Когда осень плачет, всегда идет дождь.

ЧАСТЬ II

      Много за полночь демон вышел на балкон. Ночь была холодная и светлая. Луна блестела в переливчатых водах канала, где, точно в зеркале, отражался серый гранит набережной. И в шелестящей листве каштанов, и в небосводе, незнающем сна, плыли белёсые клочья облаков.       Он стоял, прислонившись к стене, погружённый в млеющее предчувствие грозы.… В квартире было как-то пусто и тихо, когда граф спал. И Фаустусу даже неясно стало, отчего так тихо, пока он не увидел, что часы в квартире все замерли. Неожиданно знакомая мощная сила вынудила его скоро обернуться назад. В проёме гостиной стоял Алоис.       Граф посмотрел на него пристально, немо склонив голову, протянул к дворецкому руку. И Клод вздрогнул, точно почувствовав касание тени. Когда мальчишка вошел, Фаустус вернулся в залу, плотнее затворил за собой двери и даже прикрыл оконные драпри. Разгорался камин.       — Этот доктор так на меня глазел, словно ему отпевать меня надо было, а не диагноз ставить, — раздражённо сказал Алоис, врываясь в комнату, и вдруг нахмурился. Он прокрался под дождём занавеси, обогнул одно из кресел.       — Зачем вы поднялись с постели, милорд? — в предчувствии гнева, проговорил Клод. — В вашем состоянии не положено. Доктор поставил вам капельницу?       — Поставил и что? — Не замечая опасности, развязно сказал Алоис. Он вернулся к роялю, встал против Фаустуса коленями на лавку, согнулся над крышкой, почти лег на неё и подпер голову ладонями. — А я её вытащил. Тоже мне врач, я иголки терпеть не могу! Правда кровь ещё есть…. Скажите-ка лучше, чем таким я болен? Всё плохо, да? — Вдруг спросил граф.       — Вам лучше знать, ведь это вы не сказали мне и слова о своём состоянии, — плавным тоном заговорил Клод, невозмутимо вышагивая рядом, огибая рояль, — пока ситуация не утратила контроль. — Взгляд демона, недвижно и гнетуще устремленный на Транси, был спокоен. Однако, за властной непоколебимостью, искрились в нём и пламя недовольства, и повелительное давление, и тайная зловещая угроза.       — Не забывайся, с кем говоришь, дворецкий! — крикнул Алоис и, соскочив с места, проворно минуя Фаустуса, одним прыжком уселся на чёрную лаковую крышку, где в отражении переливалась рябь люстры, близ пышной вазы алых гладиолусов и тенью раскрытой доски с неоконченной Транси шахматной партией. — Вы, господин Клод, жалоб моих ожидали или просьб об исцелении?       — А вы намерены были просить меня об этом? — Раздраженный этим выпадом демон тем не менее слушал его с небрежным, снисходительным видом.       — Помимо приказа, вы от меня ничего не услышите! — С напыщенной гордостью возразил граф. Видно было, что ему холодно. Но все слова его блекли, теряя весомость и значение; он продолжал избегать Его острого, горящего взгляда, потому что чувствовал - ему не вынести его с прежней храбростью. И вслушивался в свой голос, озаряющий редкий фоновый шум в безмолвии сжимающихся стен.       Демон же принимал его слова ложно, за смутную колкость юношеской дерзости, которой пылал Транси, и осмотрительно ухмыльнулся.       — Мне видна ваша гордыня, милорд, однако даже просьбу позволила бы ваша гордость, но вот мольбу? — многозначительным шепотом спросил Клод. — Дворецкий хотел разговор окончить. Того, что произошло тут же, демон не ожидал совершенно. Транси к нему обернулся.       — Вам нравилось, когда предыдущие контрактёры молили вас о помощи? — Алоис глянул на него с кривой улыбкой сквозь дрожащую жаркую тьму и оскалился, подливая тем масла в огонь.       — Одно ваше слово, и я избавлю вас от малейшего недуга. — В голосе демона спокойном до зубного скрежета, Алоис угадывал нестерпимую волну дикого гнева.       