Гончая

— Как идёт, господин Ковлейский? — Прекрасно, Яков Петрович, — следователь в голубом мундире инстинктивно отступает назад, когда в гостиную входит Гуро. Шелковый жилет винного цвета выгодно подчеркивает белизну шеи и лица Якова, затянутые в кожаные перчатки руки сжимают трость, осторожно складывают синие очки. Пальто эффектно подчеркивает рост и стройность следователя. Если бы Николай увидел его сейчас впервые в жизни, то застыл бы, не смея отвести взгляд. — Приступайте, голубчик, — властный кивок, и Николай, улыбнувшись про себя, послушно опускает кончик пера в чернильницу, готовясь записывать за следователем. — Значит, эта Аташинская собиралась замуж за купца Киринина. А у купца оказались связи: он за утро аж до губернатора дошел, чтобы это дело разобрали. — Да что тут разбирать. Очевидно, это почерк Клиговских. Убийство — грабеж. Ворвались в залу, задушили, вскрыли сундук… Дальше Ковлейского прерывает короткий смешок, вырвавшийся у Николая, но он тут заходится в кашле, чтобы скрыть это. — Простите моего помощника, уважаемый Виталий Владимирович. Николаю Васильевичу с утра что-то нездоровится… — тянет Яков, бросая на Гоголя быстрый взгляд, в котором читается беззлобная усмешка. — Он знал её, — вырывается у Николая, и он тут же прикусывает костяшку указательного пальца. Трудно сдерживать себя, когда знаешь правду. Прошло немало времени, прежде чем он научился лицезреть свои видения без болезненных припадков, немаловажную роль в этом сыграл Яков Петрович. — Простите? — мастерски делает удивленный вид Гуро. — Убийца… Он знал её, они были… близки. Ковлейский делает шаг вперед, словно намериваясь прервать его, но Яков Петрович теперь уже совершенно явно усмехается и кладёт свою трость на каминную полку, после чего властно поправляет полы пальто и приседает на корточки перед телом убитой. Николай молча протягивает Гуро сложенный вдвое листок. Холёные руки разворачивают послание, а затем у Якова вырывается смешок: — Вулкан, крест, барашек. Вам это ни о чем не говорит, господин Ковлейский? — Вулкан. Это её лошадь, — кивает следователь. — А кучёр у нее имеется? Через несколько минут в залу приводят кучёра, человека мощного телосложения, с темными взлохмаченными волосами и такой же бородой. — Вот-с, Сомов Иван, он же по совместительству слуга. Наследников у нее не осталось, так отправят на аукцион, а там как фишка ляжет, — довольный, что хоть что-то знает, докладывает Ковлейский. - Эх, Ваня… Горе-то какое! — начинает разыгрывать спектакль Яков Петрович. Николай, уже привыкший к подобным развлечениям дорогого начальника и вместе с этим любимого человека, всё равно каждый раз как в первый с удовольствием наблюдает за всяким его движением. Убийца неожиданно разражается бурными рыданиями, после чего его уводят. Яков Петрович довольно потирает руки и бросает на Николая полный гордости взгляд. — Поторопитесь, Виталий Владимирович, иначе останется вам один клюв. Провожаемые ошеломленным взглядом Ковлейского, старший следователь со своим помощником выходят из залы. Уже в экипаже Николай застенчиво касается локтя Якова Петровича, бросает полный нежности взгляд из-под длинных ресниц. Гуро наклоняется и целует юношу в макушку, зарывается лицом в черные глянцевитые волосы, прикрывающие уши и обрамляющие тонкое лицо Гоголя. — Ты прекрасно справился, душа моя. — Это только ваша заслуга, — возражает Николай, — если бы не ваши уроки… — Милый мой, я только научил тебя держать себя в руках и не поддаваться панике. — Вы один сделали за год для меня столько, сколько другие не сделали и за восемь лет. Яков