*
Сережа как-то сказал, что у Антона полностью отсутствуют тормоза: если он во что-то вклинивается, то не остановится никогда. «Ты какая-то сломанная машина, — говорил он. — И я не знаю, можно ли тебя починить». Антон ничего не ответил тогда, потому что он понимал, что Сережа прав. В нем тысячи мигающих неполадок — а он продолжает жить, не пытаясь их исправить. И так всю жизнь. Он одновременно думает и не думает о себе, и это чертовски странно на первый взгляд, потому что Антон не может понять, кто его собственный приоритет — он сам или другой человек. Человек, который сейчас стоит рядом с ним и чуть ли не засыпает, припадая плечом на холодную и обшарпанную стену подъезда. Здесь всегда холодно, мрачно и «некрасиво», как однажды сказал Арсений, не имея, Антон уверен, это в виду. В его словах всегда приходилось искать второе дно — если даже не третье. — А тут все так же… отталкивающе. Антон надеется, что Арсений не подразумевает его квартиру — или его самого. Они заходят практически одновременно, стоит только прозвучать щелчку открывающейся двери, а потом толпятся в небольшом коридорчике, пытаясь снять обувь и верхнюю одежду. Антон, глядя на Арсения, нагнувшегося, чтобы развязать шнурки на кроссовках, допускает глупую мысль о том, что ему нравится, когда все вот так — когда они только вдвоем, в густом мраке, в тесной комнатке, едва ли имеют возможность друг друга увидеть. Когда все такое настоящее и нужное. Когда Арсений аккуратно расшнуровывает обувь, а сам Антон, зацепившись за край кроссовки, спихивает ее одним нелепым движением в угол. А Арсений не обращает на это внимания. — Отталкивающе… в каком смысле? — все-таки спрашивает он через силу, не смотря на Арсения, пока тот, проверив что-то в телефоне, останавливается напротив него посреди затемненной гостиной. Арсений приподнимает брови и чуть втягивает щеки, отчего его лицо приобретает до того забавный вид, что Антон мысленно улыбается, пока на собственных губах повисают последние слова, так и не брошенные вниз — на пол. — Имею в виду… ну, этот район всегда казался мне каким-то… черствым? Будто жизни нет. — А где она, по-твоему, есть? — Где-нибудь на окраине, думаю, — задумчивым голосом говорит Арсений. — Где люди, знаешь, такие… живые? Не знаю, как это описать, — ни одно слово на ум не идет. Просто там они буквально борются за выживание, наверно… меня восхищает это. — Он идет за Антоном, который вслушивается в каждое его слово, на кухню, оглядываясь так, будто здесь могло что-то измениться с момента его последнего прихода сюда. Но здесь все так же. И Антону даже не стыдно себе и Арсению в этом признаться: да, здесь все та же оборванная по краям, порезанная ножом посредине скатерть, потрепанная жизнью и количеством сигарет стеклянная пепельница, мирно стоящий музыкальный центр где-то в углу кухни — Антон не слушает музыку через него, отсутствие времени сказывается на этом. Да, здесь все так же: и запах такой же — немного горьковатый, с привкусом отчужденности и одиночества, — и полумрак, тихий и даже немного успокаивающий. Да. И Антон к этому даже привык. Арсений, кажется, хочет сказать что-то еще: он всегда был человеком, умеющим и желающим хорошо изъясняться, но когда это касается их двоих — отнюдь, и язык заплетается, и сердце сжимается, и вроде даже силы куда-то уходят. Антон может его понять, но не знает, правильно ли это. Правильно ли то, что Арсений, как и раньше, присаживается на стул около окна, подкладывает под подбородок руки и заискивающим, скользким взглядом осматривает кухню. Антон открывает рот, но из него не доносится ни звука — лишь тихий, отчаянный выдох. Он продолжает ломаться. Прямо сейчас, стоя