беспокоить своих коллег. Это слабый упрёк. Его голос становится напряжённым к концу, будто он задыхается от всего того, что он хочет сказать (и она оба знают, что он имеет в виду), словно ему приходится скрывать правду, чтобы поддерживать тот шаткий мир, что колеблется между ними. Дазай забормотал, качаясь и крутясь на барном стуле — Ацуши-кун должен прекратить волноваться так сильно. Не моя вина, что он не смирился с этой проблемой. Никого другого это не волнует. Ода сжимает руки в кулак — привычка, которую Дазай заметил у него, когда пытается контролировать свои эмоции — как будто он пытается напомнить себе, что ему не нужно тянуться за пистолетом. — Но их волнует. Ты знаешь, что их волнуешь. — Как и тебя? — смех Дазая звучит как звон разбитого стекла. На секунду, его движения стали острыми и грубыми, прежде чем он через силу расслабил плечи, что беспечная улыбка, словно еще один слой бинтов, обернувшись вокруг них, связала вместе. Ода выглядит смирившимся. Неизменно невозмутимым. По-прежнему единственный, кто знает Дазая достаточно хорошо, чтобы не быть застигнутым врасплох. Будто он предвидит все это, как он видит все беды прежде, чем они придут. Но что такое Дазай, как не очередная катастрофа? Тишина убийственна, потому что им обоим известно, что Ода знает, что не может сказать что-либо на это — он больше не имеет права. Они потягивают свои напитки, тишина между ними гнетущая и тяжелая, и тем не менее полная взаимопонимания, хотя Дазай этого не хотел. — Зачем? Ода повернулся к нему, смотря так, словно они в зале суда. Словно он знает, что совершил преступление и готов понести наказание, слушая обвинения в свой адрес Дазай любит это в нем. Дазай ненавидит это в нем. — Зачем ты сделал это? — Осаму выглядит старше, чем должен, а голос у него уставший. — Почему ты продолжаешь пытаться? — Ода наслаждается вкусом алкоголя, размышляя. — Это непохожие вещи, ты знаешь это. То, что я пытаюсь, и то, что ты сделал, очень разные вещи, — Дазай огрызается в ответ. Идеальное самоубийство. Тот, кто никого не тревожил своими проблемами, и просил чужих рассказывать о своих — виноват ли он в своем поступке? — Мне кажется… Я потерял надежду. Не осталось ничего, что я мог бы сохранить, — отвечает Ода. Он не успевает закончить, когда Дазай швыряет стакан в него, ударяет руками по барной стойке, и стакан разбивается о стену. — Чушь. Что насчет меня? Щиплет глаза. Но он не плачет. Он зол, но он не плачет, ведь он знает, что это бессмысленно. — Ты потерял тех сирот и решил, что в этом унылом мире больше нечего защищать?! Сироты умирают каждый день, Одасаку! Твой провал не значит ничего! Те дети были едва заметны на общем фоне! Если этого было достаточно, чтобы сломать тебя, то все твои усилия ничего не стояли! Дазай чувствует брызги крови на стене и сдавленный крик в собственном перерезанном горле. Он — оставленный позади беспорядок. Оставленный Одасаку. — Мне жаль. — Вовсе нет. Как ты вообще можешь сожалеть? — Ты мертв, — его слова жгли горло, как соль на открытой ране. Пока он жив, для него самоубийство Оды — идеальное, но ничто. И чья же это вина? Печальное зрелище. Жалкое. Оставшиеся посетители оглядываются, но не говорят ничего. Бармен начинает протирать стойку, он выглядит так, словно хочет попросить его уйти. — Если тебе позволено умирать, то почему не могу я? Его голос тоскливый, жалобный. Его грудь вздымается и перед глазами все плывёт, но слез нет. Он находится на грани, ожидая, когда невидимые трещины сойдутся и сможет наконец рассыпаться, по этого никогда не произойдёт. Он вздрагивает всем телом, готовый заплакать, но этого не может быть, не так ли? Это… Это нечто внутри него, эта пустота и это уродство, разве может это быть человеком? — Потому что ты лучше меня, Дазай. Ложь. Одасаку всегда был лучшим среди них. Ложь. Это все, что он может услышать, и это ужасно. — Разве я не стоил этого? Ты не мог остаться и… и… — Ты никогда не нуждался в моей помощи. Опять ложь. — Ты знаешь, я ведь тоже был ребёнком, — шепчет Дазай. — …Я знаю. Дазай снова опускается на стул, его хладнокровие пошатнулось. — Тогда почему? Почему я не стоил того, чтобы жить? У тебя по-прежнему оставался еще один ребёнок, которого ты мог спасти, и ты все равно ушел. Ты оставил меня. — Мне жаль, — Ода повторяет это снова, — мне следовало догадаться об этом. Я не подумал. — Нет. Ты просто умер. Но уже слишком поздно. Может, в Дазае уже нечего было спасать. Может, Дазай уже был призраком, и Одасаку уже забыт. Может, в этом нет никакого смысла. Может, ничего этого и вовсе не происходит В этот момент, все будто погружается под воду, уплывает. Дазай — единственное живое (так невыносимо живое) на этой пыльной, забытой картине. — Я пьян, — он осознает с запозданием, — Ужасно, ужасно пьян. Он покачивается на своём месте, затем наклоняется вперёд. Под его щекой — прохладная поверхность барной стойки. — Почему ты не позволяешь мне пойти за тобой? На секунду, он может почувствовать его запах. Запах сигарет, смешавшийся с остатками порохового дыма. Дешёвый одеколон. — Потому что ты можешь сделать намного больше, чем я когда-либо мог. Дазай закрывает лицо руками, вырывается нервный смешок. — Это несправедливо с твоей стороны, не так ли, Одасаку? Оставить свои собственные амбиции другому умирающему человеку? Молчание служит ему ответом. — Я не подхожу для этого. Никогда не подходил. Так почему я? Он задаёт этот вопрос пустому пространству. — Почему я, Одасаку? Он устал. Очень устал. Он устало закрывает глаза, лишь на секунду. И когда он открывает их вновь, уже никого нет.