Песня без названия

Арсений — тлеющий огонек. Когда горло обжигает дешевый виски из псевдо-клуба где-то на окраине города, он видит себя перевернутым вниз головой человеком: чувство, что сейчас все внутренности комом выкатятся наружу, что все эмоции, ледяной крошкой сковывающие легкие, «выплавятся» из него, съедает изнутри. А в голове — его строчки. Как сорванные с дерева зеленые яблоки; кислые, вынуждающие жмуриться, и послевкусие остается надолго. Арсений даже не пытается от этого избавиться, безнадежно. Он только хватает с барной стойки еще одну стопку и заливает ее себе в рот, чуть вздрагивая плечами, когда пламенная жидкость проникает внутрь, мимо легких, к печени. Не следуй за мной, я бы подвел тебя, не следуй за мной. Антон не выходит из головы, возвращается ночью, держит в руках огромные чемоданы и зажженную сигарету, которая тлеет от веяния сквозняка, прорывающегося через открытую дверь. Арсений думает, что его чувства потихоньку становятся этим дымом, который пеплом рассеивается по комнате. И страшнее становится тогда, когда он понимает, что так и есть, когда темными отголосками звучит его имя, его слова. — Повторить? Арсений поднимает взгляд. Находит глазами пластмассовый бейджик. Надо же. Антон. Не его. — Пожалуй, нет. Глаза — карие, совсем не зеленые, совсем не те. Наверно, в них тоже можно утонуть, но Арсению этого не надо, своего хватает. Бармен — язык и мысль не поворачиваются назвать его по имени — понимающе кивает и вытягивает губы, смотрит на Арсения внимательно, словно раздумывая, говорить ли что-то или заткнуться насовсем. Арсений надеется на второе, ему не до душевных разговоров в затхлом заведении, с улицы окутанным туманом и тенью растворяющегося вечера. — Случилось что? — спрашивает он, и слух невольно напрягается. Голос у бармена тухлый совсем, такой, какой бывает у человека, уставшего от постоянных пьяниц и сложенных веером людей у барной стойки. Футболка у него мятая, скомканная у края, будто он растягивал ее намеренно, а улыбка, призраком легшая на губы, дежурная, но, кажется, более искренняя: это выдают впадинки чуть ниже щек. Бармен продолжает выжигать дыры на щеке Арсения, пока тот не находит в себе силы поднять взгляд выше и посмотреть ему в глаза. К сожалению или к счастью, делать он этого не хочет совсем — это просто прохожий, которого Арсений забудет в скором времени. — Вас, тебя, я без понятия, как обращаться, это не интересует совсем. Зачем спрашивать? Карие глаза, сливающиеся со мраком, опущенном в клубе, впиваются в его. Губы изгибаются в улыбке — более широкой, чем до этого. Арсений сводит брови к переносице и тут же опускает голову. Зачем было вообще рот открывать? Молчал бы себе дальше, проигнорировал — этому пареньку в любом случае не привыкать. — На «ты» можно спокойно, — мимолетом отвечает бармен и берет в руки стакан, протирает его изнутри, снаружи, словно на автомате. Арсений уверен, что так и есть. С ним обычно случается то же самое: он делает все как по механизму, по выверенной программе и понимает это только тогда, когда мозг начинает давить на череп, без шуток. — Иногда людям нужно вытаскивать из себя дерьмо всякое. Я здесь нахожусь не только для разливки бухла. И звучат эти слова заманчиво. Арсений даже зависает на секунду, раздумывая: а может ну его — рвануть с корнем? Рассказать обо всем, что болит, что режет огнем по костям, вытащить, как сказали, дерьмо, спрятанное внутри, но… Но. Граница, мерцающий знак «стоп», страх, от которого осталось только одно название, инородный какой-то. Этот Антон, не тот Антон, не тот, который у него к сердцу прикован, здесь не для того, чтобы разливать бухло. Но и не для того, чтобы слушать. Арсений себя в этом убеждает буквально за пару секунд, а затем вскакивает со стула, бросив тяжелое «до свидания» и несколько помявшихся купюр, и пробирается через толпу. Ему бы на