С т р а х д а н ч е л о в е к у в о с п а с е н и е?
— отчего вы не берёте моей руки? отчего вы, кажется, мертвы? — зажгли лампадку и капнули воском ему на щеку — Шатов целовал вас в плечо и робел
Вечером раскричались птицы, разрезали небо, подёрнутое сизой тугой поволокой, громкими неумолкающими воплями. Потом всё боязливо затихло. Небо засмеялось алыми своими зубьями и остыло, когда горизонт проглотил замёрзшее солнце. Деревья стали молчаливы и печальны; склонились, приготовились уснуть. Казалось будто сыро — этого не было. Казалось, что дом смотрит на прохожих окнами-пустышками, и стекло задумчиво мигает свечечными огоньками — всему виной была хмурая темнота. Она ложилась на улицу смиренно, с холодным блеском своим шутила, искажая, насмехаясь над реальной действительностью. Надрывно пели дворовые собаки, плача, обругивая своей скорбью чёрное небо немного мягче и тише обычного. В комнате на выбеленной стене застыли часы и более никогда не шли. В углу, взирая на мирную сизую линию дыма от затушенной свечи, была поставлена икона, лик которой оказался ласков, но отечески серьёзен в тёплой темноте. Запах яблок оставался непривычен, но ярко свеж и приятен. Открылась форточка, отодвинулась белая пыльная штора. На скрипучий дощатый пол мигнула тень: зашептала, но застыдилась своего шёпота – исчезла. Молчаливый пейзаж в голубых, резких красках, привезённый Алексеем Нилычем из Америки, аккуратно лежал около небольшого шкафа и тупо уставился на вошедшего Шатова. Скрипнула доска. Ещё одна. Обернулся Кириллов, закатывая рукава рубашки и застёгивая ворот. Ему сегодня было дурно – он весь день не произнёс ни слова, исступленно пробуя и отторгая пришедшие раздумья. Что-то нервозное, пагубное поселилось в нём, и, наверное, от того дрожь возвращалась снова и снова. Шатова было тяжелее всего сейчас видеть, но возбуждённые глаза, застывающие, а пару мгновений спустя лихорадочно ищущие что-то, ласково глянули на него, засмеялись, захлебываясь, ошалело заплакали во мраке. Кириллов поспешил зажечь свечу.морщины, рубцы, улыбка, шрамы
— Я смотрю, у вас чай холодный. — Иван сел в стороне, сжавшись, но кивнув в ответ на искренний взгляд. — Как же… Холодный? Я сейчас согрею. — нахмурился Алексей Нилыч, видимо, вновь отдавшись собственным мыслерождениям, но Шатов рассеяно отказался и, рвано вздохнув, вышел, не произнося ни слова. В этом уходе было что-то катастрофическое, нелепое, неправильное, будто камень упал на душу Кириллова, растревожил его, ударил болезненно метко. Тяжёлые шаги ещё мерно слышались, но испуганно будто замерли. Замер и Алексей — не мог дышать более и, точно срываясь, бросился вслед за Иваном. Лихорадило не по-человечески, и было страшно. Вселенский, объёмный, удушливый ужас появился вместе с жаром и заполнил лёгкие гаревом. Они встретились в насмешливом сумраке – замерли, глядя друг на друга в помешательстве, с испугом. Кириллов поднес к чужим дрожащим глазам свечу и, трогая лоб, убрал волосы судорожными пальцами. Сырость задышала мёртвым ужасом в затылок, замаячила своей размытой фигурой где-то во всеобъемлющем пространстве, где-то на грани безумия, первобытного ужаса. Кириллов не помнил Ивана таким, какого крепко держал за запястье, ощупывая тонкими грубыми пальцами пульс и горячие вены, их сложное сплетение, произросшее синими лентами по всему запястью. Шатов бледнел, а губы его трескались, ломались в новую, чужую улыбку. Так улыбаются только потерянные люди, сказал бы Алексей Нилыч в Америке, вытянув уставшие озябшие босые ноги на полу, когда был уверен, что это даже неплохо: утыкаться носом в родную грудь, а после хмурится-хмурится-хмурится, пряча лицо: мутный взор свой. Шатов поймёт, думалось ему, и было хорошо. Но он не понял, а Кириллов теперь улыбался также, уводя его за собой, в комнату, полную темноты и сладкого дыма свечи. Осенние листья в волосах Ивана казались нелепостью, изломано ловили взгляда, выглядывая своими жухлыми мёртвыми тельцами и чахло осыпаясь. Их было почти не видно – Шатов не спешил от них избавляться.ты щуришь глаза, ты давишь зевок ты немножечко болен. ты слегка одинок
