Под обломками воздушных замков позже гибнут

Иккинг сидел на краю утеса и наблюдал, как огромный диск алого, закатного солнца медленно уплывает за горизонт, утопая в темно-синем и гладком, как шёлковое полотно, море. В руках у него был с десяток листов жёлтой пергаментной бумаги, вдоль и поперёк исписанной черным, наостро заточенным углем. С трудом парень осознавал, что смотрит на собственные рукописи последний раз. Все эти чертежи, на которые он убил столько сил и времени, которые считал своим главным делом и которые однажды мечтал воплотить в жизнь, взаправду были просто испорченными бумажными листами, которым не суждено большей судьбы, чем быть уничтоженными. Медленно Иккинг переводил взгляд с одного рисунка на другой, вспоминая, как вечерами при свете одного лишь свечного огарка сидел и от руки чертил замысловатые линии, которые после складывались в чудные новаторские проекты. Вспоминал, как неописуемое счастье переполняло его через край, когда он заканчивал очередной чертеж — и это, возможно, были единственные действительно счастливые моменты в его короткой, ничтожной жизни. Расставаться с ними было чертовски больно. Это — как прожигать в собственной памяти дыру, перочинным ножем рвано и неаккуратно вырезая каждое воспоминание, одно за другим. Он разорвал тонкие листы пополам — ему показалось, будто бы точно так же — легко и просто — у него внутри ломается что-то хрупкое и до боли дорогое душе и сердцу; будто бы точно так же — сухо и с треском — рвутся вены под тонкой кожей, а она ведь не намного тоньше бумаги. … Внизу тихо и по-вечернему спокойно рябило море — солнце уже почти опустилось за ровный горизонт и теперь путалось багроватыми лучами в мутной, холодной и серой воде. Иккинг разжал пальцы — уверенно и резко, а внутри него горячей волной закипело отчаяние — медленно, словно белые птицы, в самую бездну летели шедевры технологий, гениальнейшие в своем роде чертежи. Парню хотелось зажмурить глаза, чтобы не видеть, как месяцы — если не годы — тяжёлого труда, гонимые лёгким вечерним бризом, падали вниз, но он смотрел. Смотрел, как рушатся его мечты, как тонут они в прибрежных водах Олуха и как исчезают на веки, оставив после себя лишь круги-волны — но и те вскоре пропали, словно бы подтверждая — всё кончено, даже не начавшись. «Ты неудачник, Иккинг Карасик», — казалось, шептал ему на ухо ветер. «Твои бумажонки ничего не стоят», — будто шумело ему море. А он медленно, но верно осознавал, что у ничтожества нет пределов. Вот так вот и ломаются крылья — даже не успев отрасти. «Рождённый ползать летать не может» — а ведь Иккингу не нужно было рождаться в небе, ведь он готов был взлететь сам. Конечно же, он пытался измениться — каждый чертов день. Медленно, но верно он разрушал сам себя, все больше и больше приближаясь к точке невозврата и «спускаясь на землю», но всё это падало прахом, стоило ему поднять голову и взглянуть в небеса. Ему казалось, что там, вверху — истинная свобода. Что можно дотянуться до нее рукой — коснуться кончиками пальцев белых облаков, стоит только захотеть. Он мечтал о том, как прекрасно было бы взлететь туда — ввысь, к солнцу. Ощутить это щемящее и такое сладкое чувство полёта, когда сердце немного замирает, а дыхание сбивается. Однако Иккинг прекрасно знал, что, взлетев слишком высоко, однажды придётся падать. Но ему было всё равно. Он готов был покорять небеса — миллиметр за миллиметром, тянуться к звёздам — чтобы снова зажечься от их бессмертного пламени, касаться облаков — потому что именно там, за их границей та самая, желанная юному сердцу свобода. И плевать, если потом он сгоревшей кометой полетит вниз. Но ведь для этого и даётся жизнь, верно? Сиять, что есть мочи, чтобы после сгореть от собственного огня и упасть, опаленными звёздами чуть ярче? Как бы не так. Рано или поздно все мечты рушатся, и тогда люди гибнут под их обломками. Так на кой же черт нам летать высоко в небесах, если мы можем — нет, нам приходится — тлея, тихо умирать на земле?