Под обломками воздушных замков позже гибнут

Домой Иккинг пришел под самый вечер, когда дождь уже поумерился и теперь лишь редкими брызгами-каплями срывался с неба то тут, то там. Однако небо всё ещё было затянуто серыми, грузными тучами, которые снизу были похожи на мокрую вату и будто бы вот-вот упадут на землю. А всё-таки — небеса так прекрасны, даже такие! Каждый миллиметр бесконечного, и от того чарующего своей неизведанностью пространства — неповторим, своеобразен, идеален. Но что же там, за этими облаками? За пределами вытянутой руки? И, возможно, есть способ подняться чуть выше? Иккинг верил — всей душой и всем своим юным, отчаянным сердцем — до небес можно дотянуться, на самом деле. Он нутром чувствовал — облака не так далеко, как кажется на первый взгляд, и надеялся, что когда-нибудь ему удастся прикоснуться к ним собственными ладонями — пропустить сквозь пальцы белый дым и вдохнуть чистый и свежий воздух, которого, пожалуй, не отыскать на Олухе — разве что в самых горах, вот только до вершины добраться не так-то просто. Но если попробовать… взлететь? Что, если именно ему — неказистому мальчонке, погрязшему в тени отца и утопающему в насмешках сверстников — предназначено это воистину революционное открытие? Что, если именно для него — худощавого паренька, к которому намертво прилипло паршивое прозвище — откроются новые горизонты, а границы отступятся, оставляя возможность исследовать всё самому? Что, если именно он — «говорящая рыбья кость» и сплошное разочарование для родного племени — станет величайшим викингом в истории Олуха, имя которого будут знать все — от мала до велика? Что, если Иккинг Кровожадный Карасик третий — будущий вождь, все годы терпевший презрение собственного титула — совсем не тот, каковым привыкли считать его остальные? Он верил, что может в конечном итоге всё исправить, ведь у него было, к счастью, то, чего порой так недоставало другим викингам. Все на Олухе, как известно, руководствовались одним простым правилом — «Бей других, пока не побили тебя и действуй по обстоятельствам». Иккингу же было чуждо такого рода поведение, из-за чего ему частенько прилетало по шее — он не был так уж силен физически, но зато… Светлая голова, полная всевозможных новаторских идей — таким не мог похвастаться ни один викинг на, пожалуй, всём архипелаге! Этот парень мог бы совершить революцию, перевернуть жизнь острова с ног на голову, оставить в истории след, не стираемый ни временем, ни людьми и начать новую эру — Эру, в которой небо не будет пределом мечтаний и недосягаемой точкой, вот только… Кроме него самого, никто больше не желал подниматься выше собственной головы. Всем было плевать на скрытые вершины, потому что неизвестность действительно пугала, на самом деле. Но только не его. Только не Иккинга Кровожадного Карасика третьего. Здесь, в своей комнате, где чужие глаза не будут сочиться откровенным презрением, где чужие руки не будут указывать на тебя, высмеивая всё, что ты делаешь, простой мальчонка-заморыш вдруг становился… настоящим. Собой — не тем Иккингом, который прячется от всех под проливным дождем и отворачивается в попытке скрыть свои чувства, а тем Иккингом, который безумно любит закаты — наверняка они до чёртиков красиво отражаются в его огромных зелёных глазах; который чувствует через край — внутри бескрайним водоворотом эмоций, напоминающих ураган; который не существует в болоте ненависти, а живёт в ярких красках… Однако, за такого себя ему пришлось заплатить слишком высокую цену. За каждые чёртовы линии, начерченные заточенным углем на желтоватом пергаменте. За каждую чёртову идею, пришедшую в голову так внезапно и требующую осуществления. За каждый чертов вечер, проведённый среди десятков незавершенных чертежей и проектов. За каждую чёртову секунду собственной искренности. И вот, сейчас, разворачивая очередной свёрток бумаги с незаконченным изобретением, внутри весь он сгорал от непонятного и какого-то сладко-горького чувства… Свободы? Нет. Это — другое. Невозможно описать, но так приятно ощущать внутри. Уверенности? Тоже мимо. Разве может он быть уверен в собственном успехе, когда за всю жизнь не слышал ничего, кроме осуждения? Чувство… нужности. Того, что он на что-то да способен, и это что-то, возможно, вскоре превратится в невероятное открытие. Чертова революция. Чертова новая жизнь. Чёртовы чертежи на пожелтевшей от времени бумаге. Иккинг уверенно, с непривычно лёгкой ухмылкой на бледном даже в свете свечи лице, смотрит на готовый эскиз. Механические крылья — воистину гениальнейший проект, лучший среди всех, которые были когда-либо. Подняться в небо не удавалось ещё