hasty decision

      Одеяло бесшумно сваливается на холодный пол. Простынь мнётся и съезжает с твёрдого матраса. Из едва приоткрытой форточки доносятся гул ветра и неразличимые голоса. Комната оказывается в полутьме с единственным включённым светильником в углу стола. Воздух пропитывается горьким одеколоном, химозной газировкой и влажностью, доносящейся с улицы. Дверь закрыта на старый замок, поцарапанный и скрипящий, и из коридора практически не слышны удаляющиеся шаги. Помещение становится изолированным от оставшегося за стенами мира и утопает в непрекращающихся отзвуках взаимного влечения.       Джисон томно вздыхает, стоит чужим рукам вновь коснуться незащищённой кожи. Он хватается за широкие плечи и резко выгибается, когда по спине бегут отчаянные мурашки. Становится жарко, по-настоящему жарко, и стоило бы открыть окно полностью, но Джисон не позволяет себе отвлекаться, следя за каждым движением. Он не может оторваться от ощущений, что обуревают его изнутри, будто маленькие иголки впиваются в лёгкие, сбивая дыхание. Джисон далеко не дурак, и даже не глупый, но по неведомым причинам рядом с Минхо ему сносит крышу и хочется творить. Творить, может быть, искусство? Вот только Джисон плохо обращается с красками. Может быть, революцию? Но Джисон не сторонник насилия. По крайней мере, по отношению к другим. К себе он способен вынести что угодно.       Именно поэтому он не сопротивляется, когда Минхо в очередной раз проходится по его коже языком и тихо усмехается, чувствуя реакцию чужого тела.       Именно поэтому он не сопротивляется, когда Минхо нагло кусает его за тазобедренную кость и оставляет после себя отпечаток зубов. Красный, на фоне белой, почти мраморной кожи.       Сколько продолжается эта пытка? Джисон безуспешно пытается посмотреть на прикроватные часы, но не успевает разглядеть убегающую стрелку, потому что чужой взгляд, что проходится по влажной шее, перетягивает его внимание на себя. Джисон, тяжело дышащий и почти сорвавший голос, со спущенными штанами и выброшенной на пол футболкой, натыкается на почти голодный взор Минхо и невольно сглатывает, не представляя, чего именно ожидать от старшего.       Взгляд Минхо — изучающий, почти исследующий, очарованный и, безусловно, влюблённый. Джисон отлично знает, как сильно нравится ему. До скрежета, до боли в разодранных пальцах, до белого шума и вкуса крови на языке. А потому даже не допускает мысли бояться. Они слишком много времени пробыли наедине, чтобы опасаться друг друга. Если у них и есть проблема, то только в том, что даже спустя столько времени они продолжают испытывать бешеную страсть.       Джисон рефлекторно приоткрывает рот, стоит чужим губам сомкнуться на его шее. За всё время их отношений он чувствовал подобные ощущения миллионы раз, но от этого они не становятся тусклее. Всё, что делает Минхо, — вызывает в Джисоне мгновенную отдачу. Они как два магнита, что притягиваются друг к другу сильнее с каждым пройденным дюймом. Тянутся и в итоге сталкиваются с треском разорванных футболок и прокушенных губ. Джисон зарывается в мягкие, сладко пахнущие волосы Минхо и тянет его на себя, лелея мысль лишь об одном, — чтобы тот наконец сделал то, что должен.       В полутьме практически не видно хищного прищура, что на миг проносится в глазах Минхо, не видно и желания, отпечатком промелькнувшего на сведённых бровях Джисона. Они проделывают подобное практически каждый день, не в силах держать себя в руках. И Джисон до смерти обожает находиться рядом с Минхо, обожает целовать его тонкие губы, обожает громко смеяться с его сложных для окружающих шуток, но почему-то таких смешных для Джисона, обожает делить с ним кровать и забрасывать на него руки во время сна, обожает слушать его размышления, порой даже про химию, лишь бы только он не замолкал. Джисон обожает Минхо. И взаимная привязанность для него далеко не секрет.       