Под обломками воздушных замков позже гибнут

Это утро было дотошно мерзким. Конечно же, оно мало чем отличалось от вчерашнего утра. Да и от позавчерашнего — тоже. И от того, что было неделю назад. А также от утра месячной давности. Хотя, если хорошенько поднапрячь память — месяц назад шёл ужасный снег. Так что месяц назад утро всё-таки было хуже. На Олухе, как ни странно, все утра были практически одинаковы, но от этого, к превеликому сожалению, легче ничуть не становилось. Иккингу Кровожадному Карасику третьему — так точно. Если вы думаете, что обладатель столь торжественного и многообещающего имени — сын вождя и вроде как юная надежда всего племени — злится на дрянное утро по причине того, что в такую погоду куда сложнее развести огонь в кузне, загнать овец в стойло или выполнить ещё какую нужную работёнку, то вы, смею вас заверить, очень глубоко заблуждаетесь. Вместо того, чтобы отборной викинговской бранью сетовать на холодный ливень и затянутое грязно-серыми тучами небо, Иккинг Кровожадный Карасик третий просто молча шел себе под проливным дождем, кое-как завернувшись в свою не особенно-то теплую жилетку. Он шел, опустив голову и смотря только себе под ноги — кто-то мог бы подумать, что таким образом он прячет лицо от дождевых капель, но на самом деле сам дождь как таковой его волновал отнюдь мало. Иккинг Кровожадный Карасик третий прятал лицо от населявших Олух викингов. И, нет, это было не от того, что каждый норовил поболтать с ним, спросить совета или просто выразить ему, как будущему вождю, свое почтение. Причина крылась, увы, совершенно в другом. На Олухе Иккинга откровенно недолюбливали. А всё потому, что этот малый открыто не вписывался в установленные викингами стандарты. Особенно — в стандарты будущих вождей. Он был худощав и не очень высок — следовательно, и огромной физической силой не обладал. И даром, что целые дни, а порой и ночи проводил в кузне, работая подмастерьем у драконоборца Плеваки — таскал да правил мечи, молоты и секиры. Так разве ж викингам докажешь, что паренёк не так уж и слаб, как кажется попервах, пока они сами в этом не убедятся? Вот только викинги — народ упрямый, и убеждаться ни в чем, к сожалению, не хотят. Лицом этот парень тоже, по мнению общественности, не вышел. Он был довольно милым — с большими зелёными глазами, вздернутым носом и россыпью веснушек на лице. А настоящий викинг, как водится, должен внушать страх. Вообще-то, Иккинг и в обычную погоду был не очень внушительным, но сейчас, насквозь вымокший и продрогший до самых костей, он и вовсе смотрелся не презентабельно. Более того — он выглядел жалко. И, что самое обидное, прекрасно знал это. Другие ребята, к несчастью, тоже были прекрасно осведомлены о личности будущего вождя и были очень им недовольны, а потому не упускали не единой возможности высказать свое негодование. — Эй, рыбья кость! — паренёк по имени Сморкала, который, в отличии от Иккинга, прекрасно подходил подо все викинговские стандарты, зачем-то окликнул его, когда тот уже практически завершил свой нелегкий маршрут от хижины до кузни. — Отстань, — тихо бросил ему мальчонка, всем своим сердцем, желая, чтобы после столь натянутой отговорки Сморкала просто пошел дальше, оставив его в покое. — Ого! — Йоргенсон наигранно удивился и состроил такую мину, будто бы сейчас от произошедшего упадет в обморок, — Так наша рыбная косточка ещё и говорящая?! На вопрос Иккинг предпочёл не отвечать — да и что тут скажешь? За долгие годы издевок он уже научился попросту никак на них не реагировать — молчание в ответ на очередное «остроумное» оскорбление вошло в привычку что для него, что для зачинщиков перепалок. Но, конечно же, парню было чертовски обидно. Где-то глубоко в душе он отчаянно верил — старался верить — что на самом деле стоит гораздо большего. Что когда-нибудь всё переменится, что он докажет всем и каждому на этом глупом острове — любые стандарты можно разбить. И именно он — он, а не кто-то другой — разобьёт их, как стекло — вдребезги, на тысячи и миллионы осколков. Но, увы, пока что на этом самом стекле были лишь маленькие, ни для кого не приметные трещинки, а Иккинг, с огромным трудом создавая их, ранил лишь собственные руки. Не обращая внимания на Сморкалу, парень нехотя поплелся на задний двор, так как переднего у кузни попросту не было — «входом» для посетителей служило небольшое окошко, через которое Плевака ежедневно принимал и отдавал заказы. Мальчонка же выполнял всю грязную работу: разогревал печь, чистил инструменты, таскал воду и прибирался. Работёнка, конечно, не солидная, но зато тихая и не предусматривающая контакта с окружающей средой — то есть, с викингами, которым требовалась та или иная помощь. — Ты чего сегодня такой смурной? — Плевака, положив изогнутый, по всей видимости, драконьими зубами меч на наковальню, подошёл к Иккингу вплотную и тут же отшатнулся, — Тор всемогущий, да из тебя