Часы бьют полночь

Когда Оля наконец продралась сквозь шум и гам, которые воцарились в классе после звонка, Женьку она уже не увидела. Как обычно, смылся под шумок невесть куда — ищи его теперь по всей школе. Оно и понятно, конечно, после такого-то. Но… Но с ней-то мог бы и поделиться! Она растерянно озиралась по сторонам, а мимо, не замечая, проходили стайки одноклассников. Временами до Оли доносились обрывки диалогов: все — о «кошачьем маньяке» из девятого «Б». О том, что теперь это подтвердилось. От такой несправедливости на глаза наворачивались слёзы. Но начни она сейчас кричать, что Женька никого не убивал — ей же не поверят. Что-то схватило её за рукав и настойчиво дёрнуло в сторону женского туалета, и Оля автоматически сделала несколько шагов вперёд, прежде чем поняла, что именно её волочит. Точнее, кто. — Стася? — моргнула она. — А ты кого ожидала? — огрызнулась подруга, непривычно хмурая и, кажется, слегка заплаканная. От её обычной жизнерадостности не осталось и следа. Стаська выглядела мрачной, как грозовое облако. В туалете подруга припёрла её к стене и, тяжело вздохнув, отпустила рукав. — Рассказывай, — велела она. Оля снова растерялась. О чём? Пауза начинала затягиваться, и Стася нарушила молчание, поторопив её: — Не притворяйся дурой. Ты думала, я котят не узнала? Ты мне, значит, наплела, что их забрали хорошие люди, а оказалось… Она вдруг всхлипнула, разом растеряв всю свою грозность. Не гневная богиня мести — маленькая заплаканная девочка, которую всё это время обманывала близкая подруга. Оле стало мучительно стыдно, но что она могла сделать? Разве что рассказать правду. И то — не всю. — Я не убивала котят, — тихо отозвалась она. — И он… тоже. Понимаю, как это выглядит, но… — Но?! — Стаська вскинула на неё глаза, в которых стояли слёзы. — Я попросила маму поднять записи с камер наблюдения! Ты была там! Ты, именно ты унесла котят! Или ты думала, что я не узнаю тебя на камеру?! — Послушай, Стась, я… — И ты врала мне всё это время! Что ещё я могла подумать?! Ты забираешь котят, потом выясняется, что твой парень их убил… — Он их не убивал! — заорала Оля, пропустив мимо ушей пассаж про парня. — Господи, Стася, да выслушай же ты меня! — Зачем?! — рявкнула в ответ Стаська. — Чтобы ты снова мне наврала? Оля опустила глаза, поняв, что сейчас расплачется. Всё шло крахом. Их дружба, их доверие, её репутация. О Женьке и вовсе думать не хотелось. Ей страшно было представить, что он сейчас ощущает и что собирается делать. И во всём этом виновата она, Оля, и её глупые детские страхи. — Прости, — прошептала она, медленно опускаясь по стене туалета вниз, на грязный плиточный пол, — прости… я не решалась тебе сказать. Потому что мне так… стыдно. Из-за всего этого. Из-за… Фраза прервалась рыданием, и Оля спрятала лицо в колени. Вошедшие в туалет старшеклассницы заинтересованно глянули на развернувшуюся сцену и со смешком скрылись в кабинках. — Я не буду рассказывать остальным, — холодно произнесла Стася откуда-то сверху. — Ты всё-таки моя подруга, хоть и лгунья. Так что твоей драгоценной репутации ничего не угрожает. — Хочешь услышать правду? — глухо спросила Оля. Голос едва пробивался сквозь плотную ткань штанов, сквозь заслон из скрещенных ног и рук. — Я не только лгунья, я ещё и ссыкло. — Заметно, — легко согласилась Стася. — Я действительно… забрала котят. Но на выходе из подъезда встретила… огромную собаку, — сбивчиво начала рассказывать Оля. О чудовище она умолчала: всё равно не поверит. — Испугалась, побежала обратно. А коробку… забыла на улице. Запаниковала. Она подняла глаза. Стаська продолжала смотреть на неё сверху вниз, нахмурившись, как суровый