Песня без названия

Разница чувствуется в каждом аккорде. Пальцы двигаются резко, обрывисто. Антон, его мальчик Антон, выглядит по-особенному взросло, когда сидит у дивана, когда держит в руках гитару, когда искусственный свет заливает его лицо и руки, отрывисто перебирающие струны. Его мальчик Антон выглядит не так, как всегда. Он притихший, спокойный, совсем отстранившийся, и Арсений, наблюдая за ним, боится, что сейчас он не успеет поймать нить, так беспечно вырывающуюся из-под его контроля. Из-под их контроля. Нить, когда они оба друг у друга, а не врозь. Антон поднимает на него взгляд. Врывается им внутрь, осматривает открытое нараспашку сердце и тут же возвращается обратно, задевая одним только взором пылающую от крови дыру в груди. Он всматривается Арсению в глаза, будто пытаясь сжечь, испепелить на месте, оставить после себя только зияющую пустоту. Вот это – уже край. — Когда за тобой приедет такси? — как-то слишком спокойно для такой обстановки спрашивает Антон. Его взгляд тяжелый, его невозможно вынести. Только Арсений привык. Он закусывает губу, смотрит на двигающуюся стрелку часов, только чтобы занять время, а после пожимает плечами. Невыразительно, смазано, поэтому Антон тут же громко вздыхает и встает с дивана. Его шаги тяжелые. Он весь такой. Что-то меняется, но Арсений не успевает отследить за неостановимыми мгновениями, увядающими в пустоте числами календаря и Антоном, который за последнее время отстранился так сильно, что Арсений начинает сомневаться в том, знал ли он его вообще. Потому что человека, который с тяжестью, напоминающей неподнимаемые гири, смотрит и выворачивает без прикосновения, без пристального внимания, он не знает совсем. Разница чувствуется не только в аккордах. Она чувствуется в нем. Он и целует по-другому. Как сейчас. Урывками мажет ртом по губам Арсения, заставляя его приподняться с колен и прижаться к чужому телу. Так близко, что слышно прерывистое дыхание. Так близко, что кажется, что расстояния между ними никогда не существовало. Арсений мечтает, чтобы правдой было именно это, а не реальность, где Антон отпускает его через секунду и нависает сверху, как грозный коршун, парящий в небе. Зелеными глазами в душу проникает, срывает последний занавес одним ловким движением — как умеет. Арсений выступал на сцене неоднократно, играл разные роли, но то, что происходит сейчас — его худший выход. Его худшая попытка не волноваться, не зажиматься на сцене, как впервые выходящий на публику человек. Антон делает с ним это — одним касанием длинной ладони к лицу, одним поцелуем, холодным дыханием отпечатывающимся на губах. — Ты хочешь, чтобы я побыстрее ушел? — вырывается быстрее, чем Арсений успевает закрыть рот. Антон пальцем ведет по его щеке, к вискам. Зарывается в растрепанные волосы. Молчит. Арсений не считает секунды, но задерживает дыхание, когда Антон вновь пододвигается к нему, садится рядом, колени к коленям. — Нет, никогда, — и вновь прижимается к губам. Они оба не дышат. Им нечем — воздух давно камнем застыл в легких. — Просто… волнуюсь, чтобы ты добрался домой не в полночь, как вчера, а пораньше. В прошлую ночь они находились в студии долго: Арсений даже не помнит, как они разъехались, потому что вчерашний день мутной водой расплывается в памяти. Единственное, за что Арсений зацепляется, чтобы хоть как-то ориентироваться в воспоминаниях, — это несколько строчек, которые набросал Антон в районе с семи до восьми вечера. Этот момент, когда он, рывком бросившись с дивана, помчался к столу, чтобы найти «хоть какой-нибудь листочек, почему здесь столько мусора, а путного нихера?», надолго запомнится Арсению. Хотя бы своей яркостью, вспышками мелькающей перед глазами. Хотя бы Антоном, который будто выбрался из состояния анабиоза, который будто вновь начал дышать. Хотя бы собственными песнями. В прошлую ночь они практически не разговаривали, а только сидели на полу и пили какой-то затхлый алкоголь, купленный в магазине неподалеку. Отвратительный вкус отвратительной водки жжется горечью на губах, особенно когда всасываешь эти самые губы в себя, особенно когда Антон хватается пальцами за щеки и притягивает, чтобы крепче, сильнее. Чтобы ближе, без расстояния, сквозняком гуляющего между ними в последнее время. Это уже норма. — Блять, мне так плохо от понимания, что ты не будешь со мной в этом туре, — говорит Антон, и этот голос дрожью растворяется в Арсении. Этот голос. Голос Антона. Его мальчика. Повзрослевшего мальчика. Может, уже не его. — Прости. Они говорят прерывисто — это тоже норма. Как и извинения Арсения, обычно повисающие в тишине, потому что Антон не умеет с ними справляться, на них реагировать. Он только кивает, хотя задней мыслью отмечает, что Арсений-то ни в чем не виноват. Но сегодня он удивляет. В первую очередь себя самого. — Не стоит извиняться за вещи, в которых ты совершенно не виноват, Арс, — хриплым от долгого молчания голосом выдает он. Смотрит пристально как-то. Вырубает окончательно. Арсения больше нет — все, захлопнулась коробка с терпением, сорвался поднятый занавес. Это уже не шутка — здесь даже из силы не рассмеешься. Он никогда не думал, что в человеке можно раствориться настолько сильно. Он никогда не думал, что Антон — человек, которого он знает уже лет десять, — станет тем, в кого Арсений влюбится без тормозов, сразу же хватая пустой сосуд в руки, наполняя его собственными чувствами. Антон только помогает наполнить его до краев. И чуть-чуть заляпывает граненое стекло мутными отпечатками пальцев. Но это не критично. Конечно, не критично. Это можно оттереть несколькими движениями. Это — норма. Непривычная и странная. Арсений уезжает из студии в половине двенадцатого. Антон его провожает одним лишь взглядом. Вновь слишком сложным и тяжелым для пути назад. Туда им двоим дороги уже точно нет.

