Песня без названия

В конце июня у Антона начинаются гастроли: он мотается между городами, отыгрывает репертуар, а потом между сценой и рейсами, где-то в очередях, в коридорах и закрытых гримерных, пытается набрасывать строчки песен, умоляя себя не забиваться в панцирь окончательно. От людей, ждущих от него чего-то невероятного, от мешающих предрассудков в голове, с которыми он не хотел разбираться, да даже от жары, от которой мозги, кажется, превращаются в плюющееся ядом нечто. Когда-то давно, когда у него за плечами и трех десятков концертов не было, он вшил в себя правило: никогда не давать себе погрязнуть в отчаянии, даже когда кажется, что из этого дерьма нет выхода. И несмотря на столь огромный период, прошедший с того момента, он все еще не может следовать этому до конца: каждая неудача воспринимается не так остро, как бывало в особо сложные для восприятия ситуации, но и не так легко, как хотелось. Антон очень боится одного: забиться в кокон собственной печали и не принимать ничью помощь, даже когда спасительная рука маячит прямо перед лицом. Он страшится еще одной вещи: упустить момент. Момент вдохновения, в которое он последней надеждой верит, истины, когда его внезапно озарит чем-то высшим и ранее недоступным, и момент времени, потому что оно ускользает, подобно людям, скатывающимся с горы: раз — и они уже где-то внизу, чуть ли не закутанные в сугроб. А ты их уже и не видишь: только мелкие черные точки мельтешат вдалеке. Антон, как и любой другой человек, не может бороться с чем-то неосязаемым и невидимым, поэтому он не понимает себя даже наполовину. Как максимум, процентов на шестьдесят, с погрешностью. Оттого, что он придерживается мысли, что того, чего он не видит — не существует, с внутренними проблемами получается примерно так же. Пока с ума не сойдет, делать ничего не будет. Живи или умри, — нашептывает тихий голосок сознания, — умри или живи. И он — опять — живет. Встает с кровати, хватает с тумбочки сигареты. Они новые, еще запечатанные, поэтому Антон стягивает пленку и пару раз стучит ими по подоконнику — старая-добрая привычка вылилась в своеобразный ритуал перед каждой новой пачкой. Курить не хочется, но Антон курит — просто чтобы как-то отвлечься. Отвратно. Но убирать эту стабильность из жизни не хочется. Мысли, когда Антон делает уже две затяжки, никуда не деваются, тяжесть в теле — тоже, но теперь он хотя бы «спокойно» смотрит в окно, выходящее на какую-то незнакомую улицу. Серые, грязные закоулки с такими же безликими людьми впечатляют его, наверное, немного больше, чем центры городов, — обычно здесь и прячется ядро, истоки, то с чего многие начинают. А может, и на чем заканчивают. Кажется, Антон действительно что-то теряет в себе — то ли закаленную выдержку, пробивающую стены во времена кризиса, то ли основу всего, что держало его на ногах. Это одно и то же в принципе, но Антон хотя бы сейчас хочет побыть задумчиво курящим сигарету человеком, которого волнуют не только его собственные проблемы. А еще чьи-нибудь. Но думать об этом он пока не желает от слова совсем. Пока. Как будто не вытрахивает этим себе голову все остальное время. Он плох в этих всех делишках — чувствах, общении, любви. Его хватает на что-то мимолетное, ни на что не обязывающее, потому что большее всегда заканчивается крахом — кто-то да уходит, потому что не может выдерживать. Антон обычно делает это первым, так как другой человек будет пытаться вытаскивать их на поверхность, думая, что у этих «отношений» есть смысл, когда Антон уже понимает, что все — занавес опущен, можно поклониться и просто уйти. Живи или умри. Если не вдумываться в смысл, то эта фраза даже классная. Антон затягивается снова, когда в дверь стучат. Он знает, кто там, — либо звукарь, который вновь хочет что-то спросить, либо Серега, его вечная подмога. Со сквозняком из-за закрывающегося окна из головы вылетает первая мысль об Арсении — глупая какая-то, Антон ее уже и вовсе не помнит. Только кончики пальцев чуть подрагивают. Он искренне надеется, что это от сигареты, которая уже тлеет на дне пепельницы. — Пришел сказать, что мы собираемся пошляться в городе, — говорит Серега, когда беспристрастно заходит в номер, и причмокивает губами. Волосы растрепанные, значит он недавно спал. Антон бросает в рот жвачку и оглядывает его с ног до головы. — И еще: у Попова какая-то постановка будет в театре питерском, Оксана сказала. Вот. Сообщил важнейшие новости — какая-то хотя бы заинтересовала? Он бубнит что-то еще, плюхается на его кровать и начинает подкидывать и ловить подушку, пока Антон пытается окончательно познакомиться с новой мыслью: Арсений тоже будет в Питере — а туда они возвращаются уже через два дня, чтобы убить двух зайцев: и концерт провести, и дома отдохнуть.  — И зачем было говорить мне про театр? Ты же знаешь, что я туда не хожу толком. Сережа опускает на него хмурый взгляд и качает головой. Каждое его движение — даже подбрасывание подушки — пропитывается неверием и иронией: Антон так и видит, как он смеется про себя над его словами. С-сука. У Антона аж зубы скрипят от злости. Но не на него — только на себя. — Вообще-то, — начинает Сережа говорить интонацией, которая так и говорит о том, что знает он, как Антон не ходит в театры, — ты всю прошлую осень там ночевал практически. Что, не помнишь, дружок? Антон делает несколько тяжелых шагов вперед и плюхается на кровать к Сереже. Смотрит пустым взглядом в потолок, чувствуя, как начинают работать медленные шестеренки в голове. И правда. Ночевал практически. Только не в театре — у Арсения. Добираться от театра до его квартиры было не сложно, поэтому они пользовались такой возможностью, чтобы не гоняться на другой конец города, где жил сам Антон. У Арсения как раз был разгар премьер разных постановок, он крутился примерно так же, как крутится Антон весну-лето из года в год, поэтому было классно потусоваться с ним в тот период. Вообще, тусоваться с ним было клево — без проблем, легко как-то, словно проводишь время с человеком, которого знал еще в прошлой жизни и с которым вас связывало что-то большое и крепкое. Арсений заряжает энергией, идущей из него, как непрекращающиеся осенние дожди, как чертовы гром и молнии, это Антона всегда восхищало. По-банальному больно в груди только, когда он понимает, к чему они в итоге пришли — к разрушенному терпению и раздробленному на осколки пониманию. Вообще, Арсений не был сложным. Только грустным. Жаль, что даже здесь Антон умудрился запороть все. Кажется, на его лице отображается отвращение, поэтому Сережа тут же бьет его в лицо подушкой. Но смотрит при этом серьезно — наверно, он на Антона никогда так не смотрел. — Задумался? — Есть такое, — вздыхает Антон и прикрывает глаза. Под веками оживает Арсений. Он открывает глаза. — Хочу чего-то, но не понятно, чего именно. — Его, наверно. — Что? — спрашивает Антон так, словно не услышал. — Его ты хочешь, — отвечает Серега так, словно поверил. Они смотрят друг другу в глаза. Антон — так, словно ухватился за что-то нечеткое, что-то ранее недоступное. А Сережа — чисто из желания хоть как-то помочь. Наверно, с этого что-то начинает меняться. — Не говори чепухи, — мажет словами по воздуху Антон, делая вид, что внутри ничего не дребезжит и не ломается. — И прекрати ты уже сидеть с таким лицом, словно ты тут самый умный, бля. Я и так все прекрасно знаю. — Ага. Не поверил. Ну и хрен с ним. Антон мысленно отмечает, что доволен собой. Может, хотя бы сейчас. На одну секунду. Доволен тем, как легко рассекла воздух ложь, соскользнувшая с губ. Сережу подкидывает с места, он подходит к тумбе, хватает несколько сигарет и, не глядя на Антона, который смотрит на оборзевшего друга, идет к двери. В этом-то и преимущество Сережи: он не останавливается, даже когда сомневается в своих действиях и словах. Антон знает его несколько лет; за это время он успел хотя бы чуть-чуть его узнать, но некоторых тайн он так постигнуть и не смог — например, его умение уходить, когда нет желания и сил. Антон так никогда не мог. Потому что боялся отпускать, боялся, что не вернется. Где-то за стеклом шумит летящий в небе самолет. Сережа оборачивается, встречается с Антоном взглядами и открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же его захлопывает. Выглядит он при этом довольно смешно — с еще больше растрепавшейся макушкой, в мятой одежде и с сигаретами за ухом. Вот такие вещи отвлекают Антона гораздо лучше, чем какой-то там дым в легких, от которого только плеваться хочется. — Во-первых, спасибо за сигареты. — Пожалуйста. Антон давит улыбку, рвущуюся на губы. Сережа — тоже. — Во-вторых, я не понял, ты пойдешь? — Скорее всего. Сережа кивает и выходит из номера, громко хлопнув дверью. В коридоре слышатся его глухие шаги и кашель. Антон, глядя на черную точку в небе, отчего-то уверен в двух вещах: в вопросе Сережи определенно есть другой смысл, а еще… он явно хотел сказать что-то еще. Но смолчал, совершенно не сомневаясь в собственном решении. Но нравоучений с Антона достаточно. Сам разберется. Как всегда.