судья. — Почему тогда второго твоего появления нет на камерах? — резко спросила она. — Потому что свет вырубился, — пояснила Оля и зашарила по карманам в поисках телефона. — Если тебе нужны доказательства… вот. Она протянула подруге смартфон с открытой перепиской за тот самый день. Её панические сообщения: «здесь СОБАКА», «что мне делать» — и короткий Женькин ответ. Стаська скользнула пустым взглядом по буквам и снова посмотрела на Олю. — Хочешь сказать, он пришёл тебе помочь? — Да, — часто закивала Оля. — А потом мы нашли трупы и… типа… испугались. Решили, что всё повесят на нас, и сбежали. — А трогал он их зачем? — недоверчиво спросила Стася. — Думаешь, я просто так поверю? У нас во дворе сто лет не было бродячих собак. Откуда эта взялась? — Не знаю, — прошептала Оля и опустила глаза. — Он трогал их, потому что… хотел понять, как они умерли. Найти зацепку. Ей хотелось верить, что это звучало правдоподобно — однако, судя по Стаськиной гримасе, вышло не очень. Хотя сейчас она говорила правду. Пусть не всю — но правду. — Ладно, — наконец вздохнула та, — будем считать, я тебе поверила. Насчёт убийства. Но… ты всё-таки мне врала, Оль. И ты в этом замешана. Из-за тебя погибли котята. Даже если ты испугалась… это не оправдание. Оля ничего не ответила. Когда Стаська удалилась, бренча многочисленными брелоками, она не сразу смогла заставить себя встать. Её трясло. Слёзы лились непроизвольно: опять всё испортила, теперь ещё и жестоко обидев подругу. Хотя, впрочем, какие они теперь подруги? Вряд ли Стася её простит. На следующий урок Оля не пошла, надеясь, что в гуще событий её отсутствие останется незамеченным. Вместо этого — позвонила Женьке. Номер не отвечал. «Ты настолько не хочешь меня видеть?» — напечатала Оля. Внутри как будто ворочались тяжёлые камни. Если он после всего случившегося тоже её не простит, пусть. Она заслужила. Но оставить близкого человека без поддержки в такой ситуации, одного против целого класса людей, считающих его преступником — не могла. В светящемся окошке смартфона всплыл значок «собеседник набирает сообщение». Продержался несколько секунд и исчез. Оля вздохнула и поплелась в сторону школьной столовой. Есть не хотелось, но это место казалось единственным во всём лицее номер шесть, где можно было успокоиться и собраться с мыслями. Тем более — сейчас, на уроках, когда там никого нет, кроме молчаливых кухарок. Трель телефона нагнала Олю, когда та покупала в буфете сладкую газировку. Отсчитывая мелочь одной рукой, другой она попыталась проверить сообщения, молясь, чтобы это не очередной одноклассник попытался узнать что-нибудь о Женьке. «Раздевалки для мелких», — лаконично сообщал короткий текст. Слава богу. Не они. Вот, значит, куда он исчез, преследуемый озверевшей толпой бывших приятелей? Оля схватила бутылку газировки и помчалась прочь из столовой, забыв забрать сдачу. Детская раздевалка встретила её безжизненной пустотой. У малышей уроки уже закончились, и на вешалках висели только потерянные мешки со сменной обувью да ещё редкие куртки детишек с продлёнки. Женька обнаружился в углу, у окна, на низенькой скамейке рядом с батареей. — Вот ты где. Я тебя было… потеряла. Она запнулась на последнем слове: Женька поднял на неё лицо, и глаза у него были такие пустые, что слова застряли в горле. Не ледяные, как у Фролова, нет. Просто неживые. — Ты плакала, — заметил он будто в пустоту. Не вопросительно: утвердительно. Оля кивнула: что толку скрывать? Сделала шаг вперёд, опустилась на скамейку рядом с Женькой. — Стася узнала котят, — зачем-то пробормотала она, опуская голову. — Я попыталась всё ей объяснить, но… она меня не простила. Только