Мне не жить без тебя

Холод. Холод и страх. Я вижу, как волна захлестывает лицо Ники. Я чувствую, как Верина рука пытается удержать меня за плечо и соскальзывает, срывается. Я задыхаюсь, мне страшно, еще мгновение, и руки-ноги окончательно перестанут меня слушаться от холода и страха, и тогда я вдохну воду вместо воздуха, и все закончится, и настанет покой… И вместе со мной утонет тот пацан, из-за которого я прыгнула в воду. Прошлое отступает. Я давно не маленькая и слабая девчонка. И сейчас не зима. И меня сюда не столкнули. Я сама прыгнула. Сама. Пара гребков, и я на поверхности. Вдохнуть воздуха, оглядеться… Пацана уже не видно, только темнеет что-то под водой чуть ниже по течению. Подплываю, пытаюсь нашарить рукой. Пальцы смыкаются на грубой ткани ветровки. Тяну, второй рукой загребая к берегу. Вот так же тащила меня Вера. Я нахлебалась и ничего не соображала, и только жадно спешила вдохнуть, а она тянула меня за плечо, крепко-накрепко сжимая пальцы… Или нет? Почему мне трудно это вспомнить, почему я путаюсь? Или это я тащила Нику, стиснув зубы, из последних сил удерживая ее голову над водой? В нескольких метрах от меня набережная прерывается ступеньками, спускающимися к самой воде. Туда мне и надо, только бы течение мимо не пронесло, надо сильнее грести… Собственная куртка намокла, тянет вниз и стесняет движения, и никак уже не избавиться от нее — для этого придется разжать руку, удерживающую мальчишку. На ступеньках стоит Света — молодец, не растерялась. Наклонилась, ждет, протянув к воде руки. Подтягиваю к ней пацана, она хватает за плечи… Конечно, ей не хватит сил вытащить его наверх, мы вдвоем только-только удерживаем его на поверхности, но к нам уже бегут какие-то люди — мальчишки, наверное, крик подняли… Нам сейчас помогут, я сейчас не одна, как тогда, когда я… когда мы с Верой… когда мы с Никой… Не одна. Рядом со Светиными руками — сильные мужские руки. Кто-то перехватывает пацана, вытаскивает его из воды. Как раз вовремя. Потому что я уже чувствую, что сил больше нет, я уже не то что пацана — сама себя не удержу на поверхности. Кроссовки тяжелее свинцовых гирь. Камень ступенек кажется скользким, как лед, я пытаюсь ухватиться за него окоченевшими руками, но пальцы соскальзывают, срываются… И никто не поможет, не удержит, я ведь сейчас одна, без… без Веры? без Ники? И кто тогда я? В глазах темнеет. Надо мной смыкается холодная вода. Холод, холод и страх… Нет! Я одна? Значит, не надо ни у кого ждать помощи. Значит, надо самой о себе заботиться. Отчаянно рвусь наверх, к солнцу, к воздуху… К тянущимся мне навстречу рукам. Незнакомым, но сильным и надежным рукам. Кругом люди, и они помогают друг другу… Свете, этому пацану, мне… Как там говорил Жорик? «Зачем люди вообще помогают друг другу?» Света смеется и плачет, обнимая меня. И срывает с себя куртку, и пытается напялить на меня — прямо поверх моей, промокшей. Глупо. Сначала надо снять мокрое, пропитанное холодной водой. Я отталкиваю ее руки, а она не понимает, и ей, наверное, кажется, что я не в себе. Наконец стаскиваю с себя куртку. Раздеться бы совсем, но вокруг уже толпа. Как я до дома доберусь? Мне надо домой. Дома Ника, она поможет мне, приготовит горячего чаю… Света помогает мне сесть в машину. Оказывается, кто-то уже остановил для нас такси. Зачем люди помогают нам? Зачем люди вообще помогают друг другу? Я не знаю. Я помню, как меня толкнули на лед… — К тебе едем или ко мне? — спрашивает Света и тут же предлагает: — Давай ко мне, это ближе. Меня бьет озноб. Даже говорить трудно. — Я хочу домой, — выговариваю я сквозь дрожь. Дома Вера. Она умная, она поможет мне понять, что происходит со мной… Света чуть ли не волоком затаскивает меня в дом. В квартире никого нет. Кроме, разумеется, фикуса по кличке