Часть первая.
Чёрная высокая тень бесшумно и скоро пересекла тесный переулок крест-накрест и пустилась дальше по остроконечным крышам, уходя чуть влево от извилистого русла Темзы. Глубь улицы погружалась в туман и мрак. Других домов было не видно. Алоис дрожал и прижимался к демону. Впервые Клод не был уверен, что совсем избавлен от погони. Граф, всё ещё думавший о произошедшем, разделял его тревогу и желал убежать, как можно дальше. С улицы их, судя по всему, не было видно, никто не задирал головы, не кричал, не шарахался в сторону или падал в обморок. Чудом, они не задели старый покосившийся шпиль на флигеле чьей-то пристройки… Между тем ночь, многолюдье, огни, безразличный вид Транси, его недомолвки и спонтанность поступков — все это начинало беспокоить Фаустуса. Другой ребёнок на его месте давно бы уже был в сильнейшем испуге. Мальчишка же ограничился тем, что дернул дворецкого за воротник. Клаксоны приближающихся полицейских машин слышались всё глуше. — Клод! Мне плохо! — произнёс он. — Они нас больше не преследуют? — Молчите, господин! — ответил демон. — Если будете кричать или драться, я вас не удержу. Транси задрожал. Он не понимал, где они оба и плохо видел, что происходит. Осторожным движением руки демон закрыл графу рот. И следом, не торопясь, стал замедляться, уверенными и точными движениями миновал остроконечный карниз, каменный борт, залитый огненным заревом. А вокруг можно было лишь смутно различить очертания крыш и стен. Клод молча убрал ладонь и ухмыльнулся страшно легко, поглаживая мальчишку большим пальцем по мягкой холодной щеке. Алоис окинул его проницательным взглядом, но ни о чём не спросил. Чувство у него было такое, словно он до сих пор беспрерывно бежал и вот только сейчас замер огляделся, перевёл дыхание. Граф не сопротивлялся; он весь трясся, с изумлением глядел на демона и бессмысленно повторял скачущим шепотом, ляская зубами: — Вы ведь его не убили? Не убили…. Было холодно, хоть и не очень пасмурно, а лишь расплывчатое, отсыревшее, — грубый ветер, резкий, бурный, обрывочный. Вдохнув этот воздух, граф, отвернувшись, стал смотреть вниз, на улицу. Бесчисленная и слепящая паутина огней переплетала широкие разливы улиц. И только откуда–то из глубин улиц снизу доносился густой рокочущий гомон. Насыщенный световой ток двигался, множился, искрился в каждом отражении шёлковой бездны. От фонарей до прожекторов по-праздничному переливался лондонский мост, виднелись башни Тауэра… Сплошь малиново–бурое на фоне этой пестреющей золотизны небо. И трудно было вообразить себе что-нибудь более кошмарное и одновременно завораживающее. — Что же, всё, и правда, закончилось, — произнес Клод своим странным, будто доносившимся откуда-то издалека, голосом, от которого мурашки пробежали у графа по спине, — и я могу отпустить вас теперь. Мой лорд. Прощайте. Его голос и эти слова проникли мальчику в душу точно острейшее лезвие. Сердце дико подпрыгнуло у графа в груди и застучало часто, подобно барабану. Он поднял на демона воспаленные глаза. Секундой позже, впрочем, сердце у Транси словно остановилось вообще — Клод вдруг развел руки. Он его отпустил. Настала такая тишина, что в первую секунду Алоис подумал о потери слуха. Ледяной ветер рвал кожу. В кармане у него лежала связка квартирных ключей, которую он схватил по уходу на случай провала. И он всем телом физически ощущал теперь всякий их острый изгиб, их немыслимую железную тяжесть. Помимо того, чувствовал он и наличие на теле тёплой одежды, надетой ввиду ноябрьских холодов… Множество смехотворных обрывочных мыслей суетилось в его мозгу, как обычно бывает у всякого человека в крайнем испуге. Здание медленно развернулось. Голова у Алоиса закружилась, а в ушах появилось жужжание. Город понемногу редел. Кругом стремительно произрастал золотой болотный камыш, подобно сотням, оголённым, горящим на солнце стрел. Транси говорил себе, что сознание его оставляет от сильной усталости, от холода и пестроты ночного города, в далёкой тайне осознавая, что смертельно болен, что не сможет уже скрыть это от демона, хоть и примет для него снова вид бодрый, даже весёлый… Там и тут вспыхивали отовсюду красочные восточные птицы. Вот склонилась к лицу выпаленная белая гроздь, подобная валериане. Вот в драгоценном багете из-под мреющей воды и травы поднялось слепое зеркало. А на каменном гребне за деревьями расправляли свои белоснежные крылья венценосные журавли. Пышные грозди орхидей и ветви клёнов сплетались над его головой всё ниже, а бездонная болотная трясина поглощала его всё глубже, как он не сопротивлялся… Алоиса знобило, не смотря на тропическую жару. Вокруг он уже не видел ночь, а голубой ослепительный тяготеющий небосвод. Весь дрожащий и оглушённый граф старался не открывать глаз, но в этом небосводе на самой границе его зрения набухали стеклянные вереницы бус и призраки ослепительных световых шаров, однако только он всматривался в них, они исчезали мгновенно, — и вновь разрасталась вокруг огненная душащая пестрота. «Нет, не надо, не надо», — граф щурился, продолжая колотить ладонями по камням, по шипящей булькающей воде. Но тело более не подчинялось ему, — казалось, что его погрузили в ледяную воду. Он предчувствовал, что вот-вот обессилеет вновь, что бредовые видения и предметы, настигающие его сквозь небо и золотистые ветви, и охапки цветов поглотят этот кошмарный сон. Скрипя зубами, Алоис попытался силою перебороть внезапную напасть и, протянув дрожащую руку, вцепился намертво в склонившуюся над ним тень. Вода качнулась в ванне, накренилась, подражая бирюзовым волнам моря и бурно хлынула через край. Заливая пол, заливая комнату, скользя под дверь. Внезапно, Транси, прекратив сопротивляться демонической хватке, весь замер, содрогнулся и звериным рывком поднялся со дна, вцепляясь одной рукой в лацкан чужого пиджака, другой в кафельный бортик. Фаустус отшатнулся. Алоис отпустил вынужденно. Он дернулся, судорожно толкнул и расплескал ногой воду, дезориентированный, яростным махом опрокинул со стойки какие–то цветные пузырьки. И осколки дождем брызнули во все стороны. Фаустус нахмурил брови, точно растерявшись, опустил руку. Он видел, как постепенно лицо графа бледнело, а в глазах разгорался зловещий синий отблеск. В то же время мальчишка всё выше и выше поднимал плечи, весь съёживался, склонял голову, как зверь, готовый к разъяренному прыжку. Внутри у Транси расползлось унылое, гадкое, предобморочное замирание. Он смотрел в скупое, невозмутимое выражение и чувствовал, как у него от обиды, от волнения колотится сердце, темнеет вокруг… И вдруг, почти неожиданно для самого себя, резко замахнулся на демона кулаком и сделал злые глаза, но ударить не смог. — Ты! — бросил граф хрипло, точно выплюнул. Руки не слушались от дрожи, от напряжения, от обжигающей ледяной воды. — Господин! — воскликнул демон, перехватывая его ледяное запястье, — поднимайтесь скорее, вам нужно согреться. Что–то было не так: печать на тыльной стороне ладони у демона тлела и кровоточила. Быстрым, коротким движением Алоис повторно дернул рукой, попытался подняться, но, с собой не совладав, едва не упал. Сам был ещё в одежде: сорочка, новые брюки. Он видел Клода; бледное, напряжённо–спокойное лицо с плотно сомкнутыми губами, горящими зрачками странных глаз. Слышал его частое, глубокое, как у серьёзно больного, дыхание и движущиеся челюсти, и всё же чувствовал, что безумный огонь с каждой секундой в этом искаженном лице потухает… Дворецкий был без пиджака в промокшей, окровавленной рубашке, брюки прилипли к коленям… Всюду переливалась вода. При свете тусклой лампы раны Его приобретали зловещий, преувеличенный вид. И, смутно глядя на демона, Алоис перепугано и злобно подумал: «Неужели он только что, вот сейчас, хотел меня убить?». В течение нескольких секунд оба они, не моргая, пристально смотрели друг на друга. С грозовым, торжествующим шумом вода лилась громко, непрерывно. И гул её становился всё громче. Внезапно что-то зазвенело протяжной тяжёлой нотой, грохнуло, покатилось — ванная, точно белая яичная скорлупа, треснула и раскололась на куски. Фаустус из воды графа ловко притянул к себе, поднял, окутал в огромное полотенце. Вода хлынула в чёрные стены. Невидные руки завернули краны. Транси не различил, как оказался на полу, как пропала ледяная дрожь, как появился свет. Дворецкий стоял к нему вполоборота, живой и осязаемый. От воды щипало в глазах. Слёзы выступили, и граф вытер их вместе с каплями влаги. Было так стыдно воображать себя несправедливо обиженным! — Нам некогда, — резко оборвал молчание Транси, повернулся и, слегка качнувшись, отступил на полшага. Глаза его сузились, он поглядел на Него с неприязнью, мутно, точно сквозь какую-то пленку, длинные пальцы, напряжённо расставленные, тянулись к плечу. — Вы меня выслушаете, — добавил он, — а потом уедем… уедем. — Он запнулся. — Иначе найдут. — В правом уголку насмешливо изогнутых губ застыла злая ухмылка; и крепко всей пятернёй он сжал в кулак мокрую, кровью пропитанную рубашку демона. — Всё зашло слишком далеко. Это уже не смешно. Уедем! Глубоко вздохнув, мальчишка, снова поборов шаткость пола, дрожа, с полотенцем на плечах, двинулся прочь от Фаустуса. Твёрдо, с выдержкой, которой сам от себя не ожидал. По воде, по осколкам. Их же не чувствуя под заледеневшими ногами. Демон стоял, держась за спинку, сутулясь (Сутулясь!), позади графа и был плох и не собран, но сохранял, как обычно, твёрдость. — Ваше… — Заговорил Клод, — Высочество. — Граф замер и, зацепившись о косяк, избавился от кусочка стекляшки в ноге. Обернулся. Когда дворецкий шагнул к нему, Алоис быстро и пристально взглянул на него и, тотчас же, со страшным гневом, до крови стиснув в ладони яркий осколок, оглушительно заговорил: — Я вам приказываю…***