напротив внезапно замолчавшего Арсения, Антон ощущает, как хрустят какие-то моторчики и механические рычажки внутри: они трещат, как сломанное, давно не ловящее волну радио, а затем раскалываются на части — как неожиданно оборванная песня. — Поздно. — Да-а, — тянет Антон, опуская взгляд на собственные руки, опущенные по швам. — Люблю такое время. — Я знаю, — говорит Арсений, и на его губах проскальзывает тень мягкой улыбки. У Антона появляется мимолетное желание рассмеяться — да, Арсений действительно много знает. — И утро ты любишь. Сильнее раннего утра и ночи Антон любил разве что его. Арсения. Границу, разделяющую «ту самую» прошлую жизнь, где не было буквально ничего, кроме бесконечных дней и пустых слов, и «новую» волну — волну, где он, едва умея плавать и варьировать на водной поверхности, научился как-то… жить? Сложно все его прошлое описать словом «существовать», потому что много что происходило: и запись первого альбома, и различные тусовки, и интрижки, обычно заканчивающиеся на пустом «никак», и музыка, и Арсений, и свобода. Свобода физическая — от всего, что когда-то приковывало жестяными наручниками. Но не внутренняя. И это острым камнем карябает сердце. Взгляд Арсения говорит: «Я знаю, о чем ты думаешь, — и каждая буква тянется, как самая медленная мелодия в мире, — расскажи мне об этом». Он толком-то и не смотрит на Антона — прячет глаза под челкой, чуть охватывающей лоб, и оглядывает, наверное, кухню. Может, его тоже невольно возвращает в ту зиму — когда они сидели здесь в тишине, имея слова и претензии друг к другу, но предпочитая молчать и лишь изредка соприкасаться ногами под столом. Задерживать их в том же положении так, словно ничего не происходит. Продолжать греть. — Мы так долго не целовались, — вдруг проносится у Антона в голове и одну долгую секунду он думает, что ему лишь послышалось. Но Арсений действительно это сказал: об этом говорит его взгляд, направленный прямо на него. И губы. Чуть сжатые. — Ты что имеешь в виду? — Я имею в виду, что мы давно не целовались, — очевиднейшим тоном оповещает Антона Арсений и на секунду жмурится так, будто ему тяжело говорить. Антон сглатывает слюну, отворачивается, чтобы открыть и закрыть ящик с какими-то приправами, купленными его матерью долгое время назад. Поворачивается обратно. Едва дышит. Отчего на него так действует этот вопрос — он хер знает. — И это так глупо! — резво восклицает Арсений. Антон, глянув на него, узнает в этом тоне то самое энергичное нечто, которое он любит. Правда, не признается еще до конца себе. — Так глупо, но я так хочу тебя поцеловать, это прям… пиздец. Я думаю об этом с момента в подъезде, когда ты пытался ключ вставить. Скажи мне, — с особенной яркостью в глазах просит он, — я нормальный? Как это вообще работает? Меня сперва пуляет от тебя как ошпаренного, а потом я вновь тут — это уже даже не комедия, а какой-то… Он не находит слова. А Антон, мысленно задохнувшись от такой пламенной и чувственной — поистине арсеньевской — речи, выдает только одно: — Ты нормальный. И если ты нормальный в другом смысле, то… Я сам такой же. Едва ли далеко ушел. Арсений усмехается, но отстраненно и едко. Ему кажется, что Антон не понимает его, ведь как можно понять другого, ни разу не побывавшего в твоей шкуре человека? Как можно сочувствовать ему и проживать что-то словно за него, если ты все еще владеешь только собственной жизнью? Арсения пугает то, что его никто никогда не сможет понять — если только на словах. На кухне стоит какой-то назойливый и не исчезающий запах чего-то пряного. Арсений поправляет воротник свитера, еще раз усмехается и на секунду прикладывает похолодевшие ладони к горящим от