никому на Олухе, но он — он, Иккинг Кровожадный Карасик третий, а не кто-нибудь другой — сделает это первым. Тихо скрипнули внизу двери. «Отец», — тут же пронеслось в голове у мальчонки, и он уж было хотел сворачивать, прятать свои чертежи куда подальше — прочь от чужих, посторонних глаз, вот только нужно ли? Что, если именно Стоику парень должен первым делом показать свои бесценные творения? В руках вождя — судьба острова, так не много ли тогда на себя берет его неказистый сынишка? Иккинг прекрасно знал — народ ни за что его не послушает. А вот его папашу… — Привет, пап, — парнишка, схватив в охапку несколько свёртков, быстро сбежал по лестнице, — Есть минутка? Стоик недовольно скривился — он знал своего сына слишком хорошо и не без оснований предполагал, что «минутка» может затянуться до самого заката. Да и стоит ли оно того, когда всё, что может выдавить из себя этот недоросток — странные и уж точно не входящие ни в какие рамки идеи? Одна похлеще другой, а толку никакого — тогда какой, скажите пожалуйста, в них смысл, так разве ж ему объяснишь? Парнишка-то упрямый, всё равно не отвяжется. — Что там у тебя? — он, вздохнув, посмотрел на Иккинга так, как обычно смотрят на уж очень бесполезного яка, отказывающегося заходить в загон вместе со всеми, — Выкладывай. Иккинг просиял — неужели отец действительно согласился уделить ему время? Не отмахнулся и не сослался на занятость вождя, не стал отговариваться и врать… — Спасибо! — парень тут же сунул ему в руки первый свёрток — на нем был самый главный, самый особенный чертёж, на котором красовался замысловатый рисунок — те механические крылья, на чью разработку у Иккинга ушёл далеко не один месяц. — И что же это за конструкция? — хмыкнул Стоик, снисходительно улыбнувшись — он явно не воспринимал своего сына всерьёз. — На этом листе бумаги — наше будущее! — мальчонка немного неуверенно заглянул отцу через плечо, пытаясь уловить хоть какую-то реакцию — удивление, недоумение, радость, злость… Да плевать — хоть что-то! Однако, сколь бы он не вглядывался, а на серьезном, уставшем и уже кое-где порушенным едва ли заметными морщинами лице не дрогнул ни один мускул. Лишь привычное, холодное безразличие, которого Иккинг боялся больше всего, на самом деле. — Крылья? — Стоик небрежно повертел свёрток в руках, — Ты в своем уме, сын? Да кому они нужны? Мы же викинги, мы ходим по земле и плаваем по морю. А небо — это не для нас. Это, — его голос вдруг потвердел, стал грубым и озлобленным, — территория наших врагов — драконов! Или ты, часом, решил переметнуться к ним?! — Конечно, нет! — Иккинг нервно дёрнулся, не понимая, чем вызвал подобную реакцию, — С чего ты… Но в душе он прекрасно понимал, почему отец говорит так с ним сейчас. Викинги на Олухе боятся нового, ведь новое всегда опасно. Небеса — они же неизведанны и далеки, а потому устрашающи. Свет звёзд там мерк пред пламенем драконов, ветер разгонялся от их могучих крыльев, а дым испарялся от громогласного рёва. И только для Иккинга это было так маняще. Остальным было всё равно. Кому слушать такого доходягу? — Сожги это. Или выбрось в море, — и Стоик равнодушно отвернулся, даже не взглянув толком ни на один из сыновьих чертежей. А внутри у парня всё будто бы оборвалось, потому что так больно не было ещё ни разу. Снова хотелось кричать, но не так, как обычно — от злости, ярости и обиды. Хотелось кричать от простого осознания того, что всё, чем он жил, дышал и просто существовал, теперь полягло прахом — хватило лишь пары секунд, чтобы разрушить создаваемую годами цель. Его подбили — а ведь он ещё даже не расправил крылья. И в груди, под самыми ребрами что-то предательски защемило. Несколько слов — и разрушена целая мечта. Разрушена самым дорогим, черт возьми, человеком, а это куда больнее, чем может показаться. До последнего Иккинг верил, что отец его поддержит. До последнего желал, чтобы его наконец посчитали достойным звания викинга. До последнего надеялся, что больше не придется ненавидеть себя за бездарность. Но нет. Лишь косое презрение, от которого уже тошнит, которым полит с ног до головы и в котором давно уже захлебнулся, несмотря на то, что сам тянешься к выходу. Вот только выходов, как известно, бывает несколько, и ему, как не прискорбно, попалась не та дверь. Он хотел взлететь до небес, а его так ничтожно толкнули в пропасть. Хотя, разве есть ещё, куда опускаться, когда и так ходишь по самому дну? — Хорошо. Как скажешь, — сухо ответил Иккинг, снова опуская взгляд и обещая самому себе, что больше ни за что не станет подобным образом откровенничать, а после, едва ли слышно бросил — как выплюнул — Стоику вслед, — Пап.