Граф Вильям Питер Хэмилтон ни в судьбу, ни в инфернальную сущность, ни во всякие другие потусторонние вещи не верил. И всё, что с человеком за жизнь делается, считал результатом непрекословно рук его собственных, или же заведомо рук чужих, будь то хорошее ли, плохое ли. А что случилось с ним ясной, полнолунной ночью, летом 1922 года старался не вспоминать. Дабы поверить и уяснить не мог, как подобное произошедшему может быть следствием его поступков, и того более рук молодых совсем, слепым решением. Алоис тогда незамедлительно был отправлен в Академию. Освидетельствование смерти было подтверждено лечащим врачом. Ничего не нашли. Туманные похороны и долгая бумажная канитель с поверенным нотариуса. Однако, ни тяжёлые первые месяцы после, ни десятки последующих не в силах были стереть увиденного из его памяти. Несколько лет он оставался и жил под гнётом той ночи. Случай тот Вильяма так напугал, что он чуть не сошёл с ума. Теперь всё оно неизбежно возвращалось… В нескольких шагах в стороне, у разбитой вдребезги Изотто–Фраскини трое или четверо, вероятно, полисменов курили папироски, но обернулись к Вильяму и что–то заговорили, поначалу даже не заметив его, когда он поднимался. Невыносимое мельтешение огней вокруг. Полночь рождалась ветреная, холодная, и на площади люди бежали к лестнице метро: в блестящем тумане ветер рвал одежды, точно на полотне «Гибель Помпеи». Брошенный у обочины автомобиль пронзал туман лучами фонарей. Высокие шлемы, черные мундиры констеблей. Его долго пытались удержать. Незнакомцы, велевшие ему сесть, глядели хмуро, но выбриты были чисто, и форму имели белую. Возникало всё больше и больше посторонних всюду: двое юнцов с велосипедами и силуэт, который можно очертить было как даму (меховой воротник приталенного пальто, суетливые руки, изящная линия тонких ног), и мужчина с ней — бледный канцелярский воротничок при очках. Вильям молчал. Он, насильно усаженный в дверях машины скорой помощи, продолжая глядеть всё с тем же глухим недоумением, пытался нашарить в одном из карманов пальто маленькую серебряную фляжку коньяка. Чёрная тяжелая вещь, предвестница смерти, покоилась глубоко в пальто, завернутая в шелковистый шарф. Вильям чувствовал себя отвратительно после насильственного обморока. Остатки гнева, поутихшего за ночь, совсем испарились из души Хэмилтона… От этого его теперь подташнивало, во всем теле была слабость. К тому же им теперь овладел острый страх, мучительная стыдливость существа вновь осознавшего забытую ответственность. Подъехал знакомый автомобиль. Иметь каких-то ни было дел с полицией он не желал совершенно, а потому, не смотря на двоих убитых телохранителей и громкую фамилию пассажира, так поразившую офицера, Хэмилтон скоро покинул место произошедшего с легким головокружением и горечью таблетки во рту. Резко срезав перекресток, водитель довел скорость до пятидесяти миль. Впереди показались освещённые высокие арки дверей, водопад ступеней. Автомобиль затормозил визгливо, метнулся к тротуару и остановился. Хэмилтон выбежал из машины и трое других следом за ним. Вычисленная квартира уже несколько дней велась под наблюдением. И была последней, единственно известной, вероятной мишенью. Тонкий лакей в лифте с масленым пробором головы посматривал на ворвавшихся незнакомцев с почтительно–наглым выражением. А когда на этаже отворил дверь, уехал тут же. Ожидаемых мер безопасности не оказалось, и дверь была вскрыта стремительно чётко. Однако, пребывая в неясном состоянии напряженного волнения, ни Хэмилтон, ни его компаньоны не подозревали, как всё обстояло на самом деле. В воздухе чувствовалась затхлость пыли и сырости ночи. Где–то было распахнуто окно. Вильям, держа пистолет в правой руке, всматривался в матовый сумрак коридора, стараясь заметить малейшие признаки движения. Трое других уже проникли в глухую тишину комнат. Никто не знал чего ожидать. Оправдывалось наихудшее из предположений. Квартира была пуста. — Что там, Джон? — Никого. Если здесь кто и жил, то они смотались, не оставив следов. Вон даже мебель свистнули. Явно знали, что сюда приедут в первую очередь. — Они вошли в маленькую голую залу, где буквально ничего не было, кроме обветшалой скалы камина, старого вольтеровского кресла, пыльных штор, да чайного столика. — Шустро. Когда, говоришь, ты его видел. Сегодня? — Это невозможно! За два часа очистить такие хоромы, мало того, что от людей, так ещё от всякого их здесь пребывания? Вильям Питер Хэмилтон был из тех суровых людей, что даже при мимолетном взгляде, впечатление производят неспокойное. Он резко сменил тон и спросил, с ненавистью глядя на парня: — Вы уверены, что эта та квартира? Говори, сейчас же! — Да, да… Номер, план, этаж, всё совпадает, окна на запад. На минуту воцарилась звенящая тишина. Хэмилтон не двигался. Он стоял на месте, ожидая, когда напряжение, вызванное происходящем, убудет. Напряжение не спадало. Выкрикнув нечто, похожее на оборванное грязное ругательство, он развернулся и с размаху ударил кулаком по столику близь кресла. — С кем связался этот Транси? — перебил Джон и быстро переглянулся с водителем. — Консьерж внизу клятвенно утверждает, что сюда уже года два, как никто не селился. Мебель еще от последнего владельца осталась. И фамилия его в табличке. Он латынь, говорит, преподавал в какой–то частной Академии близь Лидса. А съехал, как с женой развёлся. И больше не появлялся, да и о продаже не заявлял… Вильям торопливо залу покинул, мимо огромных окон, мимо черной пасти камина. Его мучили домыслы и неизвестность. Кем бы ни была эта фигура с замысловатой фамилией «Фаустус», у него вряд ли были возможности увезти Транси из Лондона за минувшие несколько часов. Тем более, из Англии вовсе. Да и зачем, раз мальчишка разыскал его сам, нарочно. Хотя в мнимых возможностях «приближенного» графа Хэмилтон начинал уже сомневаться. Мальчишка был где-то в городе, совсем не далеко, а это значило разыскать его дело нескольких часов, возможно дня. Граф понимал, что ему нужно продержаться лишь до тех пор, пока Джордж не дозвонится и не передаст нужные поручения. Вот только знать бы, как много времени это может занять. И вообще, насколько надёжно в Лондоне работают люди Матти? Впрочем, и самому Транси тянуть время тоже было не с руки: он наверняка сообразил, кто его ищет… Плутая в мрачных глухих коридорах, он оказался в другой комнате, где в паркете отражались белые ножки выгнутых стульев и висела на стене широкая картина: жёлто-золотой ужас Климта. В комнатах было холодно, и граф пожалел, что не наполнил фляжку коньяком, который помог бы ему пережить эту ночь. Было очень тихо. Старомодные, благообразные фасады домов за окнами — через улицу — неторопливо насыщались огнями. Деревья тихо вздрагивали. Там же долго разглядывал свое усталое хмурое лицо, кровавые ниточки на белках, шершавую клетчатость галстука — в тёмном овальном зеркале. Он потёр глаза большой вспотевшей ладонью и снова обернулся, словно заметил на себе чей-то пристальный взгляд. Но никого кроме него не было. Снова прошёл коридором, вслушался в размеренное молчание холла, — и навстречу ему шагнул Джонсон из смежной комнаты. Он сообщил, что пора выходить. Вильям подобрал с кресла шляпу, и они спустились по лестнице, дожидаться машины.***