явного смущения щекам. Антон так и не двигается с места, наблюдая за ним, — он не может позволить себе этого сейчас. Почему-то с ним вновь говорит Арсений. Хотя идея «говорить» принадлежала ему. Он исправляется на третьей минуте злосчастной тишины: — Я имел в виду… ты нормальный, если хочешь этого. Я ненавижу слово «нормально», но… это реально так, — едва ли уверенно выдавливает из себя Антон, словно соскребая эти слова с собственного дна, где он прячется уже долгое время. Голос его предательски хрипит, и Арсений это замечает. — Я тоже многого хочу. Порой я не осознаю этого, потом только понимаю, что вот так все, но… Арсений вновь задает вопрос, от которого у Антона подскакивает пульс и усиливается стук сердца — может быть, это только у него в голове, но лоб действительно покрывается липким слоем испарины. — И чего ты хочешь сейчас? Я тебя. Хочу. Хочется закричать. Я тебя во всех смыслах хочу. Рядом. И Антон почти об этом говорит. Он об этом кричит каждой мыслью, каждой беспорядочно зачеркнутой строчкой, но в реальности и рта открыть не может — он никогда не может. Антон не умеет обо всех этих чувствах как-то говорить, по-нормальному говорить, ему всегда кажется, что не просто каждое слово — буква становится нелепой, а сам он только лепечет какую-то чушь, не помогая этим никому. В прошлом Арсений, наверное, задал вопрос еще раз, чуть настойчивее, но теперь, будто за этот долгий холодный период до него дошли новые, не раскрывшиеся ранее стороны Антона, он просто смотрит на него — он ждет. Чего угодно. Может, за это время где-то начинает идти дождь, в то время как на другой части планеты серые тучи улетучиваются в пространстве, и солнце начинает печь головы, может, кто-то кому-то признался в любви — или измене, — а может, где-то для кого-то закончилась страшная ночь и началось утро, долгожданное и нужное. В реальности, в которой находятся Антон и Арсений, часы отсчитывают несколько минут тишины, за которые Антон умудряется поникнуть от собственных мыслей, а Арсений прокрутить в голове их сегодняшнюю встречу еще раз — от неуверенного «привет» до этого натянувшегося канатом молчания. Ему страшно оттого, что они стоят на одном месте — и двигаются лишь назад-вперед маленькими шажками, отчего кажется, что у этого действительно нет ни начала, ни конца. — Ты можешь не отвечать, если не хочешь. — Арсений приподнимается со стула и осторожно подходит к Антону. Его накрывает странная, совершенно не описываемая никакими словами в мире паника, но он все равно ступает по холодящей кожу плитке. Антон исподлобья наблюдает за ним: он не стремится подаваться вперед, даже взгляд его какой-то недоверчивый, что Арсения пугает вдвойне, он от этого чуть ли резко не затормаживает, но все-таки делает над собой усилие и останавливается прямо напротив. Пальцы рук дергаются в порыве коснуться поджатой нижней губы или сморщенного в хмурой задумчивости лба, но Арсений и тут не позволяет себе этого. — Но, Антон… я все еще боюсь того, что ты исчезнешь. Не дай мне тебя упустить. Голос Арсения не плавный, как может показаться, а обрывистый: он постоянно делает паузы между словами, то и дело проводит рукой по лицу, словно хочет стереть что-то, что прилипло к коже и не желает исчезать, и Антон видит, как тот волнуется. А чего он боится еще? Почему он так скрывается? Может, его отталкивает Антон? Его мнимая закрытость, появившаяся так не вовремя, что хочется побиться лбом об стекло кухонного окна или сразу же выброситься. Но Антон не позволяет таким мыслям заходить далеко. Он никогда не позволяет. — Я не хочу больше бежать от тебя, — прямо говорит Арсений, несмотря на тяжесть в зеленых глазах, в упор глядящих