воздух. Подальше от этого. И от понимания, что все эти игры между ними не похожи на детские забавы — это что-то слишком закрученное, сложное, квест без отгадки. Сил думать больше нет -- как и доживать этот день. Ему бы раствориться в этом черном небе, пропасть, взорваться звездой, но жизнь не дает ему сделать и продыху: бьет в грудь тем самым Антоном, который появляется вдалеке в компании каких-то парней, орущих на всю улицу, который подходит к клубу и заходит внутрь. На улице веет прохладой ночи, небо темное, заполоненное густыми тучами, которые скрывают луну и звезды — Арсений мечтает исчезнуть отсюда так же, за тучами, за слоем тумана. Подальше бы от этого, совсем-совсем, вернуться домой, закрыться на все существующие и не существующие замки, а лучше — уехать, в другой город, в другую область, страну. Там, где нет границ, где нет осколков, сросшихся с кожей одним целым. Арсению бы уйти домой, но он разворачивается и возвращается в клуб через задний вход. Пробирается через толпу, находит глазами бармена, вновь садится напротив него и просит налить третью. Потому что ледяные крошки в груди разрослись до глыб, и один он не справится. Ему нужно с кем-то помолчать. — Знаешь Антона Шастуна? Он здесь сегодня. Арсений тут же жалеет, что думал, что с не-Антоном получится просто помолчать. Но он отчего-то совсем не жалеет, что вернулся сюда. Как бы наивно это не звучало.

*

Антон просит Арсения уйти, и тот уходит. Он просит его не следовать за ним, и Арсений не следует. Дать время? Пожалуйста: он дает. Вот только… пусто внутри. Ничего. Одни разноцветные блики перед глазами, которые мерцают и заставляют зажмуриваться вновь и вновь, отчего они не уходят, а только затапливают собой все. Внутри пусто, как бывает пусто на улицах на окраине города поздней ночью; так, как бывает пусто, когда отдаешь себя всего во что-то — кого-то, — а затем обнаруживаешь себя человеком, который лежит на кровати и не может встать из-за отсутствия сил. Но Антон не отдавал — он только просил и боялся делиться чем-то взаимно. Хотя... Арсений бы не ушел, если бы его не попросили. Он бы подошел ближе, спросил, как он может помочь, а после остался — неважно, в диалоге телефона, находясь в другом городе, или за спиной Антона, как окутывающий со всех сторон барьер. Спасающий. Арсений — спасение, но он не смог бы вытащить Антона из его собственного болота. Он бы попытался, он пытался, но Антон слишком ценит его для того, чтобы использовать. — Останешься со мной? — спросил Арсений, когда они были в его квартире прошлой осенью. Все как-то так закрутилось, что они не заметили, как постоянно стали засиживаться допоздна друг у друга. Как познакомились ближе, чем когда-либо. Антон тогда улыбнулся, кивнул и поцеловал его в уголок губ. Не давая себе думать о том, что это скоро закончится, что Арсений — лишь какой-то этап, интересный, цепляющий, нужный, но всего лишь этап. Он закончится, Антон понимал это тогда, когда держал его руки в своих и когда смотрел на Арсения, выступающего на сцене. В голове происходило самое настоящее побоище, но угнетающие сердце мысли в итоге уносились стаей улетающих на юг птиц — поэтому уследить за тем, как обмораживаются чувства, он не смог. Не успел. Арсений вглядывался в его лицо, скрытое темнотой, как брошенный на улице щенок, и Антон уже хотел схватить его лицо в ладони и прижаться к приоткрытым губам, но страх, мысль, чувство, что это все равно рано или поздно закончится, охватили его, как неистовый шторм, разносящий, яростный. Арсений говорил, что все будет хорошо, и Антон знал это. Знал это, когда провожал Арсения взглядом, знал это, когда закрывал на защелку дверь номера. Знал это, когда видел его на каких-то вечеринках, устроенных их общими друзьями, и наблюдал за его жизнью через социальные сети. Это, вроде, нормально, да? Им же просто нужно время, да? Но время