Транси не помнил, как он покинул дом, и кто его уложил в постель. Ему виделось, что он плавает в густом фиолетовом мареве. Туман этот тихо покачивал его вверх и вниз, поднимая и опуская на своих волнах, и от этой ритмичной качки душа ослабевала, томилась в гадком, нервирующем чувстве. Голова казалось распухшей до немыслимых размеров. Алоис — бледная куколка в коконе — лежал под грудой пухового одеяла, что совсем не спасало его от разрастающегося озноба, который полз верх по ребрам. И не в силах он был разомкнуть глаз, потому что саднило веки. Зрение казалось абсолютным мучением. Косые инъекции света. Обыденные тени обращались рассадниками жутких фантомов. Он словно лежал на воздухе. А под глазами у него были мешки, точно глубокие шрамы. Тёмно–серые стены сверкали углами облупившейся штукатурки и выцветшими квадратами деревянной обивки понизу. Пол — сплошное выцветшее чудо резного паркета, холодного и шершавого. Два окна, — прямо против дверей, не далеко; диван его с очень высокой спинкой и грязной буро–зелёной полосатой обивкой не давал разглядеть, что было позади. Напротив, совсем близко, — стол, два кресла, камин: смутные образы зазеркалья, бумажные цветы, апельсиновая мякоть. Слева — диван отгородила от двери расписная камышовая ширма с острыми сгибами в тёмной деревянной раме. За ширмой — дверь, пёстрая с поблёкшим витражом цветного стекла, ведущая в коридор. Чуть дальше, у той же стены, чёрный комод с узором и латунными ручками, лампа под зелёным абажуром и пустая птичья клетка. Второе окно, наполовину задёрнутое портьерой, выходило на кривую ветку клёна. Слева от него стоял дрессуар, а справа виндзорский стул и низкая пальма в горшке. Между комодом и окном висели две мрачные картины в тяжелых багетах: портрет девочки в драгоценностях и жестокая сцена охоты на львов. Рядом, у дверного косяка, приделана была керосиновая бра на чёрном кованом рожке. Еще картины: литография — западная терраса виндзорского дворца — над комодом и парк в Девонпорте. Алоис совсем не удивился тому, что проснулся одетым, на широком диване, обитом алой кожей, (под головой у него была старая, гладью расшитая подушка, неизвестно откуда взявшаяся), не в своей огромной спальне, а в другой комнате. В другой квартире! И всё что с ним вчера приключилось в кабине несущегося авто, весь тот ужас забытья совершенно пропал, потерялся в его памяти, точно кто-то смахнул щёткой все события этой странной и страшной ночи. Он помнил лишь, как отдал приказ Фаустусу, их разговор. Сразу после его подкосила смертельная усталость, и он сам не знал, как дотащился до дивана. День плыл, диван выскальзывал в хмурое громоздкое небо и, едва Транси привстал, увидел верхушки вязов, круто охваченные тусклым солнцем, телефонные провода, на которые садились воробьи, и угол деревянной черной вывески над книжным перед главным крыльцом. Откуда лились изумительные звуки: щебетанье, далекий лай, скрип автомобилей. Он задумался о том, что скоро выздоровеет; и как в серебряном кофейнике блестит солнечная лужа, и как пахнут бархатные шоколадные сладости в пиале под чашку горячего молока, как живо, спрыгивая с лаковой крышки, звенит и мягко катится по янтарному паркету свечной колпачок… Алоис хмуро отвернулся и был уверен, что никакая сила в мире не может заставить его перевести глаза и поглядеть на вошедшего в комнату дворецкого. — Мой лорд, вы очнулись. — Сами видите, — мальчишка хрипло зевнул, отстранил край одеяла и с трудом приподнялся. Поставив на тумбочку поднос с кувшином, тазиком, и грудой пузырьков от лекарств, демон склонился над графом. Началась терпеливая гонка секундной стрелки и пульса Транси, (который опасно выигрывал). Затем, убрав карманные часы, Клод потянулся за стетоскопом, и Алоис неторопливо стал расстёгивать пуговицы на пижамной рубашке. Но всё шло как-то не так — сердце у графа почти не прослушивалось и в ритме начинало уступать пульсу. Когда же Фаустус инструмент хотел заменить, Алоис взглянул на него прямо, дерзко, и, сжав челюсти, произнёс: — Бросьте вы эти замашки, слушайте как люди, — крикнул его дрогнувший голос. — Не чумной же я! Фаустус всё так же внимательно посмотрел на него, отложив глухую трубку, присел на краешек дивана, и прижался к оголённой худой груди ледяной наготой уха, шелковистой головой. Граф побледнел, у него в груди и в животе похолодело, а сердце застучало, словно во всем теле разом. Он молчал, смущённо глядя на бледную и гладкую шею дворецкого. Больше всего мальчишка не ожидал от чопорного, правильного во всяком своём действии, такого откровения на бессовестную провокацию. Подобно плоской подошве, ухо передвигалось по всей груди Транси, слипаясь то одним, то с другим местом на его коже и ступая дальше. Алоис вздрогнул и захихикал надрывно. Обхватив его голову ладонями, он вдруг отстранил от себя демона, воскликнул: — Мне холодно! Фаустус, который в эту секунду вскинул на него взгляд, услышал, как граф прибавил хрипло: — «И щекотно…» Демон, казалось, окончательно растерялся, — и не удивительно. Он совсем не ожидал подобного жеста от графа. Предполагая, что Алоис передумает сразу, что сделается гордым, мнимо выздоровевшим и потребует сообщить ему о важном, очень важном деле, с которым ему, Фаустусу, было велено разобраться. Улыбка Транси разом его поразила. И демон в мгновение про себя причину тревоги выяснил. Как-то семя, что созревает в плод под великим упорством дождей и трудом солнца, душа Алоиса вдруг раскрылась перед Фаустусом. Кратко и дьявольски налилась, обратившись во фрукт яркий, ещё не спелый, совсем зелёный, но уже безудержно манящий. Её невинный отблеск, свет, на который демон тогда обратил внимание, теперь, в присутствии его, жадно полыхал, приковывая взгляд. Мальчишка точно готов был кормить ею демона с ладоней сам. Или же тело его просто душу было удержать более не в силах? Оттого ли, оттого ли что… Вместе с тем Клод вспомнил слова Анафелоуз о графе, и ему стало жарко, сладостно и постыло. Он попробовал сбросить с себя наваждение. Но давняя жажда, глодавшая нутро, заупрямилась, предала и полыхнула адским пламенем за глазами. Он осторожной, сильной рукой оперся на край диванной спинки, склонился над господином. Алоис утих, потом тайком усмехнулся. Фаустус от изумления привстал. Граф провёл перемотанной ладонью демону по голове, по жёстким тёмным волосам, машинально притянул колено к груди, откинул другую руку, облокачиваясь, в попытке устроиться комфортней, и тут же не намеренно столкнул какую-то коробочку со стола. Клод отвлёкся, отстранился, нахмурился. Осветились играющие, как алмазы, пуговицы на чёрной бархатной глади, — а чуть дальше полетела на пол какая-то мелочь, беззвучно пропадая в сумраке далёкой тени. И попутно совершенствовались иные всяческие эпизоды: удивительным стечением очки его оказались у Алоиса на коленях, и он по привычке их нацепил. Небольшое столкновение произошло между ним и его рубашкой, — пока не выяснилось, что она застёгивается просто на ромбики в петлях… Он дал ему умыться, вручил градусник, сделав инъекцию, растворил лекарство в стакане. Алоис с недовольным выражением смотрел прямо перед собой. Вздохнул шумно и уныло, быстро облизнувшись, заговорил: — Чудесно, чудесно, — сказал он, немного задыхаясь, — мы снова здесь. — Он застегнул все пуговицы, продолжил: — Это, должно быть, обошлось дорого, … нет, — я так и не посмотрел. Но это не важно. В сущности говоря, я готов и дороже платить за такое удовольствие. Уже заплатил… Прелесть. Но ни дядюшка мой, ни близкие не понимают этого удовольствия… А вот вы, вы! — Он показал демону острый кончик языка. — Всё ужасно да? — Спросил мальчишка, едва протянул дворецкому стеклянный измеритель. И тут же, как раньше, у Транси всё загудело, взвыло, съехало с места и крутанулось в какой-то разноцветный, шевелящийся клубок. Алоис, голову запрокидывая, задел висячую лампу; и та заметалась громадными кривыми зигзагами, и тени бушующих вещей, то возникая, как исполины, то пропадая под пол, грозно путались и бегали по потолку, по стенам. — Я принесу ваш завтрак, сэр. — Клод же всё молчал и глядел на господина из-под низа стёкол очков, высоко поднимая для этого голову. Глядел с безгласным гневом. За одну только эту ночь всё лицо графа ненормально изменилось. Глаза глубоко ввалились и почернели вокруг, виски пожелтели, а щеки с ровной чистой кожей некрасиво порозовели. Мальчишка взглянул на поднос в Его руках, перекинутое белое полотенце, на чёрную запонку, приколотую к жёсткому воротничку рубашки, на жилет без фрачного пиджака, — и понял, что Клод сейчас немедля уйдёт. — Нет, ничего, — сказал он, досадуя на несдержанность. — Как вам будет угодно, — ответил Фаустус. Он двинулся к двери. Алоис потерялся, не зная, как ему поступить: отпустить ли сейчас или окликнуть и продолжить. — К слову, как ваши раны? — добавил в небрежной манере граф. — Ничего особенного, забудьте, — махнул он рукой. — Завтра я, верно, уже не проснусь… так. Мне противно, просто, оставаться одному. Да это, впрочем, всё равно. Идите. Несите завтрак. Мне, понимаете ли, скучно теперь будет в четырёх стенах, в кровати. Проклятая горячка…. — Он зажмурил глаза, и лицо его болезненно исказилось. Видно было, что он неестественным напряжением воли возвращает к себе сознание и силы. Когда же Транси глаза открыл, в них уже блестели любопытные теплые искры. И внезапно уже у самых дверей дворецкий слегка откашлялся и, обернувшись, спросил: — Господин, не хотите, что-нибудь посмотреть, или принести вам книгу? — О, вы серьёзно можете? Хотя, что это я?! Давай, давайте … Нет, подождите! С чего это вдруг вы сегодня такой участливый, а? — Граф с трудом переворотился на бок и поднялся на локте, с детской подозрительность прищурился. Кентербери внёс завтрак. Алоис, морщась, с видом крайнего отвращения, выпил второе своё лекарство и заговорил: — Фильм какой-нибудь это конечно шик! — Клод видел, как постепенно вспыхивали жизнью и блеском его голубые глаза. — Вы знаете… и радио, достанете? Иначе тут с катушек съедешь. А лучше, приоткройте окна. Только занавески все задёрните немедленно, у меня от света лишь глаза