Каким вообще образом можно скрыть свои чувства от постоянного партнёра и лучшего друга? Никаким. Вот и Минхо с Джисоном не скрывают друг от друга своё влечение. Это не простая похоть, но нечто более глубокое. Минхо говорил об этом всего пару раз, по большей части пьяным, но Джисону и не обязательно слышать, чтобы знать. Сам он говорит о своих чувствах куда чаще, по-детски оставаясь честным рядом со старшим, и именно эта разница делает их такими странными. Минхо проще выражать свою любовь через решительные действия, а Джисон любит о ней кричать. Наедине и желательно в объятиях. Крепких и единственных.       Джисон просяще надавливает ладонью на чужой затылок, подталкивая к самому главному. Но Минхо, наоборот, отстраняется, чем вызывает у младшего разочарованный вздох.       — И сколько можно? — он отворачивает голову и устало смотрит на зашторенное окно. — С каких пор ты стал противником засосов?       Минхо самодовольно усмехается, совершенно не удивляясь чужой перемене.       — С тех самых, когда тренер стал слишком пристально нас рассматривать, — спокойно поясняет он, медленно поднимаясь.       Джисон фырчит и поворачивается к нему лицом.       — Ты реально думаешь, что он не в курсе, чем мы здесь занимаемся? — насмешливо спрашивает он, чувствуя, как по груди разбегаются мурашки от внезапного холода. — Не должно ли тебе быть всё равно?       Минхо коварно улыбается. Ему вообще-то и правда всё равно.       — Херовая попытка, правда?       Джисон закатывает глаза.       — Ты просто издеваешься надо мной, — осознаёт он.       — Намного веселее, когда ты изнываешь и просишься, — на лице Минхо — победная усмешка.       Джисон щурится, поднимаясь с кровати. Он подсаживается к Минхо ближе и специально закидывает руки ему за плечи, садясь на подтянутые бёдра.       — Как будто без этого я не прошусь и не изнываю, — шепчет он в чужие губы. Минхо устанавливает зрительный контакт, испытывая. Джисон отвечает ему со всей возможной отдачей, едва заметно улыбаясь. — Давай, я же знаю, ты хочешь, — и прижимается голым торсом к его.       Ещё больше, чем я.       Между ними искрится воздух, и Джисон пытливо смотрит в чужие глаза, не скрывая своего предвкушения. Он любит находить на собственном теле алые пятна, неразборчивые разводы, терпкие синяки, — всё, что кричит о том, кто их оставил. Но в последнее время Минхо играет с ним в глупую игру, мастерски избегая самых видных мест, и Джисон искренне недоумевает, к чему эта конспирация. Ему хочется видеть на себе отпечатки чужих губ. Ему хочется видеть на себе Минхо. Но в итоге ему уже который раз приходится практически с лупой рассматривать собственные плечи и усыпанную родинками спину, дабы отыскать хотя бы намёки на присутствие старшего.       Джисон изнывает без отметин на собственной коже. Так сильно, как будто в них заключается сам Минхо.       Широкие ладони ложатся на выпирающие рёбра, и Джисон передёргивается от внезапных ощущений. Минхо усмехается, откровенно дразня его своей медлительностью. Он отлично знает, как именно Джисону хочется получить желаемое. Минхо знает Джисона, как свои пять пальцев, а потому намеренно заставляет его просить. Рваный вздох. Джисон, не намеренный так просто помыкать собой, наклоняется ближе, практически сталкиваясь со старшим лбами, и угрожающе сверкает глазами. Может, Минхо и имеет над ним власть, но Джисон слишком самоуверен, чтобы подчиняться.       — Или мне стоит попросить кого-то другого? — на лице Джисона появляется дьявольская улыбка, не предвещающая ничего хорошего. Минхо напрягается, узнавая в ней собственную.       — Никто не сделает этого лучше меня, — шепчет Минхо ему на ухо и ловит каждый разряд, проходящий по чужому телу.       Джисон облизывается. Никто никогда не сделает этого лучше Минхо. Никто никогда не делал этого лучше, чем Минхо. Потому что Джисон желает заполучить метку от одного единственного человека. Ничья иная попытка не увенчается успехом, ничья иная печать не заимеет на его коже смысла. И Джисон, на самом деле, никому другому никогда бы и не позволил коснуться себя; потому что у него уже есть тот, кому позволено делать всё, что угодно, тот, кому разрешено вершить над ним страшный суд по собственным правилам. Джисон из ночи в ночь хранит себя лишь для Минхо. И Минхо дарует свои чувства сквозь прикосновения одному Джисону.       — Так сделай же, — с вызовом в хриплом голосе просит он, ведя рукой по твёрдому плечу, и подсаживается вплотную, провоцируя.       Из окна льётся одинокий свет луны, и на освещённом полу отпечатывается слившаяся воедино тень. Джисон опускает взгляд на чужой дёрнувшийся кадык и чувствует, как по спине проносится холодок. Движения Минхо уверенные и тысячи раз пройденные, но Джисон всё равно не в силах сдержать вырвавшийся стон, когда чужие руки резко обвивают его тело, сталкивая на матрас, а зубы наконец смыкаются на тонкой шее.       Боль окутывает его кожу, становится до невозможности жарко, и руки путаются в чужих волосах. Минхо помечает каждый сантиметр, заставляя Джисона распахивать глаза в агонии. Бутоны бордовых цветов рождаются на Джисоне букетами, обвивают его вены алыми лепестками и окутывают предплечья терниями. Джисон срывается на протяжный стон, стоит Минхо прикусить кожу под самым подбородком и властно её оттянуть. Минхо всё больше входит во вкус, а Джисон с каждой секундой теряет самообладание. И невозможно сказать, кто из них получает больше удовольствия: столько времени сдерживающийся Минхо или истосковавшийся по тем самым ощущениям Джисон.       Секунды становятся часами, чужая близость — панацеей. Джисон забывается и проваливается куда-то в омут тёмной ночи, он словно умирает, вверяя себя в руки Минхо. И тот не помогает ему, но добивает своим почти волчьим голодом. Сквозь яркую резь и едва-едва выступившие слёзы Джисон хрипит чужое имя:       — Минхо…       И в это мгновение что-то внутри них обоих пенится и взрывается, превращаясь в пожар. Минхо рычит, покрываясь мурашками от интонации, с которой Джисон зовёт его, — умоляющей, трепещущей, красивой. Он готов слушать надрывный голос младшего всю свою жизнь.       Джисону тяжело дышать от напряжения, но до безумия хочется больше. Он никогда не называл себя мазохистом, но дело в том, что именно таким образом Джисон получает от Минхо всю его любовь. А ему она нужна, как воздух. И он требует её. Джисон готов вынести любые пытки, лишь бы увидеть воочию, как на самом деле глубоки не высказанные Минхо слова. Он собирает их по кусочкам на собственной коже по утрам напротив зеркала. Ему не нужно их слышать, чтобы знать. Признания Минхо врезаются в его тело, проникают под кожу, скапливаются в сердце и оседают белой эмалью на прокушенных ранах. И Джисон никогда не попросит иного; ему нравится ощущать на себе всё, что скрывается в чужом взгляде, в движениях и вздохах.       Одного прикосновения достаточно, чтобы описать тысячу слов.       Проходит целая вечность, прежде чем Минхо наконец отстраняется, позволяя Джисону дышать. Он замечает на чужой щеке тонкую слезу и стирает её пальцем, медленно проходясь по скуле. Джисон, из последних сил пытаясь восстановить дыхание, ощущает, как в ушах бьётся пульс, и потерянно глядит на снисходительный взор из-под длинных ресниц.       — Я же говорил, — шёпотом произносит он.       Шея Джисона наливается свинцом, и он практически перестаёт чувствовать повреждённую кожу. Но вместе с тем, он не может отделаться от разъедающего внутренности осознания, что вся эта боль стоила того, чтобы в очередной раз узнать, как сильно Минхо на самом деле в него влюблён.       — Надеюсь, ты доволен, — Минхо, понимая, что Джисон пребывает в прострации, опускается на его шею осторожными, едва ощутимыми поцелуями.       Он проходится по оставленным отметинам, что только-только начинают приобретать иссиня-красный оттенок, и пытается их залечить. Джисон получил всё, что просил, и теперь лишь самозабвенно поддаётся внезапной прихоти старшего. Минхо касается его мягко, будто бы оценивая собственную работу.       Джисон знает наверняка, что отныне на его шее находится самое красивое, что когда-либо могла создать вселенная.       На ней находится Минхо.