ничего не отвечает на эти слова, только обнимает юношу одной рукой, прижимает к себе. — А поехали, голубчик, в «Яръ», пообедаем, — немного погодя предлагает он. Николай только пожимает плечами — увы, несмотря на успехи в образовании, в работе, в управлении своими способностями, он так и не научился находить удовольствия во вкусной еде. Кучер послушно сворачивает на Неглинную улицу. В ресторане посетителей встречает хозяин и любезно предлагает занять один из свободных кабинетов или свободный столик в общем зале. Николай, до сих пор предпочитающий уединение, бросает на Гуро умоляющий взгляд, и Яков соглашается с ним. С безразличием изучая меню, Николай неожиданно ловит на себе взгляд Якова Петровича и поднимает к нему глаза: — Яков Петрович? — Голубчик, ну нельзя же приходить в один из самых лучших ресторанов Петербурга и сидеть в нём с таким видом, — сдерживая смех, нарочито строго произносит следователь. Николай вздыхает и тянется рукой к лежащей на столе ладони Якова, осторожно касается костяшек одними кончиками пальцев. — Никак не могу привыкнуть, — он легонько пожимает плечами. — Ладно, так уж и быть, закажу тебе по своему вкусу, — фыркает Гуро и нежно переплетает их пальцы. Некоторое время они молча наслаждаются едой, точнее, наслаждается Яков, а Николай старательно делает вид, что голоден. Наконец Яков кладет на стол салфетку, которой только что промокнул губы, и улыбается: — Желаешь меня о чем-то спросить, душа моя? Гоголь вздрагивает, ловит его взгляд, хмурится: — Мне кажется, вы еще со вчерашнего вечера что-то хотите мне рассказать, да не рассказываете. — Экий проницательный стал, — усмехается Гуро, — что ж, не буду лукавить: так оно и есть. Вчера в Третье отделение когда мы за документами заходили, мне одну папку передали. Ни за что не угадаешь, куда мы с тобой, яхонтовый мой, едем. — Даже пытаться не буду, — фыркает Николай и делает глоток горячего чая, улыбается краем губ, зарывается пальцами в отросшие волосы. Яков с полминуты любуется им: — Дома расскажу, Николай. Лучше десерт ешь, опять тарелки почти полные. Любопытство распирает Николая настолько, что он даже не спорит и действительно доедает все принесенные ему блюда, после чего первым поднимается на ноги: — Обещания нужно сдерживать! — Так кто же против, голубчик? Дома Яков всё еще тянет время, отправившись в свою комнату переодеваться. Николай с нетерпением ждет его возле лестницы, но в итоге не выдерживает и поднимается наверх. — Всё равно ведь не отгадаю, — застенчиво признается он, замерев на пороге спальни Якова Петровича. Гуро вполоборота стоит возле зеркала, расстегивает пуговицы белой рубашки. Николай неслышно подходит, становится рядом и осторожно кладет подбородок ему на плечо. — Устал, яхонтовый? — Немного, — Николай улыбается, когда Яков Петрович касается его макушки, пробегается пальцами по волосам. — Ложись сегодня пораньше. — Не тяните, — Николай обходит и становится перед ним. На губах Якова играет нежная улыбка. — В Полтавскую губернию лежит наш путь, — наконец говорит он, и в глазах протеже видит искреннее удивление. — Что же там случилось? — Убийства молодых девушек, Николай Васильевич, представляете? Народ там, в основном, малограмотен, вот и грешит на нечистую силу. А может, и взаправду. Так что, составите мне компанию? — Разумеется, я ведь Гончая, — со вздохом подтверждает Гоголь. — Нет, — Яков бережно берет его за подбородок, заставляя неотрывно смотреть в глаза, — голубчик, ты уже не гончая, ты — помощник старшего следователя. Мой помощник. И мой протеже. А не пленник Третьего отделения. Николай