болят. Постоянно такие страшные галлюцинации… Но час спустя Транси озадачил и обеспокоил демона ещё больше. Так и не окончив тонкий и дорогой завтрак в гостиной комнате, Алоис вновь уснул. И выглядело это так, точно сознания он лишился мгновенно и не нарочно. Фаустус, тем не менее, велел установить киноаппарат, включить радио, принести книги. Фаустус ликовал. Фаустус знал это всё великолепно. Впрочем, без хвастовства, обликом этим он насытился вполне, даже странно, отчего мальчишка выбрал его дважды. Раньше то было вынуждение века, теперь же случайный каприз, издевка разума и уступка гордости. Клод стоял в проеме дверей и смотрел вниз на помертвевшее лицо графа. «Он, верно, надеется на чудесное исцеление, — поправляя очки, цинично подумал демон, — а приказать спесь не даёт». Блестящими голубыми глазами, изгибом тонких губ Он виделся для памяти схожим с кем-то, кого Фаустус знал много лет назад, но вспомнить не мог — занимательно. Случайным тропинкам стороннего любопытства он ловил себя на мысли, что, голоса его не слыша, утрачивает и тончайшую нить их связи. А только граф замолкал, теряясь в предобморочном сне, Клоду казалось, что он теряет его бесследно и навсегда. Душа Транси будто растворялась под жаром температуры. И утрачивая свое былое, ослепительное сияние, выскальзывала у него из рук. Пустота её заполнялась туманом и теням, как с угасанием дня заполнялась ими вся комната вокруг. Мысль эта, ему очень не нравилась. А потому он графа оставлял одного как можно чаще. Тем менее престранные вещи творились. Он подошел ближе, протянул к Алоису холодную, сухую руку, но посмотрел на него так, словно был перед ним не его желанный удивительный господин, а бледная, иссякающая его тень. Граф спал на боку, протянув одну ладонь у лица, а другую, прижав к груди. Стёганое одеяло косо сползало на ковёр. Демон осторожно хотел пальцами коснуться плеча. И вдруг так и замер с протянутой рукой, с широко раскрывшимися глазами. Он будто в первый раз увидел мальчишку. «Однако, — вдруг спохватился демон, — днём больше, днём меньше. Ничего не решит. Он ещё не знает, что обречён, что ужас и беспомощная боязнь существования его только ещё поджидают (о, какое наслаждение будет взглянуть на это!), что спасения ему нет!» — с ужасом крикнул вдруг в нем рассудок, но кто-то другой ответил за него: «Душа моя. Нужно бы его ещё убедить, что идёт всё лучшим своим образом. Бумажки эти его на собственность, счёт в банке… Любопытно только отчего с квартирой так, и Вильяма этого он отпустил. Впрочем, господин мой смертельно болен и это его конец. Нужно успеть до завтрашней ночи…». И так, будто опомнившись, свой жест прервав, он руку отвел, сжал кулак и, поправив одеяло, зашагал из залы. Но Алоис вдруг проснулся, открыл глаза, зажмурился и открыл опять. Потянулся длинно-длинно, еще не осмыслявшимся движением хотел схватить рукав Фаустуса. Но едва только задел. Его опьянили эти синеватые содрогания, лёгкий и острый холод. Клод обернулся. На экране без музыки, долго, перед началом титров, мелькали какие-то смутные картины (с восковыми лицами, в костюмах), — всё это было неразличимо и незначительно. Но вдруг оборвалось. Погасло. Тогда-то ворвалась музыка хриплого радио. В окна метнулись оглушительные звуки улицы. Голос радио был невыносим: с упорным постоянством кашлял ненавистный тромбон, а пульсирующие удары гобоя звучали, будто в голове. Алоис различал слова Клода лишь эхом, совершенно их не понимая. Ему казалось, что и они, как звуки барабана и трубы, бьют и сотрясают ему голову. На секунду к Фаустусу повернувшись, он громко с трудом произнес: — Окна заколотите…. — Милорд, — строго нахмурился дворецкий, — Вам полагается свеж… — но граф не дал ему ответить, он резко взглянул на него: — Не зовите меня так и не обращайтесь. Зовите по имени! — сказал Транси, вздыхая. — Не забыли его ещё? — Спросил он, подавляя зевок. — Я прикрою окна, — ответил Фаустус. — Вот так лучше, а то к головной боли ещё пневмонию прихвачу…. — произнёс он бесцветно и глухо подозрительным, отчужденным голосом, будто не знал на самом деле, чем болен. — И занавески захлопните! Свет этот невыносим. Лучше уж лампа. Ну, что смолкли? Так и не скажите ни слова? Демон медлил. Окна с самого утра были плотно задернуты. Но продолжил: — Статус вашего дворецкого не позволяет мне обращаться к вам по имени, — и, протянув чашку тёплого чая на блюдце, прибавил: — Сэр. — Что вообще он вам позволяет, этот «статус»?.. — спросил граф с преувеличенным безразличием, всё больше смелея. — Впрочем, можете нанять мне сиделку, — и неожиданно прибавил: — Мистер. — Алоис медленно облизал сухие, потрескавшиеся губы и, тяжело дыша, принялся пить. Он пил долго жадными глотками, щуря глаза, грея ладони о раскаленную тяжесть. И душу его согревала гладкая приторная теплота. Клод откупорил странного запаха тёмный стеклянный пузырёк, смочил кусочек ваты. — Повернитесь, пожалуйста, ко мне. Граф отставил чашку. Обернувшись, он вздрогнул. Мужчина легонько коснулся его губ холодной ваткой. — Так вам будет комфортней, — сказал Клод. Транси поглядел на демона в недоумении. И тут, задевая невольно его висок своими тонкими волосами, единым возгласом развеял их молчаливое недопонимание. — Фу, — скривился он. Потом не выдержал и громко (насколько позволял больной голос) сказал, всё также неприязненно: — Несёт парафином, — уже хотел прикоснуться, когда демон, ватку выронив, аккуратно его тёплую ладошку перехватил: — Не болтайте, — оборвал демон. У Транси ресницы были длинные, светлые, губы блестели нежнейшим пурпуром. В пушистых глазах появилась усмешка. Он густо покраснел в сумраке, теребя простынь. — Что это за гадость? — выговорил граф тихо, сглотнул, взгляда от Фаустуса не отводя, медленно притронулся пальчиком к губам, размазывая остатки. В голове, как вино, потекла ярко, так необыкновенно, так нетерпеливо одна опасливая мысль, что, казалось, не хватит сил ожидания, не останется чего-то самого главного, самого веского. И вот какое-то внезапное беспокойство, стремительное волнение пробежало по горячкой раскаленной коже. Фаустус сам удивился своему спокойствию, с которым встретил этот откровенный жест. Но таким же горячим тихим тоном ответил невозмутимо: — Вазелиновое масло. Откуда-то слева отдаленно зазвучал и приблизился до сих пор чуть различимый шум шагов. Вошли лакеи. Тогда руку его, отпустив, Клод выпрямился, закрывая пузырёк. Граф чувствовал, что кровь у него становится сладкая и вязкая — как мёд. В голове туманилось. Что-то, точно постороннее, ударило в висок, и вся комната содрогнулась у него перед глазами. Умолкли дробь и напевы мучительного радио. День в комнате холодел, густел воздух. Граф проснулся от холода. Он прислушался. Звук: постоянный, повторяющийся, с секундным интервалом, шорох — был оборванной лентой киноаппарата, монотонно проворачивающейся через катушку, полнил сумрак комнаты. Одеяло валялось на полу. Через несколько секунд Алоис поднялся с дивана. Но ничего. Только шум дождя, и звон оконных стекол в обветшалых рамах. А потом из–за дверей соседней залы нахлынул пронзительный крик. Кричал ребенок. Алоис вздрогнул. Впрочем, не теряя самообладания, он прошагал к двери, чтобы позвать Фаустуса, но двери в коридор оказались закрыты. Крик поначалу отдалённый, будто эхо, приближался сквозь стены. Становясь всё громче и громче. И когда граф машинально закрыл уши руками, он смолк у самых дверей. В ту же секунду о запертые двери со стороны коридора что–то с грохотом стукнулось, сотрясло их и выгнуло. Алоис отшатнулся. Охваченный беспредельным кошмаром, граф не знал, как совладать с собой и что предпринять. Наконец, после минутной паузы, не в силах бездействовать, он обернулся, и мгновенно стряслось что–то. Ему показалось, будто кто-то прошёл у него за спиной. А когда ветер и дождь яростно стукнули в окна, и они вздрогнули от этой мощи, Алоис вновь услышал звук. Словно ниоткуда его опять настиг этот ужасающий, детский, испуганный, смешанный с рыданиями вопль. Звук точно бежал нему, всё ближе, ближе… Переполненный сильнейшим потрясением и страхом, от которого весь покрылся мурашками, а сердце забилось у самого горла, граф не выдержал и сорвался бежать. Он распахнул двери сначала одной залы, затем дугой, следом вбежал в коридор, ещё в одну комнату… Алоис слышал, как кто–то бежит за ним, слышал шаги, но не смел обернуться. Ставни были закрыты. Всюду толпилось безмолвие — совершенное, окутывающее, осязаемое безмолвие. Тяжелый сумрак окружал графа. Алоис остановился. И тут вздрогнул от столь явного осознания, простого осознания, что никого не было вокруг, потому, что не могло быть! Потому что он был один. Совсем один. Граф рухнул на колени. В этой огромной забытой квартире он был заперт абсолютно один. Он закричал во все легкие. Все распахнутые двери вокруг разом захлопнулись. Послышались шаги. — Господин Транси, — твердо, и строго заговорил демон, неторопливо, подходя ближе. — Зачем вы пришли сюда? Вам не спалось? И с каждым его шагом шуршащая волна с треском прокатывалась по