×

      — Если завтра мы выиграем, то ты выполнишь любое моё желание, — довольно заявляет Джисон, лёжа на чужом плече и сильнее кутаясь в тонкое одеяло.       Минхо усмехается, поворачивая к нему голову.       — Это спор?       Джисон подтягивается выше, мельком касаясь его голой груди, и улыбается.       — Естественно.       Лицо Минхо окрашивается снисходительным прищуром, и он коротко хмыкает.       — Тогда тебе стоит постараться.       Джисон одаривает его самоуверенной улыбкой и всем своим видом кричит о том, что пощады тот не дождётся.       А потом наклоняется ближе за ещё одним долгим поцелуем.

×

       — У тебя засос на шее.       — На половину шеи, если быть точнее.       Джисон с острым предвкушением в душе подходит к чуть запыленному зеркалу и нетерпеливо оттягивает ворот футболки, моментально находя на коже сотню ярко-алых меток. Он глядит на них с упоением и, не сдерживаясь, ощупывает пальцами, пытаясь доказать себе их подлинность. Минхо и правда постарался. И от этого Джисон не может не улыбнуться собственному, слегка потрёпанному и уставшему отражению.       Джисону плевать, что думают остальные. Самое главное, что все прикосновения Минхо — принадлежат только ему.

***

      По коридору бродит привычная ночная тишина. Единственный шум — едва различаемые шаги по ковролину. Хёнджин нервно сглатывает и на всякий случай оглядывается назад, дабы удостовериться, что поблизости никого нет. Он не уверен, но кажется, где-то за стеной на мгновение слышится задорный смех, а следом — стук захлопнувшейся железной двери. Хёнджин хмурится, даже не пытаясь предугадать, что это было, и прибавляет шаг. До заветного номера остаётся чуть меньше десяти метров, и Хёнджин чувствует, как внутри мало-помалу просыпается предвкушение, что разливается по телу лёгкой негой.       Он входит без стука, аккуратно пряча за спину свою ношу. Тихий скрип, и в самом углу комнаты загорается светильник. Сынмин смотрит на него чуть заспанными глазами, оглядывает с головы до ног и чувствует в чужой заискивающей улыбке подвох. На нём серая футболка и свободные спортивные шорты, а ещё — до смешного квадратные очки. Хёнджин считает его милым.       — Что у тебя там? — недоверчиво спрашивает младший, отрываясь от раскрытой книги и чуть приподнимаясь. Он даже принюхивается, отчего Хёнджин едва слышно усмехается.       А в руках Хёнджина — сидр, по-детски шестиградусный, совершенно не тронутый. И приятного цвета жидкость поблёскивает в прозрачной бутылке. Хёнджин осторожно выуживает свою находку, которую, честно, не предполагал распивать.       Сынмин хмурится и наклоняется сильнее, щурясь прямо в очках. Между бровей появляется мелкая складка.       — Ты рехнулся?       Хёнджин улыбается. Так довольно и горделиво. Да, сегодняшней ночью он, определённо, рехнулся.       — Скажи спасибо Чангюну, — говорит он и наконец садится рядом с Сынмином. — Тебе нужны? — и вытаскивает из кармана пижамных штанов чуть помятые пластиковые стаканчики, что украл ещё днём из столовой.       Сынмин наблюдает за его движениями и нравоучительно сжимает губы.       — Я не буду пить, — чеканит он и думает, что его возражение подействует на заранее подготовленного к такому исходу Хёнджина.       На долю секунды улыбка Хёнджина меркнет, отчего Сынмин озадаченно переводит на него взгляд. Но в следующее же мгновение бутылка открывается и первый стаканчик наполняется пенящимся алкоголем. Пузырьки взрываются, и по комнате распространяется запах яблок и сахара.       — Сегодня последний день, — Хёнджин медленно берёт чужую ладонь и насильно отдаёт стакан. — Ты можешь расслабиться.       