*

Арсений знает, что каждый в этом мире одинок. Один друг или восемь друзей, крепкие отношения с родственниками, чувственная любовь, когда полностью отдаешься человеку, — все всегда одиноки сами того не подозревая. В окружении семьи или поздним вечером в объятиях любви всей жизни — оно все одно, цветное или черно-белое. Где-то в глубине души, когда в комнате потухает свет, когда соседи за стеной перестают перешептываться, ходить по скрипящим половицам, Арсений знает: он один. И каждая подобная мысль в ночи всегда сводится к одному — к Антону, рассекающему расстояние между городами, но не между ними. Арсений горько соврет, если скажет — да даже подумает, — что его это не волнует, не колышет, блять, вот совсем никак. До скрипящих зубов. До зуда под ногтями. В какую-то из смазанных июньских ночей он позволил себе забыться, дать сердцу надежду на то самое спокойствие. Соприкасаясь щекой с теплой кожей лица Антона, он поверил в то, что что-то образуется и «починится» по мановению внеземной магии, но… это такая глупость. Между ними все еще сотни городов и часовых поясов, несмотря на то, что живут-то они в нескольких районах друг от друга. Антон — та самая заевшая на подкорке сознания песня, которую ты напеваешь, сам того не осознавая, целый день и не замечаешь, как пролетают минуты, как утренняя заря сменяется чернеющей мглой ночи, — когда оживают все чувства. Он бы очень хотел разорвать все провода и наушники, отключиться от музыки, но Антон все еще с ним, живет в голове, так и не съезжая из той забытой квартиры. Только превращается в постояльца с каждым днем все больше. Больше не давая Арсению дышать, потому что это не свобода — это ее жалкое подобие. С ним было легче, чем без него. Вот она. Самая идиотская истина из всех. …этим вечером Арсений отключается. Сцена снимает с него не только обычную одежду, но и кожу, покрасневшую от переживаний, давящую на кости, скрывающую внутри все, что Арсений хочет скрыть. Он будто стоит перед целым миром, смотрит, как все эти люди вытягивают сантиметры тоненькой нити, которая заключает в себе все его жизненные силы. Смотрит — и едва ли дышит, глотает только сухость в горле. Арсений стоит сегодня на сцене театра, играет перед публикой, но на деле только перед собственными чувствами: перед бессилием, подгибающим колени, перед откровенностью, которая приходит в самый неожиданный момент, перед сокрушающей влюбленностью в Антона, убивающей в Арсении все, что только можно. Сокрушающая влюбленность в Антона. Странная фраза, но Арсению она приелась еще пару недель назад, — в момент, когда он сидел над сценарием короткометражки и случайно выловил это слово где-то внизу листа. Сердце по-киношному пропустило удар, но голова все еще находилась на месте — она не закружилась, и даже стучащее в сумасшествии сердце не норовилось свести его с ума. Только понимание приходило, медленное и мучающее чувства, что это такое — желание понять, быть рядом, ощутить эту медленно текущую под кожей влюбленность, когда за окном солнце, распаляющее стекла. А внутри — сизая туманность из высказанных и невысказанных слов. Жизнь вновь бросает Арсения к Антону — или же это он сам скребется, как собака, у порога, желая зайти внутрь. Арсений все еще не понял до конца. Когда он видит его в холле театра, хватает буквально несколько секунд, чтобы сопоставить собственные предчувствия и его присутствие здесь. Арсений чуть ли не задыхается от волнения, всколыхнувшего что-то внутри, и так и застывает посреди толпы, еле удерживая сумку и внезапно потяжелевший телефон в руках. Антон делает шаги к нему, а Арсений неосознанно считает секунды до того, как туман поглотит его полностью. — Привет, — говорит Антон, пока Арсений удивленно смотрит