x

Когда отношения Антона и Арсения перешли отмеченную маркерами границу, Антон спрашивал: — Не боишься, что я исчезну? Пока Арсений не боялся, Антон не исчезал, не пропадал в сгущающихся темных красках ночи и не терялся на подсвеченных фонарями дорогах в другом городе. Пока Арсений не начинал цепляться сильнее, Антон не уходил. Антон говорил: — Это все мелочи. С расстоянием можно справиться. Говорил это с улыбкой, с сияющим блеском в глазах, а затем целовал его, и Арсений чувствовал вкус горького табака на губах. И они хватались за это: за прерывистые поцелуи без воздуха в легких, за слова, тишиной обволакивающие сцепленные пальцы, за нежность, которую они проносили через все города и время. За то, чем могли бы стать. Чем они уже были готовы стать. Арсений ненавидит повелительные наклонения. И себя — за надежду, ножами распарывающую грудь. Антон напевал уже выученные Арсением наизусть строчки собственной песни. Повторял: — Когда-нибудь ты споешь эту песню сам. Может, со мной. И это тоже такая сильная мелочь, что хочется рассмеяться, потому что между ними — не любовь, а что-то странное, где один безнадежно потерян, а второй… помогает первому потеряться до краев. И как-то непонятно, к чему они в итоге придут: то ли к спокойствию, которое обрушится на головы внезапно, не по их велению, то ли к паутинке прозрачных трещин на сосуде. Сосуде, сделанном из самого настоящего стекла, которое упадет на пол и осколками врежется в кожу. Надо только подождать. Понять, к какой границе они придут во второй раз. Кто перейдет ее первый. — Смотри. Голос Антона раздается совсем рядом. Арсений вскидывает голову и находит взглядом Антона, который валяется на кровати и пальцем подзывает его к себе. Теплый. Арсений растягивается рядом с ним и, секунду посомневавшись, прижимается к его боку и кладет ладонь на чужой живот, который тут же невольно втягивается от прохладной ладони. — Ты что, пока я спал, успел у морозилки посидеть? — негромко смеется Антон. Его губы растягивает улыбка. Странная. Арсений не может на нее смотреть. — Может быть. И сразу же: — Я не хочу уезжать завтра. Улыбка Антона заметно блекнет, становится какой-то натянутой, тяжелой. Он прячет лицо в ладонях, а затем вздыхает. Слишком громко для комнаты, в которой стоит тишина. — Я говорил, это сложно. — Нет, — возражает Арсений, чувствуя, как в нем начинает кипеть что-то, отдаленно напоминающее злость. — Нет. Ты говорил, что мы справимся. Антон приподнимается с кровати. Чуть горбится, когда поворачивается к Арсению. Его голос резкими аккордами звучит в голове, Арсений пытается понять, правильно ли он сделал, что начал говорить. Перестал молчать о том, что что-то идет не так, что они оба — это стершиеся края старой фотографии, что они оба — это и есть та самая граница. — Я тебя в начале предупреждал. Я вечно в разъездах, Арсений, у нас не получилось бы идти… до конца. Ты нравишься мне, но не настолько, чтобы я променял карьеру на тебя. — Я не… я не просил тебя этого делать. Никогда. Это разные вещи. — Но не тогда, когда ты не можешь увидеть разницу. Чертову границу. Границы. Границыграницыграницы. Почему вы везде? Антон, его мальчик Антон, слишком вырос за последние полгода. Арсений, напротив, чувствует себя ребенком, который не может различить указатель в темноте и теперь не знает, куда ему деваться. Наверно, ему давно пора домой. — Я вижу ее. Ты думаешь иначе. Антон закатывает глаза. Это движение болью отдается в груди. Арсений, наверно, мог бы остаться, хочет ведь, но он понимает, что они зашли в тупик с высоченными стенами, которые не перелезть, отсюда только возвращаться назад — к началу, даже когда кажется, что пути обратно больше нет. — Думаю, — чувствуя, как вырывается из груди сердце, произносит Арсений, — сейчас ты хочешь, чтобы я ушел. — Я никогда этого не хотел, но, может, нам действительно нужно время. Антон говорит это твердым голосом, без запинки и паузы, но темнеющая от мрака зелень в его глазах умоляет — дай нам еще секунду. Почему-то — он знает, почему — Арсений не сдерживается и обнимает Антона за шею. Он чувствует себя глупцом, который просто не может уйти сразу, но решает наплевать на это сейчас, потому что любой страх, давящий на легкие, тает от тепла. От тепла Антона, который сжимает его в крепких объятиях, будто не они только что… взорвались. Чертовы мелочи, из-за которых сложно дышать. — Все будет хорошо, — говорит Арсений следующим утром, когда стоит на пороге номера. Он надеется, что эти слова Антону нужнее, чем ему самому. Он надеется, что они двигаются в правильном направлении, а не съезжают с дороги. В самый страшный обрыв. А еще Арсений, когда садится в такси и прикрывает глаза, потихоньку понимает, что все, что происходит в его жизни сейчас, слишком сильно его подбило. Сердце начинает болеть. А в голове все еще играет мелодия, которую Антон наигрывал несколько часов назад. А на губах все еще чувствуется вкус сигарет и тяжелой досады, которую Арсений ловил собственным ртом с чужого. Не боишься, что я исчезну? Боюсь.