Филька. А был ли там кто-нибудь, кроме меня? В комнате узкая кушетка, на которой может спать только один человек. На кухне только одна табуретка. Где же Вера? То есть Ника? И кто я? Мокрые джинсы прилипают к телу. Кажется, проще разрезать их на себе, чем стянуть. Пока я раздеваюсь, Света набирает горячую ванну. Включает чайник. — У тебя мед есть? Или малина? Нету? Ну вот, говорила же я, что надо ко мне… Не нужно мне никакой малины. Я уже в ванной, мне хорошо. Почему-то озноб начинается с новой силой, но это уже не страшно. — А где у тебя поблизости магазин? Я сбегаю куплю меда, пока ты греешься! — Зачем, Света? — не выдерживаю я. Она смотрит с удивлением. — Ну я не знаю… Мед же полезен, разве нет? Он как-то изнутри согревает. Я не об этом спросила. Но уточнять не стала. Зачем люди вообще помогают другим? Мы всегда помогали только друг другу. Мы с Верой… Мы с Никой… Света убегает в магазин. И это хорошо. Не потому, что я не хочу ее видеть, а потому, что мне надо подумать. Надо вспомнить… Я вспоминаю свое детство. Детский дом. Никто никому не помогал. Старшие издевались над малышами, малыши выживали как могли. Я мечтала о близком человеке. Все детдомовцы мечтают о близком человеке. Никто не признается в этом вслух, каждый будет отрицать и огрызаться, стараясь казаться сильным, злым и циничным. Но на самом деле — каждый мечтает об одном. О том, чтобы рядом был кто-то родной. Я не мечтала о маме — это было слишком невозможно. А вот сестра… В детдоме я видела детей, у которых были братья или сестры. Я мечтала. Представляла себе, как мы бы с ней вместе учили уроки… вместе давали бы отпор старшим… вместе любовались закатом… И так продолжалось очень долго. Несколько лет. Потом был тот зимний день, когда несколько старших девчонок вытолкнули меня на лед. Неверный, тонкий лед. В том месте, где в озеро впадал ручей. Там в самый сильный мороз опасно. Я чуть не погибла тогда. Никто не пришел мне на помощь. Нам с этим пацаном сегодня столько народу помогало, а тогда мне — никто. Девчонки, толкнувшие меня… умом я понимаю, что они сбежали, перепуганные. Но все равно мне до сих пор кажется, что они стояли на берегу и смеялись. Я погибла бы тогда. Может, мне и хватило бы физических сил, чтобы выбраться — но я была готова сдаться. Для чего бороться, биться, задыхаясь, хвататься руками за скользкий лед? Если все равно впереди только одиночество? Если моя жизнь никому не нужна? Именно тогда я и увидела лицо Ники. Слабой, робкой Ники, которую надо было спасти. Ради которой стоило бороться. Именно тогда я и услышала голос Веры. Сильной, надежной Веры, которая могла меня спасти. За которую можно было ухватиться. Так что же, их не было на самом деле? Никогда не было? А кто тогда я? Я вообще — есть?! Я смотрю на свою руку. На ней татуировка. Картинка едва намечена, тонкими линиями, поди угадай, что там. То ли насторожившийся котенок, то ли пушистая рысь… Эту картинку я набивала в два приема. Теперь мне понятно, почему так удивился тогда Жорик. Жорик-Мажорик. Смешной. Он ведь с тех пор так и не курит. А до того три года курил, я знаю. Он мне рассказывал. Бросил курить, чтобы мне помочь. Чтобы мне было легче. Вот глупости! Я улыбаюсь. Татушку я набивала два раза, а получилась — одна картинка. Я — есть. Сильная и слабая. Мечтательница и рационалистка. Легкомысленная и серьезная. На миг мне становится страшно и горько. Выходит, теперь я — опять одна. Как раньше. Как в детстве. Нет. Теперь у меня есть Света, есть Жорик… Есть люди, множество людей — незнакомых, но готовых помочь. Даже не это главное. У меня есть я. И больше мне не нужно за кого-то цепляться… не нужно, чтобы за меня кто-то цеплялся… Я улыбаюсь. В прихожей хлопает дверь — это Света вернулась. С медом. — Ну как ты там, Вероника?