— От чего вы убежали? Глаза его заблестели и затуманились сизым веянием, но смотрели трезво, весело и так, будто Алексей секунду назад вдруг воспрянул, что-то твёрдо решил для себя, встряхивая головой и ожидая непременного ответа. Хотелось думать, что этот человек в полном здравии и несомненно счастлив, но безмолвные часы вдруг нестройно пробили полночь, вопреки тому, что осеннее простуженное солнце только что село. Стены, нежно-белые, казалось, боязливо источали запах чая, дождя. Было морозно. Иван ежился, цепляясь за туго затянутый на шее шарф. Без стука он появился у Кириллова в забвении и тягостном смятении, а сейчас чувственно закололо в груди. Потеплело. Сплошной анекдот. — Что же, уже чаю согрели? Не надобно было. Я ведь глупо зашёл, не зная причин, а вы так поступаете… Меня, дурака, да такой ласковой рукой приняли. Я ведь без цели шёл. Может, даже всегда без цели поднимался к вам, а вы… Вы хороший человек, Кириллов. У вас свеча погасла. Единственный источник света плюнул в темноту шипением, истлел в воздухе, но его более не зажгли, может, даже не заметили, что пламенный крохотный язык утих и исчез. Смотрели неизменно на Шатова, ловили во мраке движения, были насмешливы, глубоко тронуты. Кириллов подходил к окну, удалялся прочь и говорил воодушевлённо и собрано, чуть позже сжимая до вспыхивающей болезненной судороги плечи вечернего, тихого гостя, а после долго смотрел на него в темноте, и лицо его было точно бледнее, с маленьким чёрным коварством. — Вы как-то не совсем в порядке. Стоило бы найти дров… Я сейчас же затоплю. — спохватился Алексей Нилыч, оцарапав чужую ладонь ногтем. Беспокойство его явилось чётче, больнее. Вскочил Шатов, стыдившийся своей глупости и потворствования прихотям; заторопился, прогремев стулом и обратя на мужчину серьёзный полыхнувший взгляд. «Не нужно дров. Ничего не нужно…» — кажется, затрясся он. Кириллов вздрогнул, когда его поймали за локоть, более не пуская. — Неспокойны же вы... не просто так пришли. Тревожность, надо понимать. Отчасти Кириллов обладал проницательностью и даже сквозь закоптившийся мрак, проводя самозабвенно рукой по нагретому чайнику, ожидал слов, откровений; жаждал теорий и тянулся убрать листья, задевая обожжённой кистью светлые волосы товарища, но ломкие туловища умирали, осыпались крошечной бахромой и гнилыми звёздами обратно, шутили, занимали этим инженера. Кажется, Шатов был против, но может быть трепетал или не мог дышать, раздражая своё сознание всё более скверным образом и угадывая следующие слова Алексея. Только вот о чём он говорил? Почему обрекал себя на счастье, когда был вровень Ивану: несчастен, беден и без сна. Сновидения ему заменяла молитва, когда он отбивал себе колени и полоумно дышал, стирая кровавые пятна с рук и вымазывая бледную шею свою. Раны появлялись сами и всегда мучительно долго гнили, пульсировали, затягивались. Стигматы¹, смеялся он истерично на всеобщее недоумение и наконец засыпал, распахивая окна. Он не был верен Богу. Кириллов молился идее, а не ему и пил чай. Пил чай, глядя на держащего его Шатова. — Вы переменились… Я думал вам всё сказать это, что вы смешались с теорией человекобожества и более боитесь существовать отдельно. Вы счастливы, потому что думаете, что счастливы. Лишь потому… Но это другое… Разве сравнить пустые слова с действительностью? Это как, если бы вы были счастливы сами, без мыслей. — Без мыслей не могу, Шатов. Вы опять только есть противоречие. Противоречите мне и всему, что великий смысл во мне, — Алексей пытался высвободиться, стал и вырос непомерно серьёзен, даже груб, но, перехватывая чужие запястья, медленно опустил их, — помните, мы в нашем… путешествии ночевали как-то на стоге сена под открытым небом, щелкая звёзды на зуб, пытаясь сосчитать пальцы на руках. Было так, что холод. Был холод. Вы мёрзли, а я подумал: так не бывает, но мы продолжали говорить и леденеть. Шатов, помните сказали? Сказали как есть, что дескать подожжём сено и зажмуримся от пожарища. Противоречие тогда было. — Оставьте. Не было… — Мы бы тоже сгорели: тут и лежали же, зарывшись в ломкие сухие крючья. Вы держали меня за руку. Бредили во сне. Иван уставился на тихую свечу, опустив поднятые глаза. — Вы испугались. — К чему вы решили? Чего? — Строите идиллию в своей голове о сильном человеке, заявившем своеволие, но стоите между безумием и страхом. Страх — удел человечий. Вы и сейчас в испуге, как тогда, как я вас за руку взял. Кириллов нахмурился. Сейчас собеседник напоминал ему искреннюю извращенность Ставрогина, казалось, светлый лик напротив становился размытым, давая поступать наружу дьявольской черте: воспалённый, гнойный мятеж разлился в теле Шатова, когда он не хотел понять, а только с тем и явился: коверкать, развращать святую