Господина Фаустус обошел, ощупал, погладил тягучим, но безразличным, ничего не вызывающим взглядом, подметил нездоровую бледность лица, сонную изнеможённость позы, вальяжную открытость сорочки под халатом. Все в графе было привычное: отражение болезни, голос, жесты, взгляд. Демон видел тысячи подобных смелых и дерзких от страха глаз и слов. Однако было в мальчишке что-то совсем необычайное, скрытое, чего Фаустус не замечал никогда и не находил — некая внутренняя звенящая душевная сила. И не удивило бы демона вовсе, если бы этот хрупкий и больной ребёнок стал рассуждать вдруг о серьезных и глубоких материях, со свойственной ему непринуждённость и лёгкостью слова. И не удивило бы его так же любая его громкая ошарашивающая жестокая выходка.       — Со мной так не получится! — Помахивая белым королём, ответил Алоис своим обычным, самоуверенным тоном, — не на такого напал, демон! Я подачек не желаю, — прошипел он грубо, двинул плечами.       «Что, он меня наивным дураком, видит», — подумал граф с чувством сильнейшего к Фаустусу отвращения.       — Вы, господин, забыли видно, как ещё недавно вашу ничтожную жизнь спасти умоляли, о контракте просили? — Он произносил это ласково, с тактичной ухмылкой, но в словах его и глазах Алоис видел всё ту же отрешённость и сухость, что чувствовал почти подсознательно. — Она вам более столь ценной не кажется?       — Ну уж нет. — Он равнодушно отвернулся от демона и заболтал ногами. — Это вы на мою душу,так жадно облизывались, что с первой встречи ни на шаг не отходили!       — Позвольте узнать, где бы вы сейчас были, если не я? — напомнил демон. Он остановился, обернулся, подошел к нему.       — Вы бы там оказались раньше! — крикнул Алоис, теряя терпение.       — Вы, люди, — прошептал Клод тихо, одним движением рта, — жалкие черви, готовые дух испустить от царапины или истечь кровью, только потому, что рану вовремя не зашили. Без должного ухода и защиты вы абсолютно бессильны к любой прицепившейся заразе.       Вошёл Томпсон. Одной рукой он держал поднос с горячей чашкой чая для графа, в другой же были выглаженная пижама и тапочки. Возникнув в самом разгаре бури, слуга замер в спокойной нерешительности, безразлично, но с долей любопытства наблюдая происходящее. И Фаустус, живо забрав вещи, одним жестом выгнал лакея из комнаты. Он оставил поднос на крышке рояля, ровнехонько пристроив тапочки у самых ног Транси, заговорил глухим голосом, стиснув зубы, нетерпеливо и цинично:       — Потому, одевайтесь, пейте чай и отправляйтесь в комнату, милорд! Какой же я дворецкий, если по моей вине состояние ваше ухудшится?       Вместо ответа, Алоис единым резким толчком смахнул поднос на пол, вместе с посудой. — И не подумаю! — он сорвал с руки дворецкого вещи и небрежно откинул их в сторону. — Вот и видно, как вы относитесь к людям! Думаете, пару желаний исполнили, оболочку подлатали, и дальше можно играться? Учтивость залог доверия! Но на самом деле вы не для меня всё это делаете, а для себя!       — Вот как? Не по душе вам жизнь, которую я устроил? — с ехидным добродушием спросил Фаустус. — Жизнь, о которой вы так просили? Благосостояние, тепло и уют, любое желание — всё это в моих силах. Я выказал большую услугу, подобрав вас в той Академии. Вы же не торопитесь меня благодарить.       — Благодарить за что? Что ослепили меня красивыми декорациями, а сами отмалчиваетесь и днем и ночью? Вы ведёте меня к моей же цели с завязанными глазами, точно лучше меня её знаете! Ничего не докладываете — все сами прокручиваете, и выходит гладко, да тихо — по крайней мере, если вам верить.       — Ваше недоверие угнетает, мой лорд. По-вашему я на такое способен?       — По-моему вы на многое способны, — сказал он, красноватыми костяшками белой руки отведя с виска белоснежные волосы. В глазах Алоиса вспыхнул подозрительный, злой блеск. — Но совершенно не думаете и не знаете, что нужно людям. Вы о моём здоровье ни разу и не спросили, если я только на ваших глазах кровью не истекал! Когда я хочу гулять, я иду и сообщаю вам об этом. Вы можешь обеспечить мне самые незабываемые впечатления, лишь что бы молча взглянуть, каким цветом отразиться моя душа на это. Когда я хочу с кем-нибудь поговорить, я слушаю радио, потому что с вами невозможно вести спокойный диалог. Кому это понравиться!       — Вы так жаждете излить мне душу? Так расскажите мне всё, что гложет вас.       — Да уж конечно! — ответил Транси, нехотя отстраняясь под тяжестью взгляда Фаустуса, — Думаете такой исполнительный, бегаете, а я сижу и жду вас незаменимого, да пялюсь на красоту побрякушек? Как бы ни так! Я не намерен терпеть незнание, а уж тем более подобные выпады!       — Куда вы клоните, мой лорд… — произнёс демон цинично.       — Думаете, вы, — единственная инфернальная кокотка, о которой узнал я?! — с актерским унынием покачал головой Транси. — Так вот нет!       У Клода побледнело лицо и похолодели губы. Нечто, порожденное словами Транси, расплывчатой тенью покачивалось в его памяти, будто след ускользающего сна, который тает, едва человек открывает веки.       — Вы это сделали нарочно.       — А вам жнецы пришлись не по вкусу, многоуважаемый учитель латыни! Правда, я надеялся на обычных бесов…       — Вы не представляйте, какой опасности подвергли себя и наш контракт, господин!       — Да и что с того, вы бы и их всех перебили! Потому что просто не смеете ослушаться моего приказа!       — Поразительно, — заговорил демон хрипло, с ненавистью и медленно, точно в раздумье, — вновь, ради самых мелочных своих целей, вы отыскали единственную поистине стоящую для себя угрозу. Скажите, кто даёт вам информацию, уж точно не эти древние книжонки?       — О, у меня свои источники, ценнее самого древнего фолианта, — злобно заверил Транси.       — Поведаете же мне кто? — убедительно мягко вопрошал Клод. И в мгновение Транси почувствовал, как чужая ладонь сдавила горло, хотя видел, что Фаустус держал руки за спиной.       — Ни слова. — Прошептал взволновано и злобно Транси, чувствуя на всем своем теле колеблющуюся рябь ужаса.       — Как же так, а ещё минуту назад вы жаловались, что я не любопытен, — спрашивал покорно демон. — Скажете мне. …       — Не скажу! — тяжело и развязно перебил его Транси.       Он обернулся, вызывающе посмотрел на Фаустуса прищуренными глазами. Наблюдательный слух его поразил странный тон дворецкого – не то скорбный, не то нежный, не то насмешливый. Его голос повелительный, страстный, заманивал Транси подобно гипнозу. Каждое слово в корне губило волю. И граф расправил плечи, выгнулся, облокачиваясь на вытянутую руку, молча, в тусклом свете рассматривая своего красноречивого палача.       — Я знаю о вас всё, не думаете, что сможете обмануть меня.       От его слов у Транси заныла голова, словно кто-то сжимал череп в тисках, а душу охватила беспричинная неизъяснимая тоска, что оказывалась хуже головной боли. Изведенный, Транси старался не подать виду, но когда сил уже не оставалось, Фаустус внезапно и быстро его покинул, ступил к арке.       — Томпсон, Тимбер, Кентербери?       — А им, откуда знать? ― Осведомился граф с оттенком кроткого коварства. Тройняшки же появились в зале незамедлительно, словно воплотились из воздуха.       — Кто бывает в этой квартире?       — А? — Переспросил Кентербери глупо, явно оторванный от работы — он всё ещё держал на руках пальто дворецкого, которое чистил.       — Вы бредите, господин Фаустус? — рассмеялся Транси.       — Они мои тень, глаза и уши в каждом углу, господин, — цинично прибавил он, поворачиваясь к Томпсону.       — Мы никого не видели, сэр, — почти в унисон ответили трое и смолкли, как Тимбер повторил тут же под гнётом разгневанного взгляда дворецкого:       —Никого, сэр, только доктор.       — Вы ясно поняли мой вопрос. Кто был здесь, когда я покидал господина? — спросил Фаустус мрачно.       — Мы никого не видели, сэр.       — Ну, и чего вы добились, — сказал Алоис, скверно засмеявшись, — от этих чертей? — он, в ожидании, чем обернется всё, наблюдал за Клодом пристально.       — Вон! – Резко произнес Фаустус, стиснув зубы, махнул на демонят рукой. И те растворились в воздухе, точно густой чёрный дым.       — В этой игре вы предпринимаете крайне опасные ходы, милорд. Я знаю о вас всё… — заговорил дворецкий веско, тоном указания и лёгкого торжества, так пронизывающе, что Алоис вздрогнул, — Не думайте, что можете что-либо скрыть от меня, — он тенью скользнул к мальчишке из-за спины. Зрачки его сделались вдруг необыкновенно узкими и острыми. — Зачем рисковать фигурой, которая единственная может превратить вашу пешку в короля?       — Это невозможно! И вы ничего не узнаете от меня. А вот что бы узнать от вас, мне стоит лишь приказать…, — воскликнул Транси, щелкнув перед собою кругообразно пальцами.       Склоняясь, к уху господина демон заговорил вполголоса, с эгоистичным сухим добродушием:       — Для меня возможно всё. … А вот кто или что подкидывает вам эти вредные идеи, я выясню, юный господин.       — Что-то не вериться! — крикнул упрямо граф, и острая желчь опять нахлынула на него. — Выясните? Хорошенько подумайте перед этим!       — Вы весь у меня как на ладони. Ни один ваш судорожный вздох не укроется от меня, — с презрением, тихо и недружелюбно парировал Клод. Его неистово ублажала возможность шептать так целые часы, слушая в каком-то странном, душном мареве колебания испуганного маленького сердца.       Взгляд Транси стал еще пристальнее, крепче и пламеннее. В зрачках у него загорались тёмные сапфировые блики. Пот выступил на висках, а у переносицы пролегла морщинка. «Он долго не вытерпит, — решил про себя Транси. — Что он? Выжидает? Злиться? Надоел я ему?»       Фаустус выносил этот взгляд, не отворачиваясь и не моргая, без всякого выражения на лице. Гадкий ледяной кошмар шевельнулся и прополз у графа в душе. Он ответил не сразу:       — Как на ладони, да? — Алоис величественно и гордо кивнул подбородком вверх. — Вы не знаете обо мне ни гроша, а вот сами для меня ― насквозь! — Он сунулся, уклоняясь вперед от руки Фаустуса, но пальцы демона, точно в железные латы облачённые, легли выше лопатки. И граф замер.       — Ни один, даже самый искушенный человечишка со своими средневековыми записками не раскроет вам и половины, — шептал Клод, скользя дыханием по его теплой шее в темноте, глухо и приниженно, против воли, изображая любезную непреклонную обходительность. Спокойно и медленно провел он ладонью по Его плечу.       Печать вспыхнула. И поленья в камине еще не успели догореть, как перед глазами графа стало происходить то явление, которое он видел раньше в кошмарах. Глаза его полузакрылись, и во всём положении было нечто притягательное, обязывающее, искушающе-жаждущее. Лицо его стало невозмутимо-дерзким от злобного недовольства, и Фаустус, еще не осознавая, чувством потусторонним ощущал на себе волнительный жар, охвативший Транси, дрожь, пробегающую по его рукам и груди.       Все в зале поплыло, стало утрачивать цвет в раскаленном, подрагивающем колыхании тьмы. Всё — занавесь, люстра, рояль, мебель, стены. Букет на крышке рояля увядал и сох прямо на глазах.       