паркету. — Клод? Клод… — от ужаса и растерянности у графа на глаза навернулись слезы, — как хорошо, это ты… Теперь Транси уже не сомневался, кого именно слышал. Не поднимая головы, он видел, как тень дворецкого склонилась перед ним, как мужчина приблизился, протянул руки, помочь ему подняться. Алоис вскинул взгляд. Испуганный охрипший вопль вырвался у него из груди. Тот, кто стоял перед ним, не был Фаустусом. Не был даже человеком! Нечто тёмное, гнетущее, живое, оно едва ли, смутными очертаниями человеческого силуэта, могло показаться Им. Глаза его полыхали огненной бездной, ухмылка его полна была острых зубов, пальцы, которые он протягивал к графу, были остры, точно хищные когти и длины, точно плавление мрака. А с каждым Его шагом доски пола, до трещин, пронизывали нити паутины. Транси закричал, сколько было сил, отползая назад. — Что же вы, поднимайтесь, — продолжал Фаустус, не слушая, и губы его изогнулись в иронической улыбке, — иначе, я не смогу вам помочь. — Он едва коснулся его руки, когда Алоис озлобленно вскрикнул, отмахнулся и, мотнув головой, стукнулся о батарею. В глазах потемнело. В сознании только всё ещё разносился манящий, приторный голос: «Господин, господин …» — Просыпайтесь! Мой лорд. Очнитесь! — Фаустус стоял, слегка над ним нагнувшись. Транси распахнул глаза, вздрогнув от потустороннего касания, сел. И тот же момент комната всюду закружилась и стремительно сжалась. Он пережил слабость, снова захотелось лечь. Однако, завидев Фаустуса, Алоис спросонья не сразу сообразил, что происходит, тело действовало на автомате. — Отойдите, не смейте! — Вскрикнул граф сипло, широко размахивая случайно сорванной со столика вилкой, — не смейте приближаться! Это приказ! — Что с вами? — отклоняясь, переспросил Клод с притворным участием, однако, голосом внезапно дрогнувшим язвительной насмешкой. Бьющаяся на шее графа венка обличала ясно, что сердце у Транси вот-вот вырвется из груди. Как бы там ни было, но демон всё-таки испугал его. Неожиданно, всё случившееся с непереносимой мощью обрушилось на Алоиса. Он вспомнил, как проснулся от вопля, как бежал по пустым запертым залам, как услышал Его голос, а затем — чёрный силуэт, который напугал его настолько, что он потерял последнее самообладание и лишился чувств. В мутной дневной полумгле настоящее виделось иллюзорным осадком кошмара, жуткой фантасмагорией. И тем осязательней становилось то, что перед ним Клод. Обычный: накрахмаленный воротничок, чёрный фрак, блестящие линзы. Алоис замолк. Опустил глаза в пол. С тревогой не покидало его и чувство растерянности. За обедом на лице у графа была тусклая вымученная улыбка. Он был бодр. И говорил искательным тоном, но стараясь держать себя развязно. Тогда же состоялась между ними любопытная беседа. Алоис как раз дослушал какой-то рассказ по радио, листая цветной журнал, и Фаустуса окликнул: — Вы не представляете, сколь занятным может оказаться чтение! Будь все книжки столь пышно иллюстрированы, читал бы с детства! Только взгляните, как вам? — На словах этих он обратил к Фаустусу журнал, что так расхваливал, где, к нескромному и абсолютному безразличию дворецкого, во весь разворот красовалась вполне себе пикантная (и такая же пёстрая) бальная сцена: преклонных лет джентльмен в старомодном костюме и четыре дамы. На карнавальные образы коих, и сам наряд в целом, намек был лишь в немногочисленных аксессуарах, да париках. — Ах, я забыл, мистера «адская нечисть» этим вряд ли удивишь… Но, как видите, люди с веками мало меняют свои низменные, — он хохотнул и сделал жест кавычек пальцам, — приоритеты. — При вашей болезни вредно много читать, господин, — надменно продекламировал Фаустус и, невозмутимо прошагав мимо, вырвал из детских пальцев журнал. Не удостоив даже взглядом ни мальчишку, ни заинтересовавший его буклет. — Эй, вы с дуба рухнули! — Воскликнул граф, неудобно вытягивая голову за подлокотник дивана, краснея от неловкого наслаждения своей взрослостью и деловитостью. И, приостановившись, Клод обернулся к нему. Транси ещё больше откинул лицо назад, закатил глаза и томно усмехнулся: — Прекратите лишать меня последних радостей жизни, я и без того помру, даром что вам это хобби! Фаустус был очень довольный. Судьбой Транси он распорядился, как нельзя лучше и вообще героическим этим жестом в болезни искупил свою невольную провинность. И, кто знает, быть может, уже сегодня, конечно, или же завтра, но очень скоро, очень (скажем, сорок часов) можно будет извлечь из всей этой истории самую сладкую сердцевину, избавить, насытиться вдохновенной, душой его «Высочества» — полыхающий витраж наслаждений. Ведь мальчишка в его глазах просто не смог бы, не посмел перешагнуть собственные замашки гордости не осмелился, просить о скорейшем выздоровлении… «О, человеческая гордыня сколь безвозвратно и отчаянно ты возносишь рабов своих. Дабы пали они ослепленные! Сладчайший из грехов». Блестящие мысли, прекрасные мысли…» Он взглянул вновь — мальчишка теперь полулежал, открыто держа руку у виска, — да, он очень музыкален, — играли выдержку из концерта Бетховена, известную восхитительную вещь. «Он теперь не уснёт несколько ночей», — размышлял демон, глядя на его белые плечи, на угол его голого колена, — он лежал, согнув одну ногу, — пижама была сапфировая, полосатая, лёгкая, незнакомая. Поблескивали пуговицы. «Да, он теперь не будет спать, я не отойду от него ни на шаг, и придётся начать давать ему таблетки, отлучить от снотворного, и всё пропало даром — эти месяцы рвений, усилий… Почти всё затихло, а теперь оканчивать всё второпях, — оставить всё, всё, что было запланировано, почти обыграно, но, минус вчерашний вечер». Клод вдруг ощутил, что не знает, какая потусторонняя сила должна ему противостоять, чтобы дать импульс вмиг порвать эту трехмесячную связь с Транси, так же как не знал, что именно должно произойти, чтобы он мог сдвинуться, отвести взгляд сейчас. Секунды продолжалось тревожное помешательство, то состояние его нутра, где Алоис ему виделся в ослепительном тумане, абсолютного, почти нечеловеческого тяготения, схожего мелодии, услышанной и совпавшей каким-то незначительным простым движеньем, обращающей его в какой-то внутренний, бессмертный, значительный жест. Ему вдруг показалось, что граф с упрёком глядит на него, и он невольно усмехнулся про себя: «Мой господин, верно, захочет препятствовать. Ну, это куда интереснее. Это будет, его поощрение за такую удачу». Музыка подходила к завершению пышными громкими аккордами. Движения его, голос, вошли в его существо, словно игла попала в дорожку. В дорожку на пластинке его сознания. Сознания, которое приняло новый стремительный поворот, едва он остановился и, обернувшись, глянул на запрокинутое Его лицо. ― Ну, что замерли столбом, — вдруг рассек его мысли хриплый голос Транси. — Сбежать хотели под шумок? Давайте сыграем, а то такая скука крутить доску в одиночку, — поспешно заговорил он, смутившись еще больше от пойманного зоркого взгляда демона, и кинулся к столику уже раскрытому и подготовленному, где в тайничке под лаковой крышкой таились фигуры. Лакей внес чай. Клод собрал оставшийся после обеда беспорядок на поднос, отдал тот Тимберу и вынул из нагрудного кармана фрака маленький платок. — Я за «белых», вы за «чёрных». — Граф откинулся, намаслил булку и откусил, потом, резко нагнувшись: в одной руке держа надкусанный бутерброд, отнюдь не мешавший ему, Алоис стал быстро и бурно расставлять фигуры на доске, вполне приободрено подпевая радио в одной из тех фривольно вызывающих песенок, модных той осенью. — «Да, все любят мою малышку. Но моя малышка не любит никого, кроме меня, никого, кроме меня. Ох, все хотят мою малышку, но моя малышка не хочет никого, кроме меня, никого, это ясно видно! … Да, она моя Шеба, я её Шейх. И никто не может разлучить нас…»*. — Вот, скажите, господин Фаустус, а вы бы погибли за того, кого очень лю… — осёкся он, садясь и оправляя штанину на своём голом колене, — кем очень дорожили? Клод многозначительно повёл бровью. И, протирая линзы очков, опустился в кресло напротив, хмуро начал разглядывать шахматную задачу, набросанную на пёстрой доске. Вдруг демон сделал первый ход, и поднял голову: — Что вы хотите сказать, сэр? — Ну, вот история: девушка кинулась топиться, другой отправился в ад…*, ― заговорил граф беззаботно тотчас же прибавил, улыбаясь: — Эй, почему вы не стали есть мою пешку? Он блефовал. — Вы имеете в виду античную легенду или миф, Ваше Высочество? — ответил демон, делая вид, что внимательно смотрит, надел очки. — Миф, легенда, какая разница? Всё это выдуманные сказки для глупцов! Ну, кто поверит в женщину, у которой на голове змеи? — сказал Алоис, надкусывая и пригибаясь: варенье норовило упасть, — или вот, похлеще, в собаку с тремя головами! Проследив манёвр, демон холодно на Алоиса взглянул. Граф потянулся — белая шея, синяя рубашка, светлые волосы, — болезненно щуря глаза. И Клод ответил, уже длительно на графа глядя, своими не моргающими алыми глазами: — Вы просто его не видели, — произнес он с приветливым