на него. — Ты хочешь? И он не упоминает конкретно что-то. Не объясняет. Ветер за тонким стеклом насвистывает мелодию приближающейся ночи. От столкнувшихся, едва двигающихся серых облаков в небе садящегося на горизонте солнца совсем не видно — да даже если бы и можно было посмотреть на этот слепящий шар, уделить этому короткое мгновение жизни, Антон бы этого не сделал, ни при каком условии. Он бы посмотрел Арсению в глаза — в его голубые, отливающие грустью глаза, искренне, каждой жилкой надеясь, что он увидит там то самое. То самое «нужно», «будем», «справимся». Антон и сам раньше это говорил — потом уже не смог. Сейчас он тянется вперед, хватает Арсения за запястья и, не встречая сопротивления на чужом лице, прикладывает теплые ладони к собственным щекам. Потому что нужно. Потому что должно быть. Он так много хочет, а чего — понятия не имеет. Но Арсений рядом, а внутри — тихо. — Послушай, — начинает тихо Арсений с новой стороны, чуть поглаживая костяшками лицо Антона, — прошлое на то и прошлое. Я совру, наверное, если скажу, что не смогу без тебя жить — я смогу, но мне будет тяжело. А раз ты все еще идешь ко мне — значит и тебе, я прав? — Антон кивает, и Арсений целует его в щеку, горячо и мягко. Антон подмечает, что от него пахнет улицей и практически исчезнувшим запахом какого-то одеколона. Ему это нравится. Всегда нравилось. — Мы не можем друг от друга скрыться. — Но разве это нормально, что мы постоянно вот так — то общаемся кое-как, потом прячемся, а затем… вот здесь, у меня? И он просит Арсения взглядом: пожалуйста, скажи, что это нормально, что да, все нормально, но его просьбу встречают растерянностью и полным бессилием. Рука Арсения все еще касается его горячей щеки. Гладит с нежностью. — Нормально, наверное, — отвечает он и подается вперед, оставляя еще один поцелуй на теплой коже. Антон сглатывает, чувствуя, как сердце наливается теплом и спокойствием. — Откуда мне, нам знать? И когда внизу дороги, на улице, проезжает визжащая скорая помощь, Антон выбрасывает из головы летающие самолеты, слова Сережи, острый страх и обжигающий холод и, опустив руки Арсения со своего лица, исступленно жмется к его губам, зажмуриваясь. Арсений тут же отвечает, льнет к нему с мягкостью, так, как необходимо, цепляется пальцами за бока Антона. Они словно выбрасывают это, избавляются от всего, что тянуло назад, одним только соприкосновением губ, и это так странно — целовать друг друга, наизусть ведь зная каждую трещинку, каждый изгиб. Практически предугадывая каждое движение головы через секунду, следующее касание ладоней. Но — одновременно с этим — все будто в первый раз, и Антон не знает, хорошо это или… Ему так нравится. Ему всегда нравится. И он ведь знает, так хорошо знает, что они не решат и не уйдут от проблемы, которая сейчас хоть и перестала мигать ярким, врезающимся в глаза неоновым цветом где-то в голове, но все равно остается там, внутри, — а получится ли ее вытащить, Антон как раз таки не знает, потому что это невозможно узнать наперед. Арсений сейчас рядом. Он целует его едва отрываясь от губ, постоянно тянется пальцами к его плечам, а затем вжимается в живот, и Антону впервые нетрудно признать, что он, блять, соскучился, он так сильно по нему соскучился. И он говорит, чуть срываясь на хрип: — Я так тебя… по тебе скучал, — в самые губы. — Так сильно, ты себе не представляешь… Арсений в его руках замирает на одну сотую секунды, чуть отодвигается, но не настолько, чтобы Антон не смог уловить малейшее изменение в его лице или тончайший запах его духов, практически испарившийся и потерявшийся на одежде Антона, в затемненной кухне. В голубых глазах за мгновение пролетают