сейчас до Оли дошло, насколько она ценила подругу. Нескладная, странноватая, вечно витавшая в мире грёз и непонятных фандомов, Стаська была рядом с ней с начальной школы и казалась чем-то постоянным, как солнце над головой. И теперь, когда она ушла, внутри Оли осталась зияющая дыра, которую нечем было заполнить. Ничего этого она не сказала. Ему и без того было хуже, чем ей. — Но я ещё легко отделалась. Ты сам-то как? — А что, сама не видишь? — без энтузиазма огрызнулся Женька в ответ. — Хреново. Я говорил, что готов к опасности, но такого не ожидал. Так что… я не знаю, что делать, и, похоже, это конец. Внутри что-то неприятно ёкнуло, как будто оборвалась туго натянутая нить. К горлу снова подступил тяжёлый ком, но, когда Оля заговорила, голос почти не дрожал. — В каком смысле… конец? Ты же не хочешь сказать, что… — Нет, нет, — прервал её тот, — не в этом смысле, ты чего. Ничего стрёмного я делать не собираюсь, масштаб не тот. Да и отец не переживёт, если со мной что-то случится. Просто… Женька не договорил: вздохнул, махнул рукой куда-то в пустоту и отвернулся. В дверь поскреблись чьи-то маленькие когтистые лапки, но Оля не спешила открывать тому, что могло притаиться снаружи. — Просто Гоша выиграл, — тихо заметила она и осторожно погладила одноклассника по плечу. Ткань свитера отдавалась в пальцах лёгким покалыванием. Натуральная шерсть, колючая, как ненавистное одеяло из детства. И как он это носит? Сейчас, когда думать стоило о более важных вещах, мелочи ощущались особенно остро и заметно. — Да, — кивнул Женька. — Он выиграл. От обречённости, сквозившей в его голосе, Оле захотелось выть. Почему, ну почему всё снова оборачивается худшим из возможных путей? Откуда у Фролова и его прихвостней оказалась эта злосчастная фотография? Зачем они вообще к ней пристали? Что им нужно? Почему плохое снова происходит из-за неё? — Может, всё ещё наладится, — осторожно заметила Оля, сама в глубине души понимая: нет, не наладится. Гоша пророс в их класс, в их школу глубоко, как сорняк, и теперь ни один садовник не сможет сорвать его, и ни одно растение не сможет сопротивляться его смертельному влиянию. Фролов тому был виной или ненавистное взросление — но одноклассники буквально за месяц стали другими. Дикими, чужими. Злыми, точно и сами все — чудовища в человеческой оболочке. Как знать? Может быть, «кошачий маньяк» — это только начало? — Да, может, — без выражения ответил Женька, и в его голосе слышалось: ну что ты такое говоришь, конечно же, нет. Ничего не наладится. Оля всё-таки всхлипнула, подтягивая колени к груди и утыкаясь в них лбом. Никогда раньше, даже когда речь начинала идти о его матери, она не видела Женьку таким отстранённым и безжизненным. — Мне так жаль… — прошептала она настолько тихо, что, казалось, он не мог этого услышать. Но он услышал: Оля ощутила, как щеки коснулась чужая осторожная рука. Как всегда, слишком тёплая для руки человека, который постоянно мёрзнет. Даже щекой она могла ощутить, как напряжены его пальцы. — Ты не при чём, — ответил Женька откуда-то сбоку. — Не вини себя. Даже если бы не наш сегодняшний экспромт, Фролов рано или поздно нашёл бы, к чему придраться. Мне начинает казаться, что он и ситуацию с котятами подстроил. Говорил же, что не похоже на совпадение! — Какая теперь разница? — глухо пробормотала Оля, так и не меняя позы — но и его руку со своего лица не стряхивая. — Что нам теперь делать? Я никак не могу тебе помочь, меня не слушают, мне не верят… — И не сможешь. Ты сама видела, что происходит. Даже если мы докажем, что ничего не было, слухи будут ходить до самого выпуска. И… я не знаю, что с этим делать. Едва заметная