Гончая

Как одно мгновение пролетают три недели, а ответа на своё письмо Яков так и не получает. Волнение, охватывающее Гуро после возвращения в Петербург, перерастает в панику. Предположив, что Николай, возможно, в обиде, Яков Петрович решается на неслыханную дерзость: написать его родителям. Однако в тот вечер, когда он решает посвятить себя составлению письма, совершенно неожиданно его требует себе Александр Христофорович Бенкендорф, вызвавший к себе своего лучшего следователя. — Вот, Яков Петрович, ознакомьтесь. Две недели маемся, а толку нет. На окраинах Петербурга стали находить истерзанные тела людей. У всех лица изуродованы до невозможности опознания, животы вспороты. Сердца также у всех отсутствуют. Я прошу вас незамедлительно приступить к расследованию. Яков Петрович изучает полученные от начальства документы и с каждой минутой мрачнеет всё сильнее. Собственный опыт и интуиция, граничащая практически со сверхъестественным чутьём, в один голос твердят ему: не человеческих это рук дело. Не человеческих. — Буду рад принести пользу любимой столице, — выдавливает из себя Гуро. — Яков Петрович, в этом деле пригодилась бы наша гончая, — как бы невзначай произносит Бенкендорф. Уж кому-кому, а главе Третьего отделения уж точно известно, что Тёмного в Петербурге нет. — С вашего позволения, мы с вами уже это обсуждали, — резко и холодно напоминает Гуро, — я сам займусь этим делом. — Приятно слышать, — и кивком головы Бенкендорф отпускает его. Следующие несколько дней превращаются в одно сплошное расследование: осмотреть изувеченные тела убитых, проверить места преступлений, свериться с многочисленными справочниками, составленными специально для таких дел. Все следы указывали на какого-то хищника, волка или медведя, нападавшего, очевидно, в темное время суток. Только как дикое животное могло оказаться в столице, Гуро не может объяснить даже самому себе. Потом обнаруживается еще один труп — молодая горничная, с теми же ранами, что и предыдущие. Чрезвычайная жестокость, с которой действовал убийца, потрясает даже видавших виды полицейских. «Ох, Николенька, как ты нужен мне», — всё чаще ловит себя на этой мысли Яков, и дел вовсе не в преступлениях. Дикая тоска захватывает его, накрывает с головой, каждую ночь лицо Николая приходит к нему во снах. Но почему же он не отвечает? Неужели так и не простил его отъезд? И, как назло, отпуску не затребуешь, не отпустят в такое время. От безвыходного положения хочется сбежать, но Яков никогда не был трусом, а побег — проявление собственного бессилия, с каким он никогда бы не смирился. Приходится сцепить зубы и ждать мучительного окончания дела, чтобы сразу после рвануть в Полтаву. Письмо он всё-таки умудряется написать, поздней ночью, вернувшись выжатым как лимон, бледным, с запавшими глазами. А получив ответ, приходит в ужас. Оказывается, что Николай… сбежал. Через неделю после того, как столичный следователь отбыл в Петербург, мальчишка собрал вещи, распрощался с родителями и ушел из дома, как ни пытались его задержать. Куда он пошел, вернется ли, ответа встревоженные родители добиться так и не смогли. — Боже, Николай, что же ты делаешь… — стоном вырывается из груди Якова. Куда мог поехать Гоголь? На какие деньги? Ведь совершенно не приспособленный он к самостоятельной жизни, он не знает, к кому и за помощью-то обратиться, где остановиться на ночлег… Если бы не титаническая выдержка, Яков бы закричал. Но все ограничивается лишь легким тремором обеих рук. Он опускается на стул и долго сидит в полумраке комнаты, остекленевшими глазами рассматривая письмо.