на него. — Почему ты здесь? Антон закусывает губу, заводит руки за спину и поднимает взгляд в потолок. А Арсений мысленно перебирает варианты развития этого разговора. Самый нормальный — тот, где Антон говорит, что в нем что-то поменялось, что они могут попробовать, правда, Арсений не уверен, что он будет рад такому раскладу событий. И самый идиотский — тот, где они снова расстаются, как самая придурковатая парочка, которая то сходится, то расходится, но все-таки от таких пар у них с Антоном есть одно различие. Они оба не ссорятся — только устают. А затем проходят круг и возвращаются. — Захотел прийти. — Антон мотает головой, поправляет челку. Арсения аж передергивает от этого жеста, потому что он знает, что это значит — Антон здесь по другой причине. — Мы можем… поговорить? — Зачем? — Арс… столько вопросов. В его голосе звучит усталость. Арсений чувствует, как она обволакивает его кожу, как нежелательный загар. Хочется то ли отмыться, то ли стащить это с Антона с концами. Чертово сокрушение. — Ты просто… невыносим, — говорит Арсений. Антон внимательно смотрит на него. — Я не понимаю тебя. Ты мне сказал, что не можешь «совмещать» меня и карьеру, что… что нет ничего в тебе, тогда почему ты здесь? Не трать ты наше время. — А если я скажу, что я себя тоже не понимаю? — парирует Антон, и голос его чуть ли не на грани истерики, но такого просто не может быть. — Я ничего не понимаю. Я очень сильно боюсь. Арсений в каждой падающей на пол букве слышит это. Слышит, как его просят о помощи. Но как он может Антону помочь, когда он сам — скопище проблем и переживаний? Он поворачивает голову, смотрит куда-то вбок, на проходящих мимо людей-призраков, нескольких коллег, которые машут ему рукой, и не может до конца понять, хочет ли он всего этого: повторяющихся из раза в раз диалогов, беспокойства в груди, которое чуждо так же, как и тихое «мы», вытащенное откуда-то из глубины, постоянных флэшбеков в голове, будто все это уже с ними было — если не в этой жизни, так в другой. У них с Антоном… сердце падает вниз и разбивается на части. У них с Антоном только разделенное на двоих понимание того, что полноценно живыми им отсюда не выйти — какую-то часть придется оставить на дороге, чтобы умудрится доехать до конечной точки. — Я все это знаю, Антон, — выделяя имя, говорит Арсений и вздыхает. — Но ты все еще невыносим для меня. Каждый взгляд Антона — как чем-то тяжелым по пальцам; голову давно раздолбали мысли и «сокрушающая влюбленность». Он смотрит так, как не смотрел никогда до этого, и в этом разница между этим днем и началом июня, или февралем, — тогда они оба держались за невесомую надежду на «счастье» в конце, думая, что все обязательно будет нормально даже без их вмешательства. А теперь Антон сверлит взглядом его лицо, впивается в глаза всей своей сутью, а Арсений только и может задыхаться от тумана внутри. И найти в себе силы сказать: — Я все равно буду задавать вопросы. А затем он берет его за запястье и идет к выходу. Больше не давая себе и секунды на то, чтобы пожалеть о своем выборе. Возможно, исход будет ни одним из тех, какой он загадывал. — Ты на машине? — Да, она там, — Антон делает движение рукой в сторону. — Арс?.. Он поджимает губы и опускает взгляд на их сцепленные руки — Арсений не заметил, пока рвался через толпящихся людей к выходу, как его пальцы обхватили ладонь Антона. И теперь он только чувствует, как влюбленность громко над ним смеется, больше напоминая собой предсмертные хрипы, как сокрушаются границы-дороги. И он не вырывает ладонь — только отворачивается от серьезного лица Антона и сжимает его пальцы. В безмолвии. Возможно, из них с Антоном это нужно только ему. Возможно, где-то в другой вселенной сейчас он не прав.