бесстрастием. — Более того, в мифе главное — это содержание, а вовсе не соответствие историческим свидетельствам*. Алоис изменился в лице, однако, справился, с усилием улыбнулся: — Но, это ведь… Ну, это ведь глупость, умирать из-за кого-то, кого уже не вернуть?! — как можно свободнее ответил он, уводя скользкий диалог. Следующим ходом демон хитро отказывался от его «гамбита», предложив собственную пешку. Но граф, недолго думая, сделал свой. У него еще веселей заиграли глаза. В несколько ходов его белый король в этом этюде стал беспрекословным доминантном. Однако, просчёт был неизбежен. — Что же здесь великого? — тотчас же прибавил Транси, усмехаясь. — Бред какой-то! В жизни бы на это не пошёл. Порывшись на подносе, граф стянул чашку горячего шоколада и большой апельсин, глотнул, чмокнул губами и принялся указательным пальцем скрести апельсин. — Не форсируете событий, мой лорд, — сказал Клод, место покидая, ощутил ясно, как тяжело застучало у Алоиса сердце. — Ваш конь пресёк демаркационную линию под защитой одной лишь пешки. Какой неудачный форпост, господин. Подумайте. Ведь мой чёрный ладья в два хода поставит шах белому королю, — а по поводу ваших слов, — каким-то строгим, необычным тоном добавил демон, подходя к нему. — Некоторые вещи невозможно понять, не ощутив лично. Толстая кожура не поддавалась. Алоис предварительно хотел прокусить его в горькое темя, но тут, встретившись взглядом с Клодом, который, к нему приближался, заговорил: — Не пережив, то есть? — усмехнулся он. Затем с громким звуком добавил: — Вот вы, потеряв кого–то вам дорого, тоже готовы были бы на всё, чтоб его вернуть? Фаустус хмыкнул: — Нет. Не вижу смысла. Граф вдруг замер, не удержанный фрукт прыгнул глухо, покатился в угол обивки. Мальчишка переглотнул, точно едва не задохнулся. Он говорить больше не мог… «Ау, Транси! Возьми себя в руки и вернись в реальность!» — Грубо прикрикнул на него рассудок, и он потянулся за фруктом. Его пронизывала дрожь, которую он был не в силах остановить. — И не кинулись бы в глубины преисподней? — Спросил он и машинально усмехнулся опять. Притворился, что не слышал.На мгновение вовсе о партии позабыв. — А какой тогда идиотизм нарушать единственный запрет, что отделяет от желаемого? Ведь он обернулся…* — добавил граф, думая что-то свое. — Ведь вы понимаете суть этих мифов? — к ходу, не подвигая, демон взял из рук графа апельсин, прошелся пару раз по комнате, занялся фрукт резко чистить. — Да, но не верю! — Ответил граф бойко, совсем несоответственно всему своему виду. (Пристально демоном отслеживающемуся) И без колебаний, стремительно «съев» ладью, сделал манёвр королём. Не один ход, казалось, уже не в силах был спасти противника от поражения. Однако, и сам венценосец оказался казнён своим же положением. Любой его ход вёл теперь лишь к ухудшению позиций. Алоис, прикрыв веки, опять пал ничком в подушку: — Я не вижу смысла, вокруг не одна Эвридика или этот Ле… Лаен… Леондер… — Заговорил он, не теряя простоты и пальцем неустанно проскальзывая взад-вперед по немому и успокоительно гладкому краешку чёрно-деревного геридона, — Чёрт с ним! — рука его сорвалась, — Умирать-то за них зачем? Зачем идти на смертельный риск? И изощренно фигурируя в образовавшемся «треугольнике» белый король дерзко передал ход чёрным. — А зачем вы пошли на этот контракт? — спросил Клод, глядя на него исподлобья. Демон всё больше восхищался тоном этого разговора. Не спеша пользоваться преимуществом выжидательного хода, он шагнул по направлению к окну, где в зеркально-чёрном стекле чистил апельсин его тусклый двойник. — Ерунда, то был чистый холодный расчёт! — перебил граф и повел плечом. Теперь меч был у шеи чёрного короля. Один неверный ход лишал его жизни. — Тогда, полагаю, люди слишком прямолинейно видят фразу «и умерли в один день», — сказал дворецкий сквозь зубы злорадно и вкрадчиво. Фаустус решил было бросить разговор, уйти. Потом себя сдержал. Он заставил себя взглянуть на Транси и… вид его демона поразил неприятно, несмотря на то, что перемену он эту знал. Как это объяснить? Из Транси будто живьём вытягивали душу, взамен одаривая немалой силой духа. А с тем впечатления сумасшедшего он не производил совсем — нет, о нет, очень, напротив! — в его странно посеревших чертах, в отталкивающем сонном взгляде, даже в босых ногах, обутых ранее в самые лучшие, дорогие туфли, ощущалась престранная собранная мощь. И не было ей никого интереса до умирания тела, коим она управляла. И мысль, что он видит перед собой всё того же Алоиса Транси, которого знает, его словечки, смех, манеры и теперь ждёт его смерти, была странна! Но демон ощущал тревожную гордость, думая о том, что душа эта отдана ему… — Легенды утверждают, что они шли на подобное ради чувства сомнительно похожего на… — равнодушно сказал Алоис, — любовь. «Однако, что за туманные сумерки, воздух как кисель, Фаустус в том свете какой-то непроницаемый, обаятельно… красивый». И тут же тайный злобный голос в нём же самом сказал с холодной насмешкой: «Ну что ты так на него смотришь, не надейся даже, он убьет тебя, едва ослабишь хватку — не надейся даже, никогда». Транси по привычке мысленно добавил: «Ушлый скользкий сноб». Он поднял глаза и спросил так весело и самодовольно, точно хотел чрезвычайно Клода обрадовать: — К чему воспевать на каждом углу что-то столь мифичное, как эти легенды? Зачем с детства убеждать в том, чего человек никогда не сможет узнать и понять? Дворецкий резко снял очки. Звук, с которым они сложили ушки, напомнил ему очень далекие дни. Он повернул к Алоису лицо и посмотрел на него вызывающе прищуренными глазами. «Не сможет, значит, граф? Не удивительно, безродный щенок. Да что ты вообще можешь понимать? Ты сгниёшь раньше, чем до тебя дойдёт этот смысл. А я происшествию этому очень поспособствую». Фаустус молча и хмуро на мальчишку взглянул, поставил на доску половину апельсина и ответил кисло и грубо: ― Это мнимый цугцванг*, господин Транси, ведь, куда бы я не пошел, ваша пешка будет съедена. — Он словно вновь оказался под влиянием странной, соблазнительной и одновременно живой силы. И силой этой были уют и сумрачность осеннего вечера, и чуткие, затихшие предметы кругом, и поразительный чудесный мальчишка в сапфировой пижаме, сидевший рядом с ним. Совсем близко. И, дабы влияние это прервать, он обязан был себя преодолеть: — Принесу. — Издав горлом легкий звук, как будто хотел откашляться, — Лекарство. Демон быстрыми шагами вышел из комнаты, хлопнув дверью. Фаустус медленно отступил к галерее. Темно и глухо. С первой минуты прибытия граф велел не менять ни предмета в пыльном окружении десятка комнат. Даже уборка была проведена лишь в трёх, из соображения удобств для больного и по строжайшему наставлению самого Фаустуса. Хотелось обернуться, но что бы он увидел? Тот самый невозмутимый Паук, который столькими стараниями выплетал жест за жестом, подобно искусному ткачу, замер, едва не содрогнувшись в полупоклоне, перед этим ничтожным мальчишкой! Выбежал из залы! Росла, распускалась какая-то нечеловеческая, одичалая легкость и вдруг померкла, исчезла. Всё вокруг теперь для демона окрасилось алым тоном. Ослепительным и резким. Точно смотрел он сквозь призму витража. Звуки музыки слышались набатом марша. Колебались масляные огни электрических фонарей в пестрых плафонах. Картины, мебель, — все они обернулись уродливыми, несимметричными и острыми углами. Фаустусу нужно было отвести на чём-нибудь свою бесовскую природу, в которой, не переставая, кипела древняя, родовая беспощадность. Он, с глазами, налившимися кровавым огнем, глянул вокруг и, тут же выхватив из пиджака разом четыре вилки, с бешенством пустил их в зеркало, что висело до потолка в пустой зале напротив. Мутная зеркальная гладь вскрылась искристой паутиной. Но не опала. Отражение Его в ней дрогнуло. Фаустус выпрямился, вздохнул глубоко, закрыл глаза. Больше Клод не хотел и не мог думать об этом. Теперь он знал убеждённо, что им совершён абсолютно грубый, непростительный промах, какая-то дикая и смешная неаккуратность, которую загладить уже нет ни времени, ни возможности… Пойти разъяснить всё? Просить прощения за бестактную грубость? Нет, никогда! Это значило бы повторять глупость за глупостью. Ни холодности, ни терпения не было у него больше против Алоиса. Краны на кухне сорвало, и зашумел кипяток. Картины, книги и лампы грудой посыпались со своих мест, поднимая в воздух ворохи пыли и бумажных листов. Блёклый от налета хрусталь звонко крошился за дверцами буфета. Хлопали ставни. Деревянные поверхности пошли мелкими трещинами. С шумом опрокинулись единственные два кресла, геридон и стул, стоявшие в комнате. Один же из них в следующий миг стремительно отъехал к стене и от удара разбился в щепки. Тогда же сухим мелом посыпалась с потолка штукатурка, задрожали плинтуса, вода утихла. В конце концов, дворецкий графа Транси не должен позволять себе лишнее. Демон выдохнул, открыл глаза, и с тем вместе рухнула на пол ваза, замершая в воздухе прямо перед ним. Поправил очки на переносице, одёрнул фалды