Сынмин хочет отставить сидр на прикроватную тумбочку, но Хёнджин не отпускает его руку, с нежностью глядя в глаза. Как будто говорит, что он может наконец побыть собой и не беспокоиться, если кто-нибудь увидит. Они здесь только вдвоём. И никто не узнает о том, что в последнюю ночь воспитанный, сдержанный и примерный Сынмин пьёт вместе со своим парнем, сидя на потрёпанной временем простыни. Хёнджин всем своим видом убеждаем Сынмина в том, что волноваться не имеет смысла.       — Я не хочу, — сопротивляется он, и Хёнджин снисходительно улыбается, замечая, как тот всё же принюхивается к алкоголю.       В этом весь Сынмин — намеренно отказываться, даже когда очень хочется. Он может отложить любимые занятия, забросить понравившуюся книгу, вырвать красивую фотографию из альбома, закрасить чёрным маркером ярко-розовое пятно на собственной футболке, сорвать детские плакаты со стен и соврать. Чтобы не терять лица. Сынмин и правда спокойный, уравновешенный и много анализирует. Никогда даже не подумает, чтобы причинить окружающим неудобства, а потому не мстительный. Понимающий и внимательный. Но у каждого хорошего человека есть предел возможностей. И Хёнджин, видя Сынмина насквозь, желает подарить ему хотя бы пару часов, в течение которых он сможет делать то, что хочется, но делать запрещено. Чтобы Сынмин был просто собой.       — Попробуй, — качает головой Хёнджин. — Не зря же я его от Минхо утащил.       Сынмин оглядывает его с неодобрением, словно пытается отругать за проделанную шалость. Опускает взгляд на переливающуюся на свету жидкость и пытается, видимо, с чем-то свыкнуться. К попыткам Хёнджина разнообразить его мирную, тихую жизнь он привык давно. А вот к тому, что ему не нужно бояться быть осуждённым, — не до конца.       Как бы это странно ни звучало, но Хёнджин никогда не заставляет Сынмина делать то, что тот на самом деле и правда делать не желает. Он слишком хорошо знает младшего. А потому подталкивает его лишь к тому, на что тот просто не решается.       Сынмин предпочитает молчать об этой особенности. Но удовольствие, рассыпающееся искрами в его глазах, говорит само за себя. И Хёнджин улыбается, подсаживаясь ближе.       Стакан опустошается на одну треть, и Сынмин устало мотает головой.       — Невкусно.       Хёнджин почти смеётся. Его слова — откровенная ложь, и Хёнджину не нужно пробовать сидр, чтобы понять. Достаточно просто знать, что Сынмин всегда старается сохранить свою позицию до конца, хватаясь за внутренние принципы. А ещё, — что он любит быть вредным рядом с Хёнджином. Сынмин говорит, что ему не нравится, но в следующую же секунду делает ещё один глоток.       Хёнджин соврёт, если скажет, что ему не нравятся изредка просыпающиеся в чужом поведении стервозные нотки.       Сынмин соврёт, если скажет, что не делает этого нарочно.       — Мне кажется, неплохо, — с видом знатока говорит Хёнджин, отпивая прямо из бутылки.       На языке остаётся горьковатая сладость, и Хёнджин почему-то приходит к выводу, что вкус яблок до боли напоминает губы Сынмина. Такие же мягкие и вкусные. Он сокращает оставшиеся сантиметры, наклоняясь к насторожившемуся младшему, и ловит на себе его оценивающий взгляд из-под оправы. Выглядит забавно.       Бутылка оказывается на полу, и его руки непроизвольно тянутся к чужому лицу. Хёнджин даже не пытается прятать улыбку, когда аккуратно обхватывает чёрные очки и медленно снимает их, являя миру карие глаза Сынмина. И в них так много внимания, теплоты и доверия, что Хёнджин не верит ни единому протесту, что Сынмин пытается изобразить.       — Я не вижу, — с насмешкой проговаривает Сынмин, моргая. Он не сопротивляется, когда Хёнджин забирает его опустевший стакан.       