Чувство одиночества и усталости с новой мощью завладели Транси. Он физически почувствовал томление в горле и груди. Для чего он заключал этот проклятый контракт? Кому нужна эта пустая месть? Огромная квартира в городе, на последнем этаже, сжалась перед ним до тесной беспросветной коробки, словно гроб.       Алоис зажмурился на мгновение. Ему казалось, что он ощущает на себе, на лице, на всем теле Его выжидательный липкий взгляд, что будто задевал кожу и щекотал его, подобно чувству невесомого касания паутины. И себя превозмогая он спросил с горестным недоумением:       — Половины? Что бы кинуть вас на съедение жнецам,она оказалась не так уж и потребна, — граф говорил решительным шепотом, сквозь одежду ощущая потустороннюю живую лихорадочную близость и, глубоко передохнув, рассмеялся диким, пустым, внезапным смехом, — А как вы скоро поверили в моё отчаянье и бросились на поиски по всему Лондону? Испугались? Что если бы я всё же выстрелил? — мальчишка осекся. Выпрямился и прямо, с открытой ненавистью посмотрел в горящие глаза Фаустуса. Алоис был бледен, но абсолютно спокоен. Руки у него более не дрожали, а всякий жест был размерен и ловок.       Настойчивым изящным рывком освободился он от поистине дьявольской, цепкой хватки. После ужасной неловкости, что возникла вчера, он обещал себе не провоцировать больше подобных стечений, которых и демон с такой стойкостью избегал.       — Ох, милорд, — произнес Клод покорно, — милорд. Тиф окончательно помутнил ваш рассудок. Я немедля отбуду в аптеку. — Он отвернулся уже, шагнул прочь, как вдруг Транси, протянул сухую горячую руку, схватил за тугую коросту воротника на его шее. И потянул на себя с такой ожесточенной силой, что демон, вскинув подбородок, с хриплым вдохом оскалился, сжал петлю галстука, точно удавку. Алоис же дышал тяжело, но безудержная, пламенная страсть рвалась сквозь каждый его ломкий вдох, вместе с неистовой злобой. Он словно пребывал в забытье или опьянении. Наконец, после нескольких мгновений борьбы, щёлкнула отлетевшая запонка, с грубым рывком оборвалась преграда шёлковой ленты, и галстук оказался в ладони Фаустуса. Демон обернулся незамедлительно. Как человек «светский», он взирал с обходительным, даже чересчур, безразличием на эту манипуляцию. В глазах Фаустуса все замашки графа были грубы, капризны и лишены самого последнего стыда, а в большинстве своём безобразно смешны. В малейших же намёках на отношение к утехам плотским крылось всё то же, инфантильное, сродни маскировке или хитрой игре.       Алоис взирал на демона, ожидая смиренного поклона. На краткий опасный миг граф почувствовал вновь мрачный прилив отчаянья, стены расплывались… Белесой волной коробился перед его рубашки и блестел золотой росчерк на черноте халата, оттеняя его невозмутимо-сосредоточенное лицо.       «Убирайтесь, не хочу вас больше видеть», — в мыслях злобно прошипел на демона граф. И Клод тут же, будто его услышав, отошёл.       — Я куплю необходимые лекарства, — произнёс демон, удаляясь, — Тимбер поставит вам капельницу и проверит температуру.       Нахмурившись, Транси грубо, одним ловким толчком, соскочил на пол. Алоис видел, как в прихожей Томпсон помог надеть Ему пальто, а Кентербери подал перчатки и шляпу.       — Ложитесь спать, — произнес Клод, бережно поправил очки, и забрал шарф, — Ради вашего же блага, Ваше Высочество…       «О хей о тараруна рондэро торэру», — прошептал Алоис, ухмыляясь, шагнул в холл. Фаустус обернулся тут же, глаза его полыхали страшным заревом. Транси быстрыми шагами подошёл к демону почти вплотную. Эти горящие глаза, эти тонкие брови, поджатые в гневную линию губы, едва не вынудили Клода отступить. Хлопнув дверью, Фаустус покинул квартиру. И пламя в камине воспылало с новой силой, сгустившаяся тьма медленно опадала. Ваза на крышке рояля вдруг с пугающим треском разлетелась на осколки, смывая на пол цветы и фигуры с шахматной доски.       