дрожь в его голосе, до того ровном и монотонном, как у автомата, больно резанула по ушам. Отдалась внутри глухим ударом. Оля попыталась поднять голову — и уронила её обратно, поняв, что не может смотреть Женьке в глаза. — Оль, я знаю, как себя вести со всякими потусторонними штуками, будь они неладны, но… но что делать с людьми? Как быть с ними? Никак, хотела ответить Оля. Ничего ты с ними не сделаешь, особенно теперь, в преддверии экзаменов, под влиянием Фролова и змеи у него на плече. Они и раньше считали тебя странным, а теперь в лучшем случае начнут сторониться. В худшем — объявят травлю. В самом худшем — пойдут в полицию. Насчёт успеха последнего она сомневалась: вряд ли случайная фотография могла служить доказательством. Однако нервы уголовное дело помотало бы им изрядно. А сейчас, когда тварь, похожая на змею, устанавливала в школе свои порядки, им было не до разборок с полицией. Но что толку говорить об этом? Женька выглядел так, словно любое неосторожное слово могло стать той самой соломинкой на верблюжьей спине. Какой смысл грузить его сейчас? Поэтому Оля не ответила и только положила ладонь на его руку, которая так и продолжала касаться её щеки. Тот едва заметно вздрогнул под её прикосновением. — Одно дело — когда тебя просто считают не от мира сего, — произнёс Женька куда-то в пустоту, — совсем другое — когда на тебя вешают убийство. Ты знаешь… я думал, что мне пофиг на этот ваш коллектив. И тут случается это, и я начинаю паниковать. Хотя казалось бы. И, помолчав, добавил: — Прости за это. Это было уже слишком. Такого Оля стерпеть не могла. Она выдернула руку. Качнулась в сторону, обвила его шею руками, уткнувшись лицом куда-то в свитер, и заплакала, уже не в силах сдерживаться. Воротник приятно пах чужим стиральным порошком и колол чувствительную кожу щёк, но Оле было плевать. — Почему ты это говоришь, — всхлипнула она. — За что ты прощения просишь? Это же… это из-за меня всё началось. Я должна была быть на твоём месте! И с котятами! И с фонариком и змеёй… с этой смертью за плечом… А в итоге ты два раза подставляешься вместо меня… вот так… и теперь… Оля уже сама не понимала, что говорит: лепетала что-то бессвязное, только чтобы заполнить звенящую тишину, которая возникла бы в детской раздевалке, замолчи она сейчас. Невыносимая горечь, которая разрывала изнутри, смешивалась с чувством вины, огромным, как поднебесные твари, что порой пролетали над ними, хлопая крыльями. Даже больше. Самым страшным монстром в её жизни, неотступно следовавшей за плечом, была не смерть. — Я даже… сделать ничего не могу, — продолжала бормотать Оля, даже не задумываясь, слушает ли её Женька. — Даже просто… быть рядом. Потому что тогда… привлеку лишнее внимание. Судорожные рыдания сдавливали лёгкие, не давали говорить, толчками выбивали из груди воздух. Ещё немного — и она совсем не сможет разговаривать, и вся её пламенная, но бессвязная речь оборвётся жалкими всхлипываниями. И повиснет тишина, такая гулкая, что заглушить её уже ничего не сможет. Что может быть оглушительнее тишины? Когда Оля уже почти выбилась из сил, и голос сорвался на щенячий скулёж, Женька наконец заговорил снова. — Перестань. Пожалуйста. Я тебя прошу, прекрати, хватит уже. Только сейчас она заметила, что он мелко дрожит. Но дело же было не в холоде, верно? — Прости… — начала было Оля, но Женька перебил её: — Нет, не в этом смысле. Я про то, что… ты слишком ответственная, Оль. И слишком много на себя берёшь. Я давно это заметил — и тогда, на экскурсии, и с моей мамой, и сейчас… Переставай уже. Оля всхлипнула и оторвалась от воротника его свитера. Подняла заплаканные глаза. Картинка размывалась