Сынмин нарочно держит руки на коленях, никак не прикасаясь к чужому телу. Ждёт и наблюдает.       — И не нужно, — Хёнджин склоняется к его приоткрытым губам.       Попробуй соврать, что не видишь моё лицо каждый раз, когда закрываешь глаза.       Правда в том, что Сынмин заучил чужое лицо наизусть.       Хёнджин опускает ладонь на гладкую щёку и ловит себя на мысли, что Сынмин, в его снисходительной податливости и скрытом предвкушении, способен сотворить с ним сумасшедшие вещи. Как далеко Хёнджин может зайти, по камешку разбирая выстраиваемою Сынмином стену наигранной холодности?       Так далеко, что в конце концов Сынмин широко улыбнётся его попыткам.       Их губы соприкасаются, и дыхание смешивается. Хёнджин не напирает, осторожно целуя в уголки, а потом мягко, чтобы не спугнуть, тянет Сынмина на себя. И тот позволяет зацеловывать своё лицо, позволяет Хёнджину очерчивать родинки на щеках и шрамы на подбородке. Сынмин млеет под нежностью и всё же дотрагивается рукой до чужой шеи.       Хёнджин полюбовно оглядывает привычно раскрасневшееся лицо младшего и приходит к выводу, что Сынмин и правда на вкус, как сахар.       Внутри цветёт весна, и по всему организму циркулирует кровь, подправленная едва ли не детским шампанским. И всё это такое приятное и уютное, что можно завернуться, будто в плед, и уснуть, уткнувшись носом в пахнущую ванильным гелем для душа горловину футболки. Сынмин отстраняется, увиливая от очередного кроткого поцелуя в скулу, и кладёт голову на широкое плечо Хёнджина, на мгновение прикрывая глаза. Идиллия. Хёнджин лениво проводит ладонью по его предплечью, опускаясь до локтя. И ловит лёгкое подрагивание чужого тела — Сынмин покрывается мурашками, почти незаметно алея ушами.       — Чангюн? — тихо переспрашивает младший, и Хёнджин улыбается.       — Спрятал у нас в шкафу, — рассказывает он, отчего Сынмин очаровательно посмеивается. — Минхо хотел забрать её к Джисону, но я его опередил, — в его глазах появляются самодовольные огоньки.       Сынмин, чувствуя доносящийся из открытого окна сквозняк, прижимается ближе в попытках согреться. И его пальцы сами собой обхватывают ладонь Хёнджина, игриво поглаживая, а после переплетаясь. Они сидят в тишине ночи, обнимая друг друга и смотря на собственную тень, что отражается на стене лунным светом. Их силуэты кажутся единым целом, и выглядят они, как люди, которые дали друг другу миллиарды обещаний.       И каждое из них — выполнили.       Им не нужно говорить, чтобы объяснить свои чувства. Сынмин понимает Хёнджина без слов, а Хёнджин слишком доверяет Сынмину. И оба они — собранные из мельчайших частичек, таких не похожих, но одновременно будто отколовшихся друг от друга. Бутылка медленно, минута за минутой, пустеет, и Сынмин оттаивает, едва покачиваясь от осторожных касаний Хёнджина на своём плече. Хёнджин качается тоже. И они словно убаюкивают друг друга, негласно сообщая о том, как на самом деле тяжело оставлять это место. Им комфортно в безмолвии и глухих вздохах. В тепле рук и щекочущем дыхании на затылке. Робких улыбках и нежных прикосновениях.       Рядом с Сынмином спокойно, и Хёнджин ощущает себя затерявшимся посреди океана моряком. Его усыпляют мерные волны. И Сынмин ловит собственную мелодию в голове, заставляя старшего следовать определённому ритму. Ласковому и плавному. Хёнджин прикрывает глаза, выдыхая всю печаль от скорого прощания. Сынмин чувствует невысказанные мысли на своих каштановых волосах, что растрёпанной копной разметались по чужому плечу. И гладит его ладонь в знак поддержки и понимания.       — Следующим летом мы вернёмся, — шепчет Сынмин, отвлекая Хёнджина от раздумий.       Он вздыхает.       — И снова будем пить сидр, пока остальные спят?       