воду литрами выжимать можно! Оно и немудрено — на улице снова ливень. Ану-ка, мигом садись у печи да грейся — небось, продрог весь до самых косточек. Иккинг действительно жутко замёрз — отрицать это он даже не пытался. Однако в кузне, хвала небесам, было тепло и сухо, от огня в печи веяло слегка обжигающим жаром, а запах плавленого метала хоть и был не особенно приятным, а всё-таки уже стал привычным и ассоциировался у парня с чем-то родным и близким. В кузне он, что ни говори, чувствовал себя более-менее спокойно, а общество одного только Плеваки позволяло ему оставаться хоть капельку собой — уж перед этим викингом не нужно было строить из себя непонятно что, так как именно на него вождь Олуха и отец Иккинга по совместительству свалил воспитание единственного сына. Плевака был, надо сказать, личностью весьма своеобразной и в полной мере оригинальной. Один только внешний вид чего стоил: деревянная палка вместо правой ноги и железный крюк — вместо левой. Даже зубы — и те не были полностью целы! Вот уж настоящий воин с настоящими боевыми потерями… Правда, сам Плевака по этому поводу не слишком переживал — напротив, его оптимизму и жизнелюбию мог позавидовать любой на Олухе! В любой ситуации поддержит, подскажет, поможет… Вот и сейчас он, отложив работу, присел рядом с Иккингом и миролюбиво спросил: — Ну, выкладывай, чего уже стряслось? — Да, собственно, ничего нового, — парень раздражённо дёрнул плечами — жаловаться на свою жизнь ему сейчас не хотелось. — Не слушай ты этих балбесов, — Плевака приободрительно похлопал его по плечу — мальчишка аж прогнулся, — У них ведь ни на что путное мозгов не хватает! Вот и задираются. — Но ведь я сын вождя, Плевака! Сын самого Стоика Обширного! Я должен быть ему под стать: сильным, смелым и внушающим как минимум уважение!.. А на деле — что? Говорящая рыбья кость! Сейчас Иккинга прямо-таки распирало от досады. И дело было не в том, что его достали придирки сверстников — а в том, что сам он прекрасно понимал, насколько они, черт бы их всех побрал, правы. Он ведь действительно отличался от них — был другим и оттого неправильным. Но, что самое ужасное — он стыдился этого. Стыдился своей уникальности. Но, что бы не делал, измениться уже не мог. Изо дня в день мучил себя мыслями о том, что должен и как надо, пытался умерить собственный пыл и «спуститься с небес на землю», но всё это было зря. Впустую. И ему порой казалось, что точно так же — в пустоту — утекает его и без того ничтожная жизнь. — Лучшее лекарство от грусти — работа, — заверил парня Плевака, — Давай-ка, бери молот и становись к наковальне: будешь править кривой меч — его давеча погнуло своими клыками Ужасное Чудовище. Этот самый молот оказался для Иккинга ни сколько тяжёлым, сколько массивным — одна только его рукоять была чуть ли не в половину него длинной! Кое-как приловчившись да перехватив молот поудобнее, парень принялся за работу. Ударил по мечу раз, другой — и потом осознал, что, пока они с Плевакой болтали, раскалённое железо напрочь остыло. Не долго думая, Иккинг прихватил кузнечными щипцами меч и сунул его прямо в печку — под самые горячие угли в полыхающее пламя. Лицо тут же обдало нестерпимым жаром, на лбу проступили капли пота, а в глазах обжигающе зарябило от огненных языков, которые, казалось, сплелись в своем никому не известном диковинном танце, обволакивая такое мягкое и поддатливое железо и плавя его. Как только меч накалился добела, парень тут же вытащил его и, положив на каменную наковальню, принялся равнять — теперь дело пошло, как по маслу. — А ты молодец, — усмехнулся про себя Плевака, глядя, как мальчонка в два счета исправил его недоделанную работу, — Может, тебя действительно все недооценивают? — Но почему? — Иккинг, отложив выровненный меч остывать окончательно, стянул с себя грубый кожаный фартук и сел на деревянную лавку у стены, — Почему, скажи мне? — Ты… меня об этом спрашиваешь? — А кого мне ещё спрашивать, Плевака? Ты знаешь меня с самого детства и был со мной рядом, сколько я себя помню. Именно ты знаешь меня лучше всех — меня настоящего. Так ответь мне, почему? Почему для других я… всего лишь тень? Тень того, кем я являюсь на самом деле. — Ну, это ж викинги… — А есть другое объяснение?! — Я не знаю, мальчик мой, — Плевака сочувственно и как-то по-отцовски улыбнулся, — Но ты… Только ты можешь найти ответ на этот вопрос. Ты должен сам понять, кем являешься, и лишь тогда это поймут другие. Ты знаешь, кто ты? Внутри Иккинга полыхало отчаяние. Глухое, мертвое и до боли нестерпимое отчаяние. Ему хотелось закричать — так громко, чтобы сорвать голос и больше никогда не суметь говорить, чтобы оглохнуть от собственного крика и больше никогда ничего не слышать. — Кто я? — его голос дрожал, но он всё-таки нашел в себе силы улыбнуться — с насмешкой и будто бы издеваясь над самим собой, над собственной глупостью и ничтожностью, — Говорящая рыбья кость.