Транси, после ухода дворецкого оставшись один в разгромленной комнате, решил вернуться в свою спальню, и, вполголоса напевая, стал разбирать кровать. В комнате до тошноты пахло медицинским спиртом и больничной химией; на вмятине простыни лежала тонкая резиновая змея с окровавленным жалом иглы, Клод будет недоволен разведённым беспорядком.       Алоис сбросил халат и рубашку на спинку кушетки, а завидев алую дорожку по запястью, слизал языком — быстро, без капли брезгливости.       По стенам, под потолком, бегали тени; на столе, под букетом красных гладиолусов (этот граф желал расколотить уже сам нарочно, за лишь одно сходство) лежал большой раскрытый журнал с его забытыми запонками на странице и рядом с ним открытая чернильница. Тимбер так и не пришёл. В квартире вроде бы и вовсе никого не было кроме Транси - тройняшки, как сквозь землю провалились, едва ушёл Фаустус.       Во тьме, всё казалось ему вокруг каким-то небывалым: и шум последних автомобилей, и эта развесистая алая груда на столе, и блеск пролитых чернил на бумаге. И все это виделось намного загадочнее и смутнее той двуликой реальности, что граф переживал теперь.       Алоис улёгся одетый на так и не раскрытой до конца постели; мысли его растаяли и перелились в сонные мановения. Разъяренное настроение его скоро улеглось, и теперь он сожалел, что сказал Фаустусу слишком многое. «С чего я вздумал требовать от его холодной, бездушной, пустой сущности тёплой человечности? – размышлял он. — Он ведь, дьявол: щебечет, всё одни и те же мои слова только перевирает, как больней, без приказа и головы не склонит. И зачем я ему о жнецах проговорился? Нет, пусть знает или пусть за больной бред принимает. Откуда знать, может то и лучше притворных напускных бесед о философии религии и жизни?» Воскресив все это в уме, граф поморщился.       Словно в серой чуждой дымке тумана Транси представлял, как Фаустус не спеша пересёк улицу, и как спокойный, невозмутимый, монументальный, остановился перед полыхающей в ночи дверью аптеки. И когда он опустит голову на подушку, Клод вновь пересечет улицу.       «Ах, вот бы хлынул дождь, немедленно!» — подумал он, хитро и совершенно преднамеренно.       И через секунду заморосило. По окну тихонько покатились струйки, останавливались неуверенно и снова быстро сбегали вниз. Затем морось перешла в сильный дождь. В ливень. Алоису стало просто и безмятежно. Вымотанный, почти лихорадочный, после недавней вспышки, граф одиноко лежал калачиком среди одеял. Он закрыл глаза и под шепот дождя начал засыпать.       Случаются поздней осенью такие ночи, когда внезапно, точно из пустоты, налетает теплое влажное дуновение, случайно замешкавшийся отголосок лета. Алоис же Транси ощутил такое дуновение поздней ноябрьской ночью в разгар грозы.       Фаустус окинул долгим взглядом окна последнего этажа, нигде не горели огни, и направился к главным дверям. Внутри затемнённого, но всё сверкающего роскошью вестибюля, было пусто. Консьерж под блёклым фонарём настольной лампы заполнял журнал, и припозднившегося жильца не заметил.       На рассвете графа разбудил раскат грома. Он, не приоткрывая век, прислушался. Гром оказался приглушённой вознёй и скрежетом за дверью: кто-то настойчиво скребся в нее; ручка, поблёскивающая в предрассветной дымке, дёрнулась вдруг, но дверь осталась закрытой, хоть на ключ заперта не была. Ещё пропитанный блаженной негой дрёмы, Алоис глянул на туманный прямоугольник окна, на капли, бегло стекающие по стеклу, и подумал, что сегодня пятница, что этим утром был запланирован выезд на долгожданный аукцион и к нотариусу, о котором у них с дворецким недавно состоялся краткий разговор за ужином. И что очень хорошо, раз идёт дождь.       