Сынмин улыбается его наивности, но всё же кивает. И медленно, дабы не напугать, поднимает голову, моментально ловя на себе недоумевающий взгляд, полный желания вернуть его в прежнее положение. Сынмин прикусывает нижнюю губу, подавляя усмешку от ожидания в чужих глазах, и опирается коленом на кровать. Хёнджин внимательно наблюдает за каждым его движением. Никто из них не беспокоится и не боится за чужие желания. Они провожают друг друга умиротворёнными взглядами, доверяя каждую частичку собственной души.       Они — гармония.       Мягкие ладони Сынмина касаются впалых щёк старшего, и подушечки пальцев едва-едва ощутимо нажимают на кожу, собирая чужую привязанность. Сынмин наклоняется к самому красивому лицу, которое когда-либо видел в своей жизни, чувствуя, как руки Хёнджина невесомо дотрагиваются до его спины. И они одновременно прикрывают глаза, стоит сладким губам опуститься на лоб Хёнджина в полном любви и признания поцелуе.       — Естественно, — раздаётся шёпотом над самым ухом.       Столь осторожного жеста достаточно, чтобы Сынмин сказал Хёнджину обо всех своих чувствах. И тот блаженно улыбается, ощущая себя самым счастливым человеком на планете Земля.

×

      Отражение являет строго выглаженный чёрный пиджак с переливающимися на свету лацканами и белую, почти снежную, рубашку. Хёнджин переминается с ноги на ногу, внимательно оглядывая свой внешний вид. Кажется, всё не так плохо. Если бы только он так сильно не нервничал при виде до блеска вычищенных оксфордов. Внутри клокочет неясное волнение, и Хёнджин не может понять, какая именно часть костюма его не устраивает. Сидит отлично, и восторженные комментарии матери, что эхом удаляются в соседнюю комнату, говорят Хёнджину, что всё в порядке. Но он придирчиво рассматривает каждый сантиметр дорогой ткани и пытается найти в ней изъяны. Оглядывает уложенные волосы, порывисто поправляя спускающуюся на глаза вьющуюся чёлку.       Хёнджин смотрит в зеркало и никак не может свыкнуться с мыслью, что перед ним стоит никто иной, как он сам. Такой утончённый, привлекательный и в однотонной одежде. Никаких ярко-зелёных, кислотно-жёлтых и вырвиглазно-красных футболок и штанов. Только дорогущий смокинг и чуть подведённые глаза. Хёнджин почти лбом упирается в стекло, пытаясь рассмотреть собственное лицо, которое сегодня выглядим совершенно не его. Да и сам он выглядит далеко не как Хван Хёнджин, у которого вечные синяки на ногах от тренировок и пластыри на пальцах, довольная улыбка и огоньки в глазах, а ещё миллионы фантиков по карманам, истерично-громкий смех с глупых шуток и нелюбовь к порядку. Его отражение выглядит иначе, будто он видит незнакомого человека.       Хёнджин выглядит взрослым.       В свои неполные восемнадцать, с детским лицом и официальной одеждой.       Он поджимает губу и крутится, пытаясь разглядеть себя со всех сторон. Не может понять, нравится ему или нет. Очевидно, что вся семья в восторге, но душа всё равно не может смириться. Будто чего-то не хватает для полной картины, для полного осознания.       Наручные часы, которые Хёнджин до сегодняшнего дня даже не предполагал носить, отбивают без десяти три, и он сглатывает, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь гардеробной. На пороге — высокая, стройная и, — Хёнджин резко выдыхает, — статная фигура. Они встречаются взглядами, и по спине бегут мурашки. Неторопливые шаги, и в отражении появляются новые черты.       Хёнджин смотрит на Сынмина с нескрываемым восторгом, смешанным с удивлением. И в голове раздаются непонятные мысли, граничащие с безудержным криком. Сынмин, в его тёмно-синем пиджаке и атласной блузке, заставляет внутри Хёнджина что-то перевернуться. С треском и фанфарами.       