шло, а они все так и не могли догнать друг друга. Наступил март, пролетел апрель и как спичка потух май — февраль, когда они разошлись, был далек, как далек день их знакомства. Арсений ушел из его жизни физически, но духовно присутствовал в каждой прожитой Антоном секунде: и на встрече с друзьями, когда Антон мечтал отвлечься, и на концертах, когда ему подпевала публика, и ночью в квартире. Когда рядом не было никого. А он был. Фантомом. Съезжающей по стене тенью. Проходит время, крутятся дни, и вот… И вот они здесь. В этом клубе, в который когда-то ходили вместе. Где всегда отвратная музыка и драки периодичностью раз в полчаса. Антон здесь тусуется лет с двадцати, он тогда знал Арсения уже года три и притащил его сюда на четвертый — посчитал, что это замечательное место для того, чтобы сблизиться. По-нормальному, блять, сблизиться. Они сблизились. С дымом на губах и закрытой кабинкой. И вот они здесь снова. Только теперь поодиночке — и это такая тупая херня, что Антону хочется рассмеяться, но он только заходит в клуб, делая вид, что не заметил Арсения, стоящего чуть поодаль, где-то у запасного выхода, откуда они как-то раз сбегали. Просто из шутки. Думая, что они бегут от полиции. Просто ради забавы. Когда-то Арсений целовал Антона в шею за этим клубом, а теперь они тут: один прячется в толпе, Антон знает, что Арсений не ушел, а второй тащится за левый столик, раздумывая над тем, что творится внутри. Тишина или то, от чего он бежит? Ебаная глупость, не больше. У него — у них — просто не могло быть что-то, что больше, чем слова «интрижка» и «симпатия». Арсений, правда, лажанул. Но Антон его не винит. Он помнит, какими были его глаза, когда Антон поцеловал его в первый раз, когда он поцеловал его в последний. Они оба облажались. Еще той ночью. Здесь. — Держи, чувак, — ему протягивают стакан с пивом. — Покрепче сам себе возьмешь, а то у тебя дохуя какие вкусы. Антон кивает, особо не вслушиваясь, и кидает взгляд на танцующую толпу. Музыка играет громко, по глазам ударяют псевдо-софиты. Антон вытягивает шею, чуть дергает браслет на правой руке, а затем подносит к губам стакан. Продолжает скользить взглядом по танцующим — дрыгающимся — людям, по целующимся парочкам и чуть ли не на головах стоящим особям, которые особенно выделяются. Первый глоток Антон делает спокойно, второй — напрягая плечи, а третий и вовсе не случается, потому что Антон находит глазами Арсения. Арсения, который придерживает за талию незнакомку и с каждой секундой все дальше уходит в толпу. Внутри что-то трескается. И вот. Вот здесь Антон должен встать с места и подойти к Арсению, прижать и поцеловать на глазах у всех, но это не художественный фильм и даже не короткометражка — Антон просто смотрит, как Арсений цепляется за девушку, как склоняется к ее уху, а затем уводит ее в танце дальше. Поворачивается к Антону спиной. А тот и сдвинуться не может. Жжение. Идиотское жжение в груди. Антон его всеми чувствами разом ненавидит. Потому что видеть, как Арсений прижимает к себе кого-то другого — не его — слишком сложно. Потому что понимать, что Арсений в их гонке начал вырываться вперед, так трудно, что Антон залпом допивает пиво и уже привстает с дивана, чтобы… Чтобы что? Как идиот подойти к Арсению и просто пялиться на него? Чтобы уйти отсюда? Чтобы поскорее раствориться в толпе? Чтобы что? Что? Антон тяжело вздыхает. Так тяжело, что тиски, сжимающие легкие, только сильнее напрягаются. У Антона за спиной — десять лет пустоты, бессмысленной, совсем размытой, не пойманной. У Антона за спиной — чертовы границы, все еще пытающиеся его обогнать. А в голове только голос. Все будет хорошо, все будет хорошо. Антон знает это. Только дойти он не может все равно. А потом он встает из-за стола, игнорирует удивленные взгляды друзей и идет в толпу. К Арсению, который через мгновение поворачивается и сталкивается