***

Проходит неделя, другая. От Николая нет никаких известий, расследование не продвигается, Бенкендорф начинает выказывать первые признаки недовольства, а Яков с каждым днём всё больше ожесточается от собственного бессилия. Он каждую секунду испытывает настоящий страх за строптивого мальчишку, не имея ни малейшего понятия, где он мог бы находиться, — всё это сильно подкашивает готового, казалось, ко всем превратностям судьбы Якова Петровича. Всё чаще у него начинает болеть голова, а к вечеру — подрагивать пальцы. Личный врач, зашедший как-то по просьбе слуги, первым делом отмечает это, разглядывая бледного как полотно пациента: — Вам, Яков Петрович, отдохнуть надобно-с. Совсем себя не бережете. — Нет времени отдыхать, — устало и с холодком отзывается Гуро, но все-таки соглашается принять успокаивающий отвар из трав, которым его потчует доктор. А дело тем временем начинает принимать всё более кровавые обороты. На счету неизвестного уже семь жертв, убитых с чрезвычайной жестокостью. У всех вырваны сердца. По столице в открытую гуляют слухи о душегубце, пожирающем человеческую плоть. — И как вы можете это объяснить? — с легкой иронией интересуется Бенкендорф. — Яков Петрович, голубчик, поймите, для нас самое важное — успокоить народ. Сами понимаете, враги не дремлют. На благодатную почву могут пасть опасные ростки. А государю ни к чему смута и волнения. — Я понимаю, — проводя истощенной ладонью по усталому лицу, отвечает Гуро. — Не больны ли вы часом? Милейший, может, несколько дней отлежитесь, здоровье в порядок приведете, а потом с новыми силами за дело приметесь? Нам никак нельзя медлить больше, а вы лучший следователь. В черных глазах Якова скользит тень, которую успевает заметить зоркий Александр Христофорович. — В чем дело, Яков Петрович? Вы прямо на глазах таете. — Семейные неурядицы, Александр Христофорович, — отзывается Гуро. Начальник Третьего отделения буравит подчиненного цепким взглядом, но тревоги скрыть до конца не может. — Дело ваше, — наконец произносит он, — однако, если я чем-то могу помочь… — Благодарю, Александр Христофорович, — Яков поднимается на ноги, губы сами кривятся в болезненной усмешке, — я уверен, что справлюсь сам. Бенкендорф кивком головы отпускает его, но уже никак не может погасить слухи, облетевшие Третье отделение, о загадочном недуге лучшего следователя.

***

Окончательно Яков ловит себя на мысли, что сходит с ума, когда решается выйти ловить убийцу «на живца», то есть, на самого себя. Поэтому, одевшись потеплее, взяв неизменную свою трость (в рукоятке которой прячется верный клинок), заряженный револьвер, он садится в экипаж, который увозит его на окраину Петербурга, а потом неторопливо прогуливается по тёмным, окутанным туманом улицам. От Николая по-прежнему не приходит известий. И Якову в голову все чаще наведывается идея объявить его в розыск, пусть это и глупо. А засыпает он постоянно с мыслью: «Господи, хоть он был бы до сих пор жив!» На пути попадаются редкие запоздавшие прохожие, пара пьяниц, где-то рядом тоскливо воет бродячий пес. Обстановка всё больше напоминает картину готического романа, а Гуро ощущает себя его героем. Вот уж действительно — с ума сходит от тоски и изматывающей тревоги. Но долго размышлять о своих бедах Якову Петровичу не удаётся: легкий хруст ломающейся под тяжелой ногой ветки заставляет подобраться и покрепче сжать рукоятку револьвера, спрятанного в кармане. Нет уверенности, что это убийца, однако быть покалеченным и ограбленным даже каким-нибудь вором Якову совсем бы не хотелось. Однако, все сомнения рассыпаются, как карточный домик, когда тонкий слух следователя улавливает еле различимое рычание. Гуро медленно поворачивается, тусклый свет одинокого фонаря освещает крупного ощерившегося зверя, то ли собаку, то ли волка. Через несколько секунд сомнений уже не остаётся — зверь раскрывает широкую пасть, обнажая два ряда острых зубов, и приседает на передние лапы, готовясь к прыжку. Яков в тот же миг выхватывает из кармана револьвер, но еще до того, как он успевает выстрелить, что-то сверкает в воздухе, а существо издает жалобный болезненный вой. Яков не успевает понять происходящее, как что-то или кто-то отталкивает его в сторону, к стене дома, а рядом слышится какая-то возня, гневное рычание, переходящее в визг. Еще через мгновение совсем рядом раздаётся встревоженный, до боли знакомый голос: — Яков Петрович, вы целы? Он вас не задел? У Гуро словно почву из-под ног выбивают — кажется, что всё происходящее всего лишь сон. Не может он, напрасно прождав ответа несколько недель, встретиться с Николаем здесь, практически за городом. — Николай?! — Вы не ранены? — Гоголь, благодаря черной одежде практически слившийся с темнотой, возникает словно бы из ниоткуда и вцепляется тонкими пальцами в плечи Якова. — Я абсолютно невредим, но ты… как ты здесь оказался? Почему не отвечал на мои письма? Неужели сбежал из дома? — Всё расскажу, но чуть позже, — в голосе Николая звучит неподдельная тревога, — надо оттащить тело… — Тело? — Оборотня, — кивает юноша на темную фигуру, без движения лежащую чуть поодаль от них. — Что ж, я практически не сомневался… — Но отправились прямо к нему в пасть, — хмурится Николай, — о чем вы думали? — О тебе, например, — парирует Яков, — о том, как ты, вероятно, меня ненавидишь… — Я ненавижу вас? — ахает Николай, — Яков Петрович… — Иди сюда, — и Гуро словно клещами сжимает его за оба запястья, тащит к фонарю, подставляя бледное тонкое лицо тусклому свету. Николай почти не изменился с их последней встречи, только еще немного похудел. Яков жадно всматривается в родные черты, крепче стискивает тонкие руки… — Яков Петрович… Мне больно… — А мне, думаешь, нет? — жестко отрезает Гуро, — бессовестный мальчишка! Как ты мог так поступить? О родителях бы подумал! — Я им сказал… — пытаясь вырваться из крепкого захвата, пыхтит Николай. — Сказал?! Когда? Когда они спали? Потому что они не знают о твоем побеге ровным счетом ничего! И мне не сказал! Один добрался до Петербурга! Ты же мог погибнуть! — зло, отчаянно шипит Яков, стараясь скрыть за гневом выходящую, будто гной из раны, горечь, нежность и облегчение. — А вы не могли погибнуть, когда решили ловить на самого себя оборотня? — язвит Николай, кажется, впервые в своей жизни. В светлых глазах горит такое возмущение, какого еще никогда не видел Яков. — Я — другое дело! Я взрослый мужчина, в конце концов! С оружием! Я следователь! — А я — гончая Третьего отделения! — обрывает его Николай и резко вздергивает вверх подбородок, смотрит с вызовом, — или вы забыли? — Я ничего не забыл… — тихо откликается Яков, разжимая пальцы и отпуская юношу. Ноги неожиданно слабеют. — Яков Петрович! — голос Николая он слышит уже как сквозь толщу воды.