В японском языке есть термин «перевлюбиться», и Хёнджин думает, что именно этим сейчас и занимается — перевлюбляется.       Он разглядывает младшего с упоением, практически не замечая, как чужой взгляд бродит по его телу в таком же изумлении. И оба они смотрят друг на друга, как на изваяния, как на греческие статуи и шедевры искусства. Будто стёрлась вся их детская неуклюжесть, подростковая несоразмерность.       — Всё плохо? — внезапно смутившись, спрашивает Сынмин, проследив за взором старшего.       Хёнджин замирает, недоуменно моргая. Вопрос выбивает из него последние слова, которые он готовил для того, чтобы восхититься чужой красотой.       — Что?.. Нет, — заторможено отвечает он, поднимая глаза на чуть нахмуренное лицо. — Ты выглядишь потрясающе, — на выдохе добавляет он. И совершенно не врёт.       Сынмин скромно улыбается, невольно прочищая горло.       — Ты тоже, — проговаривает он, устанавливая зрительный контакт с потерянным для этой вселенной Хёнджином, — выглядишь хорошо.       Его слова опаляют щёки Хёнджина лёгким румянцем, и он наконец понимает, чего ему не хватало всё это время. Внутренняя тревога отступает. Хёнджин аккуратно берёт младшего за руку и обращается к молча стоящему зеркалу. Сынмин приподнимает бровь и переводит взгляд на чужое довольное лицо, а после — на отражение. Два парня-подростка, в официальных смокингах, держатся за руки и невинно оглядывают друг друга. У того, что чуть выше, появляется цветочная улыбка.       Хёнджин с нежностью смотрит на Сынмина и осознаёт, кого ему не хватало в собственном отражении.       Сынмин хмурится.       — Почему ты улыбаешься?       Даже взрослый пиджак не может скрыть детской игривости во всём поведении Хёнджина.       — Не могу поверить, что это не наша свадьба, — и его интонация столь мечтательна.       Сынмин ошарашенно кашляет, и отпускает чужую руку, прикрывая рот. Он на мгновение отворачивается и смотрит в деревянный пол. Пытается в нём отыскать спасительный выход, но по итогу лишь чувствует, как уши начинают гореть.       — Ты невыносимый.       Хёнджин с добродушной усмешкой глядит на его смущение и приходит к выводу, что Сынмин — самый очаровательный человек, которого ему когда-либо приходилось встречать. А ещё до смерти красивый. И в отражении они до невозможности естественно дополняют друг друга.       Если бы в мире существовали соулмейты, то Хёнджин бы без сомнений сказал, что Сынмин — его истинная пара.       И был бы абсолютно прав.

×

      — Смотри, — Хёнджин воодушевлённо протягивает свой телефон с открытым сообщением. На экране горит фотография. Сынмин рассматривает её и тихо прыскает от смеха.       — Что с волосами Чанбина? — он приближает изображение, пытаясь лучше разглядеть.       От угольных волос капитана остались лишь пшеничные пряди.       — Он поспорил с Феликсом и проиграл, — злорадно радуясь чужой неудаче, рассказывает Хёнджин и сам ещё раз смотрит на запечатлённых друзей: явно недовольного Чанбина и веселящегося Феликса с кисточкой в руках.       Выглядит не так плохо и на фоне истерично ржущего Феликса — адекватно. Они сосредоточенно изучают преображение Чанбина и обмениваются многозначительными усмешками. Сынмин хмыкает.       — Они от Минхо с Джисоном заразились, что ли?       Хёнджин посмеивается.       — Скорее всего, — пожимает плечами. — Но я рад, что у них всё хорошо.       Сынмин понимающе кивает, возвращая ему телефон. И улыбается каким-то своим мыслям по поводу друзей. На душе становится тепло. Хёнджин разделяет его чувства.       Отныне у них у всех всё хорошо. Теперь они по-настоящему счастливы.       Вместе.