идею, смотреть, как Алексей меняется в лице, бледнеет. Но Иван не мог, ему не полагалось так поступать, ведь в его мозгу прогрессировали не абстрактные механизмы Николая Всеволодовича, имеющие цель отрицание и юродивая насмешка. Шатов всего лишь переставал лгать себе, когда чувствовал рядом мокрые глаза, впитавшие в себя солнечные аллеющие блески и боль. Он смотрел на побагровевшие ожоги его, зная, что их точно больше. Если касаться, то сам сойдешь с ума, а поэтому его правдой была не насмешка, а полнейшее и глупое отрицание чужой идеи. Алексей знал это, опуская в чай колотый, вобравший в себя влагу сентября и страха, сахар и пряча озноб свой и проглатывая крик, но уверовал в то, что между этим лицом, пульсирующим, порождающим эмоции и лицом Ставрогина, иным, скованным безразличной маской, застывшей в скучающем выражении, в выражении неприличного отвращения, болезни есть что-то совсем одинаковое и мерзкое. Лица эти — свидетели абстрактного мышления, посредники несчастных мыслей. Один из грехов — Уныние. Россия вкусила грех – привыкла. — Победа над страхом есть избавление! — воскликнул Кириллов и улыбнулся ребёнком в темноте, рассмеявшись, ведь всё это было так просто и так замечательно, как будто только родилась весна за окном, зашептала ему на ухо сладкое, прохладное, открывая тяжёлые веки, облитые свинцом и рот, ранее застывший в гримасе ужаса. Иван потеряно обхватил голову, не притрагиваясь к чаю, отчаянно грея холодные руки о лёгкий пар. Алексей Нилыч не терял равновесия и любовно разглядывал всё те же мёртвые листья, всё те же мёртвые глаза и растянутые в узкую бледную полосу губы. — Я уже победил страх, потому что его и не было… нужно только знать, что его нет, и тогда ты сильнее, и я сильнее. Мне нет более страха. — Глупости! — Вы не понимаете, Шатов! Возьмите меня за руку. Я не боюсь, если возьмете. Я готов за руку! Иван скрипнул, отодвигая стул, в порыве необъяснимом и отчаянном, услышал, как больные часы нервными глупыми стрелками вторят полночь и зовут её роковой. Услышал, как бьются о стонущие половицы несчастные и загубленные они, как вылетает стекло, трещат механизмы, раздирая пол и разум. Шатов хватался за оцепеневшие руки Алексея Нилыча, выбил у него чашку, что прозвенела, растянулась осколками под его ногами, корчась и визжа от своей гибели. Её съела темнота, зубьями, опирающимися ранее в лёгкие ржавой иглой. Кириллов боялся и задохнулся от этого, понимая как плотно он льнёт к острию, как на него смотрят мятежные эти очи. Иван держал его. — Стоило сжечь сено, я уверен, что стоило сжечь… — хрипло давился Кириллов безумием. Его идея здесь ни при чём. Она — лучшая его часть и самое верное из вариантов. Она говорит, что нужно отдернуть руки, но почему-то тепло, и Алексей Нилыч несчастен, потому что Шатов. С ним не получается верить. Кириллов пока что даже не старается, зная, что этот человек тогда его не понял – не поймёт сейчас. Алексей упирался замерзшим носом в дрожащие ладони, знал, что сегодня ночью зажжёт свечу перед иконой и заплачет, потому что так правильно и так хорошо. Темнота переплеталась и лилась жженым воском по плечам, назидательно твердила, материализовалась в ужас. Чай стекал с ботинок уродливой лужицей. Кажется, замерло время и воплотилась грубая боль под рёбрами, поедая сознание. Алексей Нилыч мазал губами по его щекам, оставляя кровавые дорожки на них, серьёзно смотрел в напуганные глаза Ивана. Ожоги разбушевались тёмным пожарищем по коже Алексея, выедая из него последние силы. — Кириллов, у вас кровь… Шатов отстранился, ошалело уставился на чужие губы, над которыми алой полосой играла она. Крепче сжал ладони и перестал дышать, когда обагрившиеся губы точно лёд обожгли его и засмеялись безумным восторгом. Алексей Нилыч наступил на осколок посуды, вкушая крик раздавленной чашки. Часы пробили в третий раз; жжением распалилось покорёженное туловище прибора. Их губы молчали, соприкасаясь, а после, зачарованно глядя на Ивана, Кириллов прижался к его щеке и горько заплакал. Шатов отпустил его руки.слегка кусаю нательный крестик ты снова рядом, мы снова вместе ты нежно гладишь мои стигматы
____________________________________ ¹ – Стигма́ты — болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на теле отдельных католических подвижников — под влиянием религиозной экзальтации — на тех участках тела, на которых предположительно располагались раны Христа, полученные им при распятии на кресте.