фрака. И, простояв так ещё несколько минут посреди разгромленной комнаты, не торопясь, зашагал в кухню. Зеркальное полотно рухнуло. Когда же демон вернулся, граф уже крепко спал, навзничь раскинувшись и выбросив одну руку. На ладони у него покоилась половинка апельсина. Потом, во время ближе часам к четырём, демон старался не глядеть на мальчишку вовсе. Алоис очнулся и был как-то празднично, взволнованно бодр, — и на него не обращал внимания. Кряхтела и бухала луизианская музыка. Клод в неприятном ступоре стоял у косяка дверей в гостиную, смотря на беззвучную суету лакеев, на бриллиантовый свет в хрустале торшера. К вечеру граф странно помертвел и говорил, едва шевеля губами: «Что с вами?» — «Так. Ничего». Смотрел на дворецкого, щурясь с необъяснимым выражением. «Что с вами?» — «Так. Ничего». К закату он растворился совсем, и ни как нельзя было это исправить. В пять часов граф лежал с ледяным мешком на голове, в котором медленно плавился блестящий лед. Время от времени он молчаливо оглядывался к Фаустусу и глядел на него без слов, может быть секундой лишь дольше, чем полагалось бы, чуть больше, чем обычно, но каждый раз во взгляде его Клод чувствовал ту же неуютную и неясную ему, полыхающую, влекущую силу. Изменился он и в личном отношении к демону, совсем был не такой, как в последнюю здравую встречу, а таким, каким Фаустус видел его в далёкой, другой молодости. Без сомнений, отлично осознавая, что в смысле календарном, с тех пор минуло больше, чем четверть века. И всё так же, словно вместе с душой время это перемахнув, мальчишка в словах в манерах явно относился к нему, так как если бы, то было вчера, — и, одновременно, без малейшего знака симпатии. Без единого намёка. Ни капли.***
Когда зажглись, чуть ли не одним махом да самой площади, висящие на улице фонари, всё в мрачном тумане комнаты точно задвигалось, поползло со своих начерченных линий под силой этих могучих, потусторонних призраков света. Алоис спохватился, что лежит в темноте как мумия. Но шевельнуться было невообразимо тяжко. Дабы телом он не чувствовал абсолютно никакой связи существенной и материальной. И ни рябая темнота комнаты, ни залитое огненным заревом стекло дверей — радужный океан среди ночной мглы, не давали ему твердой опоры в поисках самого себя. Уже несколько часов, за вычетом кратких промежутков сознания, еды и процедур (кратких и немых совершенно), он так лежал на кушетке, длинный плоский юноша среди полумглы. И когда Алоис подумал, что так вот помучается еще неизвестно сколько, ему захотелось вопить, биться, как бьется человек, проснувшийся в гробу. За окном мерцала изморось. Музыка надоела; африканский барабан громыхал в голове с ужасающей ритмичностью, заглушая сердце. Круглые стеклянные фонари на стенах светили всё ярче. Гирлянды орхидей поникли. Веяло приторным, горьковатым ароматом увядания. Транси очень хотелось пить. В ушах жужжало, как когда бывает сильный жар. Опьяненный незнакомым ему, тяготеющим, вязким чувством, он лежал и смотрел, и прищуривался, и всякий отблеск, тень отблеска, граница тени обращались в солнечный горизонт или в золотую кайму далёкой планеты. И едва глаз к метаморфозам восприятия этим привыкал, они начали возникать уже по себе сами… Улица помалкивала за глухими шторами. Вместе с жаркой, замученной скукой, в душе Алоиса рождались надорванные, неясные воспоминания и печали о счастье, никогда не существовавшем, о прошлых, ещё более туманных днях осени. Ему впервые стало жаль своей теперешней юности и всех её привязанностей: вспыльчивости, неуклюжести, жара, ослепительно бирюзовых рассветов, когда можно было оглохнуть от воробьёв в рощах… И в сердце шевелилось неясное, сладкое предчувствие грядущего. В залу проникли Кентербери и Томпсон. Один поставив на столик блюдо под крышкой и исчез в сумрачной тени комнаты. Другой, устроив на геридоне кувшин с тазиком, растворился за дверью в залу смежную. Транси закрыл глаза. Следом за неотступными своими призраками ступил в комнату Фаустус. Метроном, одну за другой отстреливающий секунды, замер на долю молчания. Громыхнул неясный звук, похожий на эхо далеких волн. Мало-помалу мысли графа возвратились на их таинственный путь. «Он всегда, как оголённый провод». Вдруг подумал, глядя на дворецкого, Транси. «Всегда зрячий, даже во сне, (а ведь граф не видел ни разу, спит ли Клод Фаустус?), не перестающий следить за ним, верно, в настоящей жизни ничего не понимая, должен был бы уже сойти с ума, что невозможно забыться и завидовать простым людям, которые тихо делают своё маленькое дело. Существо без оболочки. Без вероятности счастливо существовать хоть час, хоть день, хоть несколько минут — существовать машинально…» Однако в ту самую секунду, Его увидев, хотелось было демону крикнуть: «Вам что, больше заняться нечем! Сгиньте!» И было постыло осознавать нижайшую, гадкую заинтересованность этого субъекта в его состоянии (ежели не в прямом на неё влиянии), что так ясно читались в этой навязчивой опеке. Точно смерть ставила при нём молчаливого своего надсмотрщика. Но удивлённо-растерянное лицо Фаустуса (от столь пристального детского и прямого взгляда) было так по-человечески просто, так приятно и желанно, что граф испытал укол совести за свой необдуманный порыв. Однако Клод, точно каким-то небывалым чутьем и мысль эту, и настроение графа угадав, вдруг сказал нарочно: — Не беспокойтесь, милорд, я уйду, как только мы закончим. К сожалению, в вашем состоянии эти процедуры необходимы. — Вариант платной сиделки вас не устроил? Транси сел. Ещё сонно запивая очередные таблетки. Рукава закатав, Клод налил в тазик тёплой воды и повернулся к графу: — Моя забота вас раздражает? — притворно–строго спросил демон. — Не вы ли были категорически против посторонних глаз. — Это не помещало вам притащить ко мне того докторишку, — рассердился граф. — Вынужденная мера, — дворецкий опустился перед лордом на колено, — мой господин. — В его глазах читалось какое–то тяжкое уныние и холодная решимость к поступку. В неосвещенной комнате было очень тихо. Стояла та характерная ватная тишь, что возникает, когда человек молча находится возле больного. — Вы с ума сошли! — зло, смущённо и неловко улыбаясь, воскликнул Алоис, подскочив на месте, когда демон, расстегнув на нём рубашку, прикоснулся. — Я в сознании пока! Дайте мне кувшин и полотенце, а лучше пустите! — сказал Алоис тихо, с отвращением. Мальчишка уже откинул одеяло и хотел встать на ноги, когда крепкая рука Фаустуса преградила ему путь, вцепляясь в подлокотник… — В ванную и сам сходить могу… — Он не договорил. Нахлынувшая на него смелость вдруг исчезла. Фаустус отошёл почти с галантной тактичностью, ожидая дальнейших попыток господина. Граф медленно сошёл с постели, задев коленом о столик, на котором зазвенел фарфор. Клод поглядел на его тёмные, покрасневшие глаза, на нежный блеск испарины на шее. Сжал резную спинку дивана. И мгновенно распахнул глаза. Граф упал на ковёр, хватаясь рукой за пуф. — Ну что же вы, господин Транси, — сказал демон, отбросив в сторону полотенце и глядя поверх очков на графа, — поднимайтесь. — Алоис мотнул головой, отвернулся, цеплялся за обжигающий батист, стараясь не выдать слабости, собраться с силами. — Что? Не можете? — спрашивал дворецкий, блестя глазами в ожидании. Демон осознавал прекрасно, что мальчишка откажется от его помощи, как откажется от любой, даже искренней подачки, отторгнутой его гордостью. О люди! «Наслаждение это слишком коротко, стоит это повторить», — подумал Фаустус, прикрыв глаза и не чувствуя уже к юнцу прежнего восторженного снисхождения. Равняясь с ним, он сказал, чтобы добить его окончательно: — Может, вам требуется моя помощь? В начале двадцатой секунды слова дворецкого, бьющие его в спину, попали так, как тот хотел. Транси рухнул. Неистово и нестройно заревела где-то на подкорках ускользающего сознания темнота. С громадным усилием встал на колени. Каким-то чудом, выдерживая этот до боли знакомый отравленный голос, не произнося в ответ ни звука. Демон досчитал роковые секунды и шагнул к господину. Он (из чистого долга нынешнего положения) хотел предложить свою помощь вновь, он был неприятно поражён: граф не только поднялся на ноги, но и, сохранив выдержку, не произнеся ни слова, вдруг спокойно вернулся на место. И только подумал про себя это Клод, как увидел, подняв глаза, Алоиса, сидящего перед ним, красноречивым взором его наблюдавшего. Озарилось лицо его лампой — бледное, с чёрными кругами хмурых, злых глаз. — Не вертитесь зря, милорд, — спокойно заговорил демон. — И, поймав сдавленный ответ; — «Что вам с того…» — продолжил с чувством: — У вас слабость, вам вставать нельзя, — преспокойно отвечал с расстановкой Фаустус, отжимая полотенце. — А ходить тем более. Сядьте ровно и имеете терпение. Попробуйте пудинг. Алоис вжался в спинку дивана. — Какой еще пудинг? — пробормотал он, отворачиваясь к окну. Всезнающие, молчаливые лакеи сервировали для Транси неизвестно где приобретенное Фаустусом старинное серебро и венецианский фарфор с клеймами в виде скрещенных