***

— Яков Петрович… пожалуйста, откройте глаза… Я знаю, что вы очнулись… В голове болезненно пульсирует, а сквозь неплотно сжатые веки просачивается тусклый свет свечи на прикроватном столике. Он у себя в постели, укрыт до подбородка теплым одеялом. На пробу шевелит правой рукой — двигается, пальцы чувствуют тонкую ткань сорочки. — Николай… Дай попить… — Сейчас, Яков Петрович… — рядом слышится возня, а от звука наливающейся в стакан воды голова болит еще сильнее, — вот, выпейте… Тонкая рука придерживает его голову, когда Яков с наслаждением пьет прохладную воду. Взгляд наконец-то становится более ясным. Теперь он видит погруженную в полумрак собственную спальню, а рядом сидит Гоголь, бледный, с синяками под глазами, усталый и сонный. — Что случилось? — Вы сознание потеряли. Наверно, от перенапряжения. Ваш доктор пришел… Сказал, что вы в последнее время много работали… Неужели из-за меня, Яков Петрович? Хотели отвлечься, чтобы не думать… — в голосе Николая явственно слышится вина. — Помолчи, — обрывает его Гуро и с усилием садится, прислоняясь спиной к стене, — пересядь ко мне. — Яков Петрович, я еще в уличном, не успел переодеться… — бормочет мальчишка, но Яков Петрович нетерпеливо тянет его за руку к себе. Николай послушно садится на край кровати, и Яков может, наконец, обхватить ладонями его лицо и всмотреться в хрустальные, как морозные октябрьские небеса, прозрачные глаза. — Обещай никогда больше так не делать, — тихо, но твердо просит Гуро. — Обещаю, — безропотно подтверждает Николай и неожиданно опускает голову Якову на грудь, обнимает обеими руками за пояс, — Яков Петрович, простите меня… Никак не мог без вас… Все дни вспоминал… Я такой дурак, но жить без вас не могу, как оказалось… Яков никак не реагирует на усталое признание, но с наслаждением зарывается пальцами в отросшие черные волосы, с нежностью целует в макушку. Николай сонно млеет под его руками, прижимается теснее. Когда кажется, что он уже заснул, вдруг поднимает голову и с закрытыми глазами, на ощупь находит губы Якова, исступленно целует. — Я тоже скучал, мой дорогой, — шепчет Гуро, проводя ладонями по худой спине, — раздевайся, золото мое, и ложись со мной. — Не могу я, Яков Петрович, я совсем недавно приехал, мне бы помыться… На это Яков начинает сам раздевать разморенного под его ласками юношу, стаскивает с него черную крылатку, расстегивает рубашку. Николай сонно дергает ногой, стаскивая по очереди сапоги с уставших ног, так же с закрытыми глазами стягивает брюки и забирается под одеяло, тесно прижимаясь всем телом к Якову. — Я Вас люблю. — Тебя. — Что? — Люблю тебя. Николенька, переставай уже ко мне на «Вы». Но Николай только упрямо мотает головой на это кощунственное предложение, утыкается лбом в грудь Якова и, наконец, засыпает.