*

Антон никогда не замечал, как затихают голоса у него в голове, когда Арсений держит его за руку. Когда он опускает взгляд, не желая ничего объяснять, и на короткое мгновение сжимает его ладонь, сразу же расслабляя хватку. И вот оно. Это чувство. От которого тянет. Антон не хочет думать, что Арсений помогает ему дышать и смотреть на мир без мутной пелены, он не хочет — это всегда несет за собой разрушение, причем внутреннее, а уже оно помогает разбить те крупицы чего-то нового снаружи. У них так в феврале произошло — и Антон боится, что это все повторится. Что Арсений доверится ему вновь, откроется, как и когда-то, а потом Антон сам все и испортит снова. Не даст этому росточку стать полноценным цветком, только затопчет его и уйдет, не оборачиваясь. Затем вновь попадая в ловушку из собственных мыслей. Зачем, как так, почему? И еще миллион одинаковых вопросов без ответа. Антон себя не понимает совсем, только наблюдает за своей жизнью будто со стороны: смотрит, как переплетает пальцы с Арсением, как бегает от волнения его взгляд, слышит его прерывистое дыхание и не может дышать сам. Если так думать… Арсения Антон никогда не замечал. Цеплялся за его внешность, улыбки и бывало — за шутки, которых у них навалом. Он не видел будущего, не хотел проникаться Арсением полностью, прекрасно зная, как все получится в итоге. А еще. Антон очень много думает даже тогда, когда Арсений сидит рядом, не выпуская его ладони и иногда выдыхая слишком громко даже для них. И Арсений все еще не тяжелый человек — он очень и очень грустный. И запутанный в себе. Возможно, Антон понимает, что это у Арсения от него. — Сложно начинать с кем-то отношения, когда ты… любишь другого человека, — говорит Арсений тихим голосом. Антон весь подбирается и невольно соскальзывает пальцем на чужое запястье. Он кидает взгляд на замолчавшего Арсения и не дает себе отчета в следующем действии — начиная поглаживать кожу, он понимает, что, если его сейчас спросят, зачем он это делает, он не ответит, только закроет глаза и отключится от мира. В это время Арсений продолжает: — Все равно будешь о другом думать. Передо мной какие-то люди постоянно, кто-то пытается дотянуться, а я не хочу с ними. Сижу и отталкиваю всех. Арсений вырывает ладонь. Как-то неловко сжимает свое колено. Антон вздыхает и говорит: — Я тоже. — Антон отворачивается, стараясь не думать о том, что они снова на расстоянии. — Я тоже, Арс. У него больше нет слов — только вечное «я тоже» и ничего больше. Арсений это знает лучше многих и принимает так, словно Антон — не его сокрушение, а второе «я». Понимает так, как не понимает себя Антон — вместо него делает это, становится второй кожей, звенящей тишиной в голове. Помогает не сходить с ума. А еще не курить, хотя пальцы уже тянутся к пачке в кармане. Взгляд Арсения высверливает дыру в его виске. Кажется, по лицу уже течет кровь, и пылают вытекающие наружу мысли. На язык рвется что-то изнутри. Антон не сдерживается. Он никогда не держит такое в себе — боится задохнуться. — Прости. За это. За наше. За то, что не смогло нашим стать. Утонувшее. Арсений переводит на него ошеломленный взгляд, хлопает ресницами так, словно не верит, словно думает, что ему послышалось, опять выходя из образа невозмутимого человека, его пальцы белеют от усиливающейся хватки за собственное колено. Антон сглатывает, ощущая, как начинает дергаться глаз. Ему давно пора было это сказать. Еще в феврале, когда Арсений уходил. Еще в июне, когда он понял, в кого все упирается. Арсений действительно выглядит так, будто думает, что ему послышалось. Но такое никогда не слышится. И Антон, поднимающий взгляд в потолок машины, сжимающий пальцами одной руки запястье другой, больше ничего не говорит, да даже дыхание у него спокойное и уравновешенное, словно все это происходит сейчас не с ним. Не он сказал это «прости», как что-то, что мешало дышать и застряло тяжелым камнем в глотке, не теперь он проносит этот момент снова и снова в голове, не зная, правильно ли это — или у всего этого нет смысла? Это… блять. Это все. Он так долго бежал, что на коленях, на светлой — практически здоровой — коже появляются кровавые прорези, которые болят, отнимают все внимание у крушащих разум мыслей. Пыль пустынной и одинокой дороги застилает глаза, Антон вновь на перепутье, где бездонной дырой зияет выбор: либо идти дальше, несмотря на разодранные до мяса колени, либо же сдаться — прямо тут, под черным небом, которое без звезд, которое пугает одним только видом. Это все. Оно. Страшное, скрывающееся в глинистой пучине, запутанное в паутине. Антон ее сам плетет — медленно, тщательно, стараясь не думать о