с ним взглядом. Радужки синющие, практически черные; Антон хочет сказать, что забыл, как меняется цвет глаз Арсения, когда того захлестывают какие-то эмоции, но это будет жалкая и бессмысленная пародия на правду. Потому что это ложь. Антон хочет сказать, что он забыл, каково это — смотреть на Арсения, упрятанного в толпе, и не знать, как подступить. Но это горькая неправда. Хотя бы потому, что Арсений от него не прячется. Проходит, кажется, целая жизнь, когда Арсений отмирает и вжимается в незнакомку, тянется к ней всем телом, а взгляд… а взгляд, Антон видит, полностью прикован к его лицу — быстрым движением трепещущих ресниц он мажет по лбу, зацепляется за губы, потом — за глаза. И они так и стоят. Танцующий Арсений и застывший на перепутье Антон; когда вроде и шаг вперед сделать легко, а вроде и дышать нечем. Кажется, что он дышит одной только болью. Он ей насквозь пропитан. И ненавистью. К самому себе. За слабости. За несерьезные чувства. За то, что не ушел еще в самом начале, когда Арсений этого не боялся. Тогда, кажется, все казалось проще, легче, никакой корень даже не пророс — так, небольшой росток, только-только посаженный в землю. Они бы разошлись, и никто бы даже не заметил. Вспышкой бы рассекли воздух — и потерялись. Но все не так. Арсений танцует, не отводя от него чернеющих глаз. Антон теряет всякое самообладание, когда понимает. Он будто начинает сдавать позиции, падать коленями в песок, захлебываться пылью и смотреть, как Арсений, находясь у самого финиша, разворачивается, смотрит ему в глаза и делает шаг назад. К нему. Чтобы спасти. А затем музыка замедляется, люди рассыпаются подобно песку, стекающему по пальцам, а Арсений склоняется к уху незнакомки, шепчет ей что-то, после отрывается от нее и делает шаг к Антону. Безнадежный шаг. Совсем не нужный. Антон снова врет. Потому что через мгновение, шумом отдающееся в ушах, он уже касается ладонью чужих пальцев, стискивает их, будто проверяя, живой Арсений или нет. Он живой. Тащится за ним через многочисленные столики, огибает углы и толкающихся людей, а затем подходит к Антону ближе, и тот сквозь сотни других запахов ухватывает нотки Арсения — его собственные, настоящие, ими пахла подушка в номере Антона еще несколько часов. Антон хватается за это — как человек, висящий на склоне, цепляется одними пальцами, смотрит наверх, надеясь на помощь, и его вытаскивают. Он понимает, что это не Арсений тащится за ним. На деле, это Антон следует за каждым его шагом, каждым вдохом и выдохом, как собачка. Иначе это не описать. Он живой. Дышит. На улице пахнет приближающимся дождем; Арсений кутается в черную толстовку, чуть зарывается в нее носом и поднимает голову. Антон запоздало понимает, что это его собственная. Почти бессознательно тянется руками к Арсению, касается пальцами его локтя, чуть сжимает мягкую ткань. На него смотрят внимательно, настороженно. Антон знает этот взгляд как свои пять пальцев. Но чуточку лучше. — И для чего? — с фальшивым спокойствием спрашивает Арсений. И для чего? Чтобы что? Антон все еще не знает. Пожимает в беспамятстве плечами, чуть облизывает губы. Кидает взгляд вбок, косится взглядом на дорогу через прорези в железном заборе. Арсений вздыхает тяжело как-то, совсем обреченно, и черт… Антон узнает в этом себя. Блять. Это ломает все. Он не может так. Смотреть, выпытывать одним взглядом все, что скапливается накипью на душе. Арсений не может. Но отчего-то делает. — Я пошел сюда не за тобой, а чтобы разрешить все окончательно. Я тоже устал играться и быть нужным только тогда, когда тебе вздумается. Голос не дрожит, хотя руки, сжимающие ткань толстовки — совсем рядом с местом, где все еще держится за Арсения Антон, — подрагивают от каждого слова, выброшенного в прохладный воздух. Горько. На языке горько от Арсения, который вот… такой. Колко смотрящий, хватающий каждое