сотни самых разных эмоций, и Антон искренне удивляется, как этот человек вообще выдерживает такой чувственный запал на собственных плечах. Там и кричащее изумление, и недоверие, и облегчение, и беспокойство. И еще что-то. Но Антон больше не пытается копать глубже: только опускает ладони на локти Арсения и соприкасается с ним лбами. И у Арсения горит лицо. И он так давно мечтал спрятаться от всех. Он бегал, метался между городами, скрывался за дверями номеров, но держал внутри ту чертову надежду на хотя бы один вот такой вечер спокойствия — с Арсением, в тишине, под ночной тенью. Антон практически доходит до той стадии, когда его хотя бы что-то в жизни начинает устраивать, и это охренеть какое крутое чувство, думает он, вглядываясь в знакомые и чужие глаза одновременно. Но от чуждости там остается совсем чуть-чуть — и это то самое невысказанное. — Все будет хорошо, — говорит Арсений, и его глаза красиво блестят во мраке. Антон старается это принять. По новой.*
Музыка из наушника продолжает стучать — практически набатом — в голове, когда Антон, будто одним длинным, широким шагом преодолев коридор, рвущихся к нему с какими-то воскликами и поздравлениями с отыгранным концертом людей и организаторов, врывается в гримерную комнату. Тут пахнет смешанными духами Антона и Арсения: один аромат — легкий, ненавязчивый, а второй, тот, который слоем лежит на Антоне, — едва уловимый, но более резкий, затягивающий. Антон мечтает от него отмыться примерно с момента, когда вышел на сцену и тот прозрачный шлейф тянулся за ним. Арсений, сидевший до этого в уголке небольшого дивана, тут же поднимает голову, когда Антон с глухим стуком закрывает дверь, и отбрасывает телефон в сторону — тот отлетает в противоположный угол, а сам Арсений подскакивает и тянет губы в улыбке, поддерживающей, говорящей то самое: «Ты смог. Я видел». Кажется, пролетает целая жизнь за то длинное, тянущееся, как минута томного ожидания, мгновение, пока Антон дает себе возможность молчать — накопить силы, — пока Арсений продолжает стоять между диваном и столом с закусками. Забавно, или нет, но Антона они совершенно не волнуют, хотя не ел он около трех или четырех часов — перед концертом он никогда не забивал себе желудок, воды или подсолнечного масла хватало, — взгляд его направлен в пол. Легкие постепенно приходят в норму, а сердце осторожно перестает отбивать чечетку об грудь. — Ты замечательно справился, — говорит Арсений, пытаясь скрыть волнение в голосе поддержкой. — Ты смотрел? Я думал, ты не выйдешь отсюда, — выдает Антон, глядя на Арсения исподлобья, — он еще не мог найти в себе силы «очнуться» после огромного концерта. Арсений смеется, качая головой и одновременно с этим разминая пальцы на руках. Антон смотрит вперед, на него, и задумывается: а всегда ли Арсений был таким? Медлительным, спокойным — чересчур спокойным, — словно потухшим, как догоревшая свечка. Навряд ли. Антон понимает, что ему лишь кажется, — на самом деле Арсений все еще был собой, взрывным, эмоциональным, но при этом умеющим огорождать себя от «опасности» в виде неизведанного, непонятного и неизвестного. Правда… в неизвестность с Антоном Арсений идет всегда. — Смотрел, конечно, ты обижаешь меня, — посмеявшись еще раз, отвечает Арсений, будто эта реплика в аккуратной упаковке была подготовлена для произнесения заранее. — Конец был взрывной! Я сперва подумал, что это что-то мне напоминает, может, прошлый декабрь, когда мы в Москве были, помнишь, но… нет. Это что-то новое, Шаст. Прям… до мурашек. Антон не умеет реагировать «правильно» на такие слова: обычно он лишь улыбается, ведет плечами или опускает взгляд, но не от смущения, а от бессилия