кобальтовых мечей*. На серебряном подносе, рядом с вазой полной самых пышных, роскошных цветов; от сирени и лилий до японских пионов, и турецких маков покоилась хрустальная чаша диковинных фруктов. Некоторые из коих граф видел впервые: сочные гроздья винограда, мандарины, черешня, персики и гранаты. Золотые ломти ананаса, солнечная мякоть дыни, красочная россыпь всяческих ягод влекла к себе взгляд искушенного созерцателя. Подали бульон с протёртым мясом, варёную осетрину, шоколадное суфле и бокал горячего латте. Рядом стояли две бутыли с белым и красным соком, и кувшин с мадерой. — Йоркширский, сэр. — На что он мне сдался, ваш пудинг? — огрызнулся граф. — Он не мой, лорд, он Йоркширский — сказал демон фамильярно. — Доктор вам прописал строгую диету на выздоровление. — Да хоть Хемпширский, а разницы с того? — зевнул было Транси, быстро оглядывая его с ног до головы. — Чего таращитесь? Всюду душу измотали. Лучше вон молока налейте, раз не параллельно! Настала тишина. Клод долго, очень долго глядел на мальчишку своими полыхающими глазами. Лицо его не изменилось. У графа же неожиданно было такое тревожное и брезгливое чувство, кое-ощущаешь невольно, оставшись один на один с тихим сумасшедшим. — Всё как вам угодно, мой лорд. Тёплый, влажный хлопок коснулся его шеи, и неловкая субтильная дрожь пробежала у мальчишки вдоль позвоночника. — Расслабьтесь. Вы же хотите выздороветь? — Бормотал Клод зловеще, тихо. — А кто, как ни ваш дворецкий, может предоставить вам самые лучшие лекарства, которых еще не знал человек. — Методы ваши не меняются, — сказал граф, пальцами зачесывая назад растрепанные пряди. Из-за млеющего жара температуры, сквозь которую он смотрел на Фаустуса, Алоис не сразу реагировал на его движения, и чужая ладонь нетерпеливо горячо скользнула вверх по ключице. — Однако, и что вам с того. Смерть отняла у вас брата, — быстрым шепотом сказал демон, — я сострадаю вашей потере, ибо она гнетёт вас и не оставляет покоя. — Продолжал он таинственно. — Но больше вы не потеряете ни единого дорого для вас существа, смерть не испугает вас и не отберет. Всё будет у вас, клянусь вам, всё увидите и всё получите. Только доверьтесь мне. Музыка на мгновение пробилась через окутавшую его дымку и дошла до него, рухнула. Алоис теперь думал просто, что всё хорошо, оттого, что это ведь — он, Клод, его руки, его дыхание, его движения. Хотелось замереть в самый разгар тревожащей истомы, этой жажды до боли неутолимой. Чтоб лишь Он сидел вот так, склоняясь. Чтоб только он, несчастный, смог утаить за сомкнутыми, восковыми губами наслаждение этой близости, не метнувшись, как безумный, к нему всем телом. Алоис не видел Его лица, но ощущал его чующего. Ему чуждого. И свет играл на золоте его линз, и губы его всё ещё, видимо, произносили слова, которые уже не долетали до разума графа. Неприкрытое волосами ухо ярко вспыхнуло, ладонь на предплечье остановилась, то были малейшие и опаснейшие свидетельства, что Он почувствовал усилившуюся его муку. — Вы всё же хитрая тварь, — вытягиваясь, точно желая демона оттолкнуть, Алоис весь навалился на него одной ладонью, утыкаясь в плечо, другую совершенно бесцеремонно, с дерзостью ребенка, протягивая демону на колено. — С хорошо подвешенным языком. — От лекарств у графа обрывалось сердце, ныла голова. Он задыхался. И тёплые капли стекали по его груди. Реальность была безвременно отстранена. — Но доверие не вера, — Транси усмехнулся, скользя вверх до предела, по упругому шёлку штанины, придвигая любые тени приличия. — Можно купить. Вы с формулировкой не ошиблись, а, мистер Фаустус? Когда сухая ладонь крепко перехватила его худенькую кисть. Комментарии были излишни. Демон посмотрел на графа долгим, неподвижным, полыхающим взглядом. Глаза их встретились. Фаустус разжал пальцы, выпрямился, уклоняясь от него. У Транси не было сил ни говорить, ни двигаться. Нервы окаменели, кровь вскипела, но он сидел спокойно, как и замершее перед ним искушение. Его взгляд был прикован к демону, который молчал, отстранялся — равнодушно и презрительно. Взором, полным «жадной, страстной готовности», он, казалось, видел только его. Его одного. Граф вздрогнул, его замутило. Но он стремительно вернул себе остатки воли. Понимая, что ему теперь не удержать и не продлить этой пытки, Транси хотел отклониться тоже. — Ваше право, — произнес Фаустус так равнодушно, точно кто-то другой говорил за него. Музыка ускорилась, вздыбилась, загоготала. И тут произошло нечто совершенно непредсказуемое: сжав кулаки до боли, видя белые круги перед глазами, напрягая все мускулы крепкого молодого тела, Алоис ринулся на дворецкого. Схватив с подноса нож, он вонзил его в наружную сторону кисти на подлокотнике: — Ошибаетесь! Томсон и Кентербери с грохотом развели створки высокой двери. И приоткрытое окно ответом им распахнулось под гнётом сквозного порыва. Взмыли к потолку волны белого тюля. Рана оказалась пустячная, но кровь потекла обильно. Фаустус опешил. Никогда ещё он не видел такого обжигающего гнева и отчаянья в глазах мальчишки. Казалось граф и сам не ожидал от себя подобного выпада, однако, ни капли растерянности, либо жалости не промелькнуло на его лице. Голубые затуманенные глаза его горели, и горели они самой невозможной, самой искренней злобой. И ощущал Фаустус, что нет, не может быть более прекрасных глаз, чем эти, сразу переносящие всю Его душу прямо на самый край этого неистового, первобытно-грубого пожара, в Его безграничную власть. И невозможно было не верить в силу противоречивости этого взгляда, и этого жеста, как не мог не верить в неё и сам Транси.… Неожиданно ярко–жёлтый, мечущийся комок с треском ударился о раму окна, потом, неудачно приземлившись на подоконник, взмахнув опять, задел о стекло… Крохотная птичка заметалась по зале, испуганная, потерянная. Граф со страхом обернулся. Фаустус вынул нож, зажал рану платком. — Нет! Не трогайте, не ловите, — вскрикнул Алоис, мотая головой, когда слуга направился закрыть окно, прогнать гостью, — птица должна улететь сама! — Никогда бы не подумал, — вздохнул Клод, приостанавливаясь, — что вы столь суеверны, мой лорд. Это всего лишь маленькая канарейка. Более того, я полагаю, она не в состоянии улететь сама. Вероятно, сломано крыло. Фаустус перебором пальцев сверху вниз быстро расстегнул и скинул пиджак фрака, стянул манжет с правой руки, уже запачканный кровью, и бережно положил этот накрахмаленный цилиндр на край стола. Эта картина была так странна и непривычна, что Алоис точно загипнотизированный не мог сдвинуться с места. Его будто ударила молния. — Это нехорошо, — прошептал граф. — Это к смерти… Я умру! Ледяной и сырой ветер хлестнул по коже. Сердце всё ещё с силой билось в его голове. Но тут Клод добрался до этого дьявольского предзнаменованья одним движением руки точным, ловким. Маленький солнечный комочек беспомощно трепыхался в окровавленной ладони. — Отпустите! — радостно сказал граф. — Что? — нахмуриваясь, перебил демон, закрывая окно. — Отпустите ее! — крикнул Алоис, смеясь. — Если оставить эту птицу сейчас, она умрет. Мой лорд, — сказал демон, даже не стараясь скрыть удивления. — Потому что не сможет летать. — А если запереть её в клетке, — громко подхватил граф, — полагаете, она ещё и запоет?! — Он широко улыбнулся, и, внезапно совершенно, смех его перешел в припадок настоящего глухого истерического хохота. — Создайте для неё иллюзию свободы, и она не почувствует разницы, — осторожно поглаживая маленькую птичку по голове, спокойно произнёс демон. И подойдя ближе, добавил: — Неужели вы не хотели, чтобы её прекрасное пение услаждало ваш слух по утрам? Подобно самым восхитительным райским голосам, что пели в садах шейхов? — Так вот в чем ваша философия? — забормотал граф, задыхаясь от смеха. — Вы столь рьяно и бездумно отрицаете возможность второго шанса? В то время, как я смел полагать, что был достаточно убедителен, когда подарил его вам? — Мягко и на господина совсем не глядя, спросил он, пуская птицу в старую клетку. — Убирайтесь! — повторил Транси и, хохоча, закашлялся, закачал головою. — Я устал от вас. Убирайтесь! Пошли вон! В последнее мгновение, когда Клод уже перешагнул порог комнаты, Транси стал опять серьезен, вскинул на него голову и сказал: — А вы никогда не думали, что второй шанс может быть дан вам? С этими словами Тимбер и Кентербери закрыли двери перед лицом обернувшегося Фаустуса. Голос графа потонул в сумраке коридора. Транси швырнул на пол покрывало, издал какой-то болезненный дикий вскрик. И столь резко, сильно запустил ножом в дверь, что острие вонзилось в неё. Вытерпев мгновения тишины, Алоис забрался ногам под одеяло и, закрыв ладонями лицо, расплакался совсем по-детски… Поначалу Клод хоть и старался держаться довольным, крайне раздражался всей этой ситуацией. Позже он пытался объясниться, втайне гадая, не хранит ли личная Его притягательность невинной детской души какой-то диковинной примеси, заразной прибавочной остроты, которая могла отвечать за это нежданное возбуждение; но с тщательностью, более затмевающей.