из-за слёз, и она не могла различить выражения лица Женьки, но что-то ей подсказывало: он тоже цепляется за последние остатки самообладания. — Тебе не нужно пытаться казаться спокойным, — пробормотала она. — Я такая сука. Даже сейчас тяну одеяло на себя. — Вот видишь, — вздохнул он в ответ, — я же говорю. Оля прикусила губу и вспыхнула. Нет. Всё было не так. Всё было неправильно. Почему Женька, которому сейчас было объективно хуже, чем ей, пытается её утешить? Так не должно было быть. Не сейчас. Не так. — Кстати, — добавил вдруг Женька, — а ведь теперь ты меня понимаешь. Ну, помнишь, когда я говорил, что ты начала их видеть из-за меня. А ведь и правда. Раньше её злило, когда он говорил об этом. Потому что сколько, в конце концов, можно! Оля сама приняла решение. Без его помощи. Он никак не мог на это повлиять, и брать на себя ответственность за её выбор… Но разве не то же самое сейчас происходило с ней? — Ой, — осенило Олю. Женька кивнул. — Да. Ты была права. Ты сама выбрала их видеть, и я не мог на это повлиять. И наоборот это тоже работает. Оба раза, и с фотографией, и с Фроловым, я сам решил подставляться. Ты ни при чём, и тебе не стоит… чувствовать себя мудаком. Он снова казался спокойным, но Оле всё равно было не по себе. Она слишком хорошо знала это его напускное равнодушие. Женька невесело усмехнулся. Глаза оставались такими же пустыми. — Понадобилось, блин, вывернуть ситуацию наизнанку, чтобы я понял. Представляю, как тебя это бесило. Да. Верно. Она не просила его помогать. Более того: он сам вчера сказал, что понимает опасность. Неважно, что итог вышел совсем не таким, как они планировали, неважно, во что всё вылилось — это был его выбор. Ей не стоило страдать и терзаться виной. И всё-таки оставить Женьку в такой ситуации она не могла. Как, наверное, и он не мог перестать помогать ей после истории с матерью. Оля отстранилась и решительно вытерла рукавом остатки слёз. Хватит с неё. Она больше не будет плакать. В конце концов, с ней-то ничего особенно страшного не случилось. А значит, нет смысла ныть и жаловаться. Тем более — жаловаться ему. — И всё-таки прости, — теперь её голос звучал куда спокойнее. — Вообще-то я не хотела… этого. Я просто пришла сказать… Она запнулась, подбирая подходящие слова. — …что я всегда на твоей стороне, — наконец закончила Оля. — И кто бы что ни говорил, я буду рядом. Даже если ты против, чтобы мы общались. Я не хочу, чтобы ты переживал это в одиночку. А ещё… на каждую змею найдётся яд, который окажется сильнее неё. Снова повисла тишина. На этот раз — нестрашная, почти добрая. Оле хотелось верить, что она не перемудрила с пафосом, но Женька смотрел на неё, не моргая, с каким-то странным выражением лица, и она стушевалась. И неловко добавила: — И дело не в том, что я слишком ответственная. Просто ты мой друг. Мы вместе в это влезли… и вылезем тоже вместе. «Если вылезем», — вертелось на губах горькое, злое, но Оля отшвырнула эту мысль прочь, как отшвыривают ядовитого паука. Нет уж. Раз уж так вышло, значит, именно она должна сопротивляться отчаянию. Если понадобится — за двоих. — Вылезем, — упрямо повторила она и улыбнулась вопреки всему. И почти не поверила своим глазам, когда Женька улыбнулся ей в ответ. — Вылезем, — эхом отозвался он и вдруг рассмеялся, откинув голову назад, к батарее. Не радостно: нервно, почти истерично, наконец дав волю эмоциям, что копились внутри и не находили выхода. В какой-то момент смех стал слишком похож на всхлипывания, и Оля перестала понимать, хохочет он или плачет. Или — и то, и другое? Она так и не поняла, даже когда Женька снова поднял на неё глаза — покрасневшие то ли от смеха, то ли