силится освободиться из крепкой хватки, но ему не удается. Взгляд прозрачных глаз тускнеет, когда разговор начинает бередить лишь недавно затянувшиеся раны. Это не укрывается от Якова. — Я расстроил тебя, — это не вопрос, а утверждение. Яков осторожно касается его губ своими, нежно обхватывает ладонями худенькое лицо. — Вы не можете меня расстроить, — Николай не отстраняется, наоборот, прижимается теснее, обнимает Гуро за пояс, — Яков Петрович… — Что, мой хороший? — А если бы я не был Тёмным… вы бы не спасли меня? Чернильно-черные глаза Якова на несколько секунд становится пугающе холодными, но спустя мгновение теплеют. Гуро тянет его к кровати, садится и усаживает рядом Николая, кладет его голову к себе на колени, задумчиво перебирает темные волосы. — Неужели ты за столько времени не понял, что я тебя люблю? — как-то слишком просто и от этого по-настоящему честно спрашивает он. Николай смотрит в эти притягательные, словно омуты, глаза, и улыбается нежно и открыто: — Я это знаю. — Тогда к чему эти вопросы? Гоголь садится рядом и некоторое время молчит, тонкие пальцы задумчиво теребят подол рубашки. — Наверно, потому что до сих пор я иногда просыпаюсь и несколько чудовищных секунд думаю, что до сих пор в тюрьме. Яков молча закрывает лицо руками и на несколько минут словно каменеет, пугая несвойственным ему поведением Николая. — Яков Петрович… — Если я уйду с работы, тебе станет легче? — Что? — Николай ушам своим поверить не может. Он медленно касается запястий Гуро, мягко отводит его руки в стороны и замирает. — Я уйду со службы, и мы с тобой уедем из России. Например, в Италию. Сначала попутешествуем, а потом останемся где-нибудь, предоставленные сами себе, где никто нас не найдет. Тебе станет легче? — Гуро неожиданно вскакивает на ноги и стремительно оглядывается по сторонам: — где мои чемоданы? — Яков Петрович… — Завтра же иду к Бенкендорфу. И уезжаем! Немедленно! — Яков… — Фёдор! — Гуро открывает дверь и зовет слугу на весь коридор: — Фёдор! — Яша! — вырывается у Николая, наверно, впервые в жизни. Неожиданно, но это действует. Яков замирает и оборачивается к нему, замершему на постели и протягивающему руки в умоляющем жесте. — Не надо, Яш… Не надо увольняться… Прости… Прости меня, Яшенька! Я ведь… счастлив, понимаешь? И за все это время ни разу не задавался вопросом, счастлив ли ты! Работа слишком много значит для тебя! Я не могу и не хочу, чтобы ты приносил такую жертву. Нет, — хрипло вырывается из впалой груди, — подойди, Яшенька… Пожалуйста, сядь со мной… И словно заколдованный, Яков подходит к кровати и садится рядом. Николай улыбается болезненно, в голубых глазах блестят слёзы. — Прости… меня… Яков качает головой, комок в горле мешает сказать хоть слово. Только руки сами тянутся к прохладной белой коже в вороте рубашки, пальцы бегло расстегивают пуговицы. Николай, поведя плечами, освобождается от нее, тянется развязать шейный платок Гуро, вдыхая знакомый запах, утыкается носом в ямку между ключицами. — Коленька мой… Мой хороший… — Ничего не говори, — шепчет Николай, а по щекам текут слезы. Он улыбается искренне, и его чистый взгляд словно светится всей глубиной той прекрасной души, над которой невластна была скверна Тьмы. Яков целует его долго, нежно, не торопясь освобождая и его и себя от одежды. Тонкие руки мягко укладывают его спиной на постель, и Николай отрывается от губ, целует линию челюсти, шею, ключицы. — Я люблю тебя, Яша… Больше самой жизни люблю, ты ведь знаешь? — Знаю, — прерывисто вырывается у Якова меж срывающихся с губ стонов, — ты и сам — моя жизнь, Николенька.