движение Антона глазами, будто готов броситься в эту же секунду. А еще. А еще он все еще не оттолкнул Антона. Его руку, обхватившую локоть. От этого тяжело дышать. — Как у тебя дела? Глупо. Арсений, видимо, считает так же. Он приподнимает бровь в немом вопросе, во взгляде прослеживаются синеющие льдины, царапающие что-то внутри. Антон уже жалеет, что вообще поднялся со своего места в клубе. Сидел бы себе дальше спокойно, но нет, блять, надо было встать и пойти искать Арсения. Все это — безнадежно. — Ладно, я… я надеюсь, у тебя все нормально, — сквозь душащее легкие чувство произносит Антон и отходит от Арсения. Дышать все еще сложно — не отпускает, а наоборот, только сильнее начинает душить. — Не надо было вообще. Все это. Он разворачивается, делает два или три шага в сторону выхода — ему настолько похер, что в клубе сидят его друзья, которые наверняка его уже потеряли, они поймут, они… да, поймут. Антон чувствует себя придурком, идиотом, узнавшим, какой бывает жалкая история о том, как люди отпускают друг друга. Весь этот диалог между Арсением и Антоном — это сплошная ерунда, совершенно не нужная, вырванная сцена из фильма, которую посчитали лишней. И как с этим жить дальше — Антон не знает.  — И все? И… да. Арсений даже повышает голос. Антон останавливается, чувствует, как натягиваются позвонки, как напрягаются плечи. Как взрывается от всех их игр друг с другом мозг. Он слышит быстрые шаги позади, чувствует, как Арсений останавливается за его спиной. Появляется ощущение, что Антон даже чувствует колыхания в воздухе от сбившегося дыхания Арсения. — Ты уйдешь? — Ты же этого хотел, разве нет? Антон слышит очередной прервавшийся выдох где-то сзади. Куда-то ему в шею. Совсем близко. Перебор. Он оборачивается и чуть вплотную не сталкивается с Арсением, который исподлобья наблюдает за ним. С опущенными по швам руками, с мотыляющимися от ветра капюшоном и челкой, скрывающей лоб. Арсений чешет нос, прикусывает губу, опускает взгляд, будто сам не понимает, что происходит. — Ты не знаешь, чего я хочу, — через момент, за который Антон успевает мысленно себя похоронить, говорит Арсений, а затем добавляет совсем тихо: — И я тоже не знаю.  — И я. Они смотрят друг другу в глаза. Вокруг так тихо, что кажется, что весь город умер на несколько секунд, пока они застывают вот так — на расстоянии нескольких сантиметров, молча, глядя друг другу в глаза. И будто не было несколько месяцев тишины и расстояния, и будто бы все дальше будет хорошо. Только Антон знает, что так не бывает. По крайней мере, в жизни. — Обнимешь меня? — Если ты хочешь. Антон задерживает дыхание, когда Арсений поднимает на него взгляд. Вновь. — Я хочу. Арсений прикрывает глаза, чуть приподнимает подбородок, тянется к нему весь, и Антон думает, что никогда он не хотел поцеловать его так сильно, как сейчас, но Арсений просил не об этом, хотя Антон буквально готов на все что угодно, кроме… одной вещи, которой он пока не в состоянии понять. Арсений, цепляющийся за его затылок пальцами, будто является ответом на все имеющиеся вопросы. Антон крепко сжимает его в объятиях, практически перестает дышать синхронно с замершим Арсением. Они в этот момент будто достигают финиша вместе — через пустыни, сушащие кожу, через километры, от которых совсем не сильно тянет под сердцем, и через границы, в которые, блять, оказывается, ничего и не упирается. — Все еще чувствуешь что-то? Арсений отвечает через один вдох и два выдоха: — Да, — шепчет в ухо он; этот момент цепляет Антона до мурашек. — А ты? Не знаю. Антон вздыхает, обхватывает Арсения покрепче и зажмуривается. Внизу живота змейкой сворачивается ощущение потерянности и безликого страха, липкого и противного. Он понимает: все упирается в него. Не в границы — в Арсения. Который не отпускает его, а только обнимает крепче. Где-то начинает накрапывать мелкий июньский дождь.