том, каково будет потом. Когда он закончит. Когда Арсений не пойдет за ним, когда Арсений не остановится, чтобы выслушать, увидеть, понять. Когда Арсений не обернется на финише. А Антон сгниет — как многие успешные люди, которым, кажется, совершенно не из-за чего переживать, у которых есть все и ничего, на деле, одновременно. Он сгниет, захлебнется, утонет, он предаст — и себя, и его. Арсений пристальным взглядом заставляет посмотреть на себя. Антон втягивает сквозь сжатые челюсти воздух, щелкает пальцами — от нервов, от переживаний, которые проносятся по всему телу, от пяток до головы, — а потом поворачивает голову и дает себе право не знать. Ничего не знать. Отпустить это, как старого воздушного змея, случайно ускользнувшего из ладони в небо. Когда вроде и жалко, а вроде… ничего. Он уже доживал последнее. Антон не хочет быть старым воздушным змеем — он хочет дышать. — Антон… Голос тихий, нежный. Арсений сочувствует. Он, блять, всегда это делает. Откуда в нем это? Откуда, как он вытаскивает это из себя? Неужели Арсений держит это в себе как неисчерпаемый природный ресурс и разбрасывается направо и налево? Но ведь это неправда. Это все он сам: такой хороший и понимающий, даже когда человек совершенно этого не заслуживает. Антон снова почему-то понимает это так, словно не понимал никогда раньше — ни прошлой осенью, ни в феврале, когда хлопнула дверь, ни даже в июне, когда над ними было только ночное небо, а вокруг — никого, только они вдвоем. Антон всегда шел на этот голос, как на единственный огонечек, плавящий воздух подобно сорокоградусной жаре, он боялся его не услышать — и потеряться, забыться. Почему-то Антон никогда не мог дать Арсению уйти из своей головы — будь то бесформенный образ, силуэт или просто голос. Наверно, он действительно боялся сойти с ума. …такой хороший, понимающий. Откликающийся. Именно поэтому Арсений всегда впереди. Именно поэтому у них и не срослось, не сплелось, не получилось. Антон почему-то не может и слова больше вымолвить, только смотрит пустыми глазами вперед, на проезжающие машины, на маячащих за стеклом людей. В голову приходит мысль: они с Арсением как заедающая пластинка дома у его отца — композиция останавливается на одном месте, но никто почему-то все еще не хочет это исправить, а только переставляет иглу на самое начало. Антон хочет дышать. Грудью, сердцем, разумом. Свободой. — Не говори ничего. — Антон щупает ногой педаль. На Арсения принципиально — ложь — не смотрит. — Не надо, я просто… Вообще нихуя не понимаю. Зачем было тебя вновь вытаскивать? Отрывать. Арсений молчит — он знает, что Антон не закончил. — Я не даю тебе жить. Я будто… блять, мы будто реально только и делаем, что играем в мои игры. Без правил, — говорит он, и нервная усмешка застывает на губах. — Такой идиот. Идиот. Такой… Арсений хватает его за плечо рукой, и Антона передергивает, но ладонь он не сбрасывает — на него касания Арсения действуют как гипноз. — Хватит себя корить, хватит, — помолчав, говорит Арсений. — Придумаем что-нибудь. Мы придумаем. Мы-мы-мы. Как жесткой корой дерева — по коже. Страшно, что не придумают, не выберутся. Антон на тысячи процентов уверен, что Арсений вновь смотрит на него так — с любовью, с пониманием, со скрытым сожалением, и оно настолько осязаемо, что Антон может дотронуться до него пальцем. — Я снова испорчу все. Я даже сейчас жалуюсь, порчу, пока ты вновь вытаскиваешь меня. Арсений ничего не говорит, но Антон чувствует вибрирующее в воздухе согласие. Арсений знает. Так много знает. — Я не знал тебя тогда. Не знал и пару недель назад. Но сейчас… все другое. Ты другой. Не думаю, что Шастун из прошлого пришел бы ко мне, чтобы поговорить. — Чего ты добиваешься? Этим. Антон вновь испытывает жужжащее под сердцем желание, чтобы его оттолкнули. Сам он этого уже не сделает — он проиграл. — Ничего, в том-то и дело. И… Шаст. Я бы не пошел, если бы не хотел. Если бы не… И он замолкает тогда, когда Антон был почти готов услышать это. Когда даже демоны, сидящие внутри, заинтересованно замолчали, раскрыв пасти в ожидании чего-то сладкого и неизведанного. — Я понял, — тихо говорит Антон. Тяжесть, похожая на ту, что бывает осенью, когда на улице холодная погода и отпадает желание что-либо делать, оседает на плечи. — Я бы хотел все поменять. — Я тоже, — доносится от Арсения, и голос его звучит словно из-под толщи воды. — Но я не думаю, что это имело бы все смысл. Если бы мы сейчас смогли перемотать время и сделаться идеальной парой. — Почему? — Ну… мы бы были другими. Не нами, да?.. А кто мы тогда? Антон вставляет ключ и заводит мотор. На языке вновь повисают слова. Но сказать Антону нечего.