от слёз, но больше не мертвенно-пустые, как у куклы. Точно тонкая плёнка льда лопнула внутри, пошла мелкими осколками, что теперь блестели в глазах. — С возвращением в мир живых, — тихо произнесла Оля и снова попыталась улыбнуться. Это была его фраза, и Женька прекрасно это помнил. — Как давно я говорил тебе, что ты восхитительна? — поинтересовался он, вытирая лицо рукавом. — В смысле — неиронично. — Никогда, — честно ответила она. Женька привычным до боли жестом запустил ладонь в волосы, взъерошивая их на манер вороньего гнезда, и отозвался: — А зря. Оля хмыкнула и положила голову ему на плечо. Она чувствовала себя бесконечно усталой. Ещё некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к скрипам и шорохам из-за дверей, к гомону ребят, проходивших мимо, к суровому басу Жужелицы, что долетал даже досюда. — У меня… кое-что есть, — спохватилась наконец Оля, вспомнив о том, что лежало в её сумке. Когда Фролов добился всеобщего внимания своим громким заявлением, она единственная не отвлеклась на него. Вместо этого предпочла под шумок подхватить с пола кое-что очень важное — пока его окончательно не растоптали. — Держи. Женька моргнул, уставившись на неё. В руках Оли, завёрнутый в носовой платок, лежал его фонарик. Точнее, то, что от него осталось. — Даже не думал, что когда-нибудь ещё его увижу, — он невесело усмехнулся, осторожно прикасаясь пальцем к осколкам пластикового корпуса. — Уже не починить, конечно, проще новый купить. А жаль. — Не могу себе представить тебя без него, — тихо отозвалась Оля. — Этого фонарика с тобой только в нашу первую встречу не было. Тогда, на экскурсии. Он кивнул. — Стоило забыть его дома — и тут же влипли хрен знает во что. Так всегда. И… чёрт, я тоже не могу себе представить, как буду без него дальше. Женька поднял на неё глаза, серые и тревожные, но снова живые — не пустые провалы, что видела Оля несколько минут назад. — Ты же знаешь, что этот фонарик особенный? — серьёзно спросил он. — Вроде бы обычный, китайский, но… что-то в нём такое было. Он всегда их разгонял, даже тогда, когда не справлялось ничего другое. Ещё один мамин секрет. Оля покачала головой, вспоминая призрачную Марину, тонкую и улыбчивую, с беззаветной материнской нежностью в глазах. Светлых и грустных, совсем как у него. — Думаю, как раз секретов здесь не было, — ответила она.

***

Когда Оля возвращалась домой, уже темнело. Но рабочий день ещё не закончился, и главная улица города, залитая огнями фонарей, была безлюдна. Только тени шныряли туда-сюда да какая-то бабка-коробейница притулилась в уголке. И что она тут делает? Почему здесь, а не на рынке? — Возьми шнурок, девочка, — закряхтела старуха, когда Оля проходила мимо. — Для телефона. К себе цеплять. Универсальный, для всех подходит! Не потеряешь! Оля хотела возразить, что она не бабулька и не первоклашка, чтобы носить телефон на шее на дурацкой верёвочке. Глупо же выглядит и неудобно: болтается такая лопата на груди, бьёт по рёбрам. Но старушка продолжала трещать: — Скоро у всех такие будут! Верёвочка регулируется, можно на руку повесить, когда держишь! А можно отпустить подлиннее, чтоб до кармана достал. Зато не вытащат и не выпадет. И недорого совсем, за сотню рублей продаю. Попробуй! Почему-то перед глазами встала картинка из сна: смартфон, где хранится такая незнакомая, такая важная заметка, вылетает из рук и разбивается о камень платформы метро. Скользит вниз, падает в щель, на рельсы — и от воспоминаний остаются только осколки. Или всё было не так? Неважно. Оля пришла в себя, когда уже протягивала старушке деньги и получала взамен странноватое, неприметное крепление на витом чёрном шнурке.