перед самим собой. Как бы Антон не пытался вытаскивать из себя слова, музыку, «вдохновение», частенько выдержка его подводит — и приходится работать на последних ресурсах, стараясь не обращать внимания на мигающий индикатор заканчивающегося «бензина». Ему тяжело принимать комплименты, слова поддержки — он боится в них поверить, их принять, — ему всегда кажется, что «спасибо» из его рта звучит фальшиво и «неправильно». До мурашек. Антон сглатывает, проводит языком по зубам, чуть прикусывает в нервном жесте нижнюю губу и начинает качаться с пятки на носок. Арсений явно сказал это искренне — об этом говорит буквально все. От улыбки, легким мазком наложенной на губы, до взгляда, сканирующего его, как чертов рентген. Сердце пропускает короткий удар, когда Антон слышит приближающиеся к двери голоса администратора и менеджера. Он не хочет, чтобы их прерывали, несмотря на то что они толком-то ничего и не сделали, как стояли, так и стоят на тех же самых местах. Только телефон Арсения, небрежно брошенный в угол, постоянно гудит от приходящих оповещений. Но это, как и внезапно потерявшая свое истинное назначение еда, его, Арсения, не волнует. — Как давно ты здесь? — шепотом спрашивает Антон, делая несколько шагов в сторону, к зеркалу у стены близ дивана. Он намеренно говорит тише, чтобы их не услышали люди по ту сторону двери, и неосознанно заминает слова Арсения в тишине, надеясь, что тот его поймет. — Думаю, с момента, когда ты уже собирался уйти со сцены. — Почему не… подождал? Арсений опускает голову, делает несколько шагов к Антону. Половицы скрипят. — Не думал, что у тебя будет время на меня. Антон уже открывает рот, чтобы возразить, как в голову огненной стрелой врезается воспоминание, когда он сказал Арсению, что он не готов променять карьеру на него самого. Слова о ебаных «границах» режут сердце. Арсений ведь понимает, он ведь это все помнит, и ему, наверное, обидно, так по-детски обидно, что Антон уже готов молить его о прощении, вываливать из себя все сожаление о том потраченном впустую времени. Но его останавливают. Арсений касается его плеча рукой. Ведет ниже, к предплечью. Чуть сжимает кожу. — Не надо, — как и Антон когда-то, останавливает его от почти сорвавшегося с языка извинения Арсений. В его глазах виднеется негромкая, но кричащая просьба. — Ты не мог раньше иначе. Я мог. Ты… ты не понимаешь, ты просто… Дай мне починить нас. Пожалуйста. Антон обнимает его за шею, ощущая, как горячие руки Арсения касаются его спины. Легкий, практически неуловимый истинный запах Арсения чувствуется так явно, что Антон едва ли не теряется в этом. Он не знает, с чего им начать их «исцеление» друг с другом, но Арсений, кажется, не хочет ничего торопить — он старается делать все постепенно, медленно, тщательно. — Нас прервут, да? — говорит Арсений Антону на ухо. — Не думаю, что мы им дадим, — со слабой улыбкой на лице отвечает Антон и прижимается щекой к макушке Арсений, пока тот жмется лбом в его шею. — У нас есть примерно одиннадцать минут. — А я думаю, что больше. И… с каких пор ты так уверен в цифрах? Антон пожимает плечами как-то нечетко, смазано, а затем приближается к лицу Арсения, пока тот, прищурившись от бьющего в глаза яркого света торшера, что-то говорит. Говорит о времени, о голосах в коридоре, о музыке, о них. На самом же деле Арсений молчит. Но в его глазах проносится столько слов, что, наконец целуя его губы, Антон понимает его и без их произнесения. — Что теперь? Задавая этот вопрос, Арсений не ждет ответа, хотя Антон готов, наконец, сказать: — Я тебя… сегодня, завтра, сейчас. Люблю. И если в этих одиннадцати минутах заключается целая жизнь, Антон готов жить в них вечно.