Клод тихо проник в квартиру, закрыв за собою дверь, и подумал сразу о нескольких вещах: что странно встревожен состоянием хозяина, что раны, оставленные жнецами, ещё не зажили окончательно, и что будет лучше, если граф поправится самостоятельно, как можно скорее, иначе демон слишком рисковал, подогревая любое недовольство с его стороны. В это мгновение он горячо и праздно жаждал, чтобы Алоис позвал его, но секунда эта исчезла, а уже через минуту, при встрече с Томпсоном в квартире, демон ощутил привычное, постное равнодушие (единственным довольно хрупким выигрышем перед Транси был оказавшийся невозможным, обыденностью затёртый переход с графом на постоянное «вы»; хотя Фаустус ясно замечал, когда мальчишка решал с ним фамильярничать, вопреки собственной гордости).       Он зашагал в апартаменты. Однако, комната графа оказалась пуста. И предметы стояли в тех неаккуратных положениях, что они обретают в отсутствие людей. Раскрытая чернильница дремала на письменном столе. Тёмный халат сполз на пол. И какая-то блестящая пуговица, перепачканная с одного конца синевой чернил, соскользнув с гладкой журнальной страницы, прыгнула на подушку стула. Дождь хлестал в окна, пытаясь распахнуть рамы, но это ему не удавалось.       Он покинул спальню, не глядя на нее. Это было предсказуемо. Часы вновь тикали и показывали теперь четверть четвёртого утра. В коридоре мимо него тенью проплыл Кентербери, демон сунулся было в гостиную, потом кухню, перешёл к кабинету, но передумал, повернулся на каблуках и, подходя ко второй спальне.       У стеклянных дверей он остановился, машинально поднял руку, что бы постучать, и услышал, как тихий стук Его детского сердца прервался вдруг особым громким неровным биением, какое появляется при внезапном пробуждении. Фаустус с грациозной точностью угадывал его раньше, когда графа надо было будить по утрам.       На секунду закрыв глаза, Клод вошел. Транси, среди сонного своего искания, оказался как раз против двери и даже вздрогнул от неожиданности, как демон распахнул её. Увидев перед собою Фаустуса, он резко отвернулся, зашагал обратно в постель, укутал ноги в покрывале. Свет умер. Дворецкий зашёл следом. Он, двигаясь беззвучно, предвкушал.       — Простите, я разбудил вас? — раздался вопросительный шепот в темноте, и Транси не смог тут же ответить, что-то оцарапало горло. На Фаустусе был фрак дворецкого, черные волосы намокли пол дождём, и были слегка растрепаны. Так он постоял несколько секунд, поблёскивая мутными линзами очков.       Щелкнул выключатель бра, и Алоис сел в постели, жмурясь, улыбнулся. «Какая возможность спать, когда такой ливень грохочет», ― скрытно произнёс он.       — А я полагал, он воздействует на вас успокаивающе. И не вы ли хотели грозы?       В эти годы дети уже различают свойства улыбки и можно распознать, когда они улыбаются искренне, хитро или натянуто. Но улыбку счастливого ребёнка увидеть уже нелегко, дабы именно тогда они учатся и притворяться. Алоис Транси был смутно рад, однако, не счастлив. Клод произнес ожидаемые фразы ― о комнате и о состоянии графа. Смятение накалилось нестерпимо. Тишина кралась, кралась, и вдруг — замерла. Безмолвие словно выжидало — эхо далёкого автомобиля было освобождением.       — Мне нехорошо, мне как-то душно и холодно, потом этот доктор…. Когда он сказал ещё заедет? И отчего вы, господин Фаустус, промокли? — пробормотал Алоис. — Хотите свой тёплый плед?       — У вас горло не болит? — Мальчишка замотал головой, задумчиво дуя губы, и опять тряхнул волосами, неопределенно посмотрел на Клода. — Утром будет. — Сказал демон, откидывая со лба графа легкие бледные волосы и касаясь тыльной стороной ладони. — Лоб горячий.       «Словно вам это известно через перчатки…», — хрипло выдохнул Алоис, глядя вверх.       — Покажите язык?       Транси с нежеланием, трудно поднялся, сперва встал на колени, медленно зашевелился, и уселся вновь посреди большой кровати, на одеяле. Дворецкий поправил и взбил подушку за его спиной. От Клода исходило нежное обволакивающее тепло, и вокруг крепких предплечий заблестели пряжки ремешков, когда он стянул фрак. Граф подумал растерянно: «Как он так просто говорит со мной… Ведь он теперь знает, что я сделал…». От тусклого зарева настенной лампы лицо Транси поймало в сумраке зловещую глубокую тень, глаза его заблестели яркими бликами, растрёпанные волосы упали на лоб, а голос его звучал глухо и грубо.       — Врач тоже будет проделывать всё это? — облизывая пересохшие губы, спросил граф. — А как же печать? Я удивляюсь, как он не заметил её в первый раз!       — Плохо, — сказал он. — Будете вести себя подобающе и ничего не случиться. Вот, — добавил Клод, и протянул Транси градусник, — В комнату, будто по безмолвному приказу проник Кентербери с железным подносом и медикаментами.       — По-вашему я веду себя неугодно? — обиженно и укоризненно спросил Транси, поднял на дворецкого свои нежные глаза.       — Не в моей компетенции, судить ваши манеры, господин.       Фаустус вынул тёплую стеклянную трубочку из-под мышки у графа и с облегчением увидел, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Вечером у него было тридцать восемь и две десятых, и доктор, которого вызвали тотчас, велел немедленно приобрести нужные лекарства и поставил капельницу.       — Ну уж нет, не будьте надутым педантом, говорите, сейчас же! — Алоис вскочил, раскинул руки, балансируя на одной ноге, вцепившись в простыню, перекомканную на пышном, пружинистом матраце. Бежевые штаны, бледно-голубая рубашка. — Что, ждете чтобы я и об этом отдал вам приказ или начал умолять?       — Для начала вам стоит начать соблюдать все оставленные доктором Гарвеем указания.       — Даю слово, — отсалютовал граф.       ― У вас температура. Мне необходимо сделать вам инъекцию, — ответил он, стоя к графу спиной и смешивая лекарства, из трёх разных пузырьков.       — Говорите, говорите, — со слабой улыбкой упрямо сказал граф. — Продолжайте. Для меня ваши слова неважны, но пусть вас это не останавливает.       — Подойдите. — Голос у Фаустуса был исключительно славный, согревающий, без привычной отчуждённости, плавный и матовый звук.       — Хотя, да, — сказал Транси, — не говорите! Пока вы исполняете мои приказы, по контракту и развлекаете, черта ли мне с вашего мнения о том, как себя вести. — Алоис подскочил, помогая себе отрывистыми хлопками – раз, другой, третий, и, упав на колени, кувырнулся. Голова у Транси закружилась, и он мотнул волосами, снова встал на развороченной постели, покачиваясь и шатаясь.       Зашуршала, зашелестела бумажная обёртка, и мальчишка, увидев как Клод, достал свежую иглу, собрал шприц, принялся откупоривать ампулу, поморщился:       ― Что, укол? Тем более нет, и не думаете! — ответил Алоис веселым и капризным голосом избалованного ребенка, быстро и, недовольно сложив руки на груди, подумал: «Неужели и впрямь уговаривать кинется?»       Клод закрыл на минуту ладонью глаза, потом прочистил горло и подошёл к постели.       — Тогда я поставлю вам капельницу, — произнёс демон медленно, с расстановкой, в руках у него появилась резиновая двужильная змея и бутыль раствора. — Спуститесь.       Клод отставил приборы и протянул господину ладонь.       Нарочно прерывая очарование зарождающегося утра, загромыхал и протрясся через русло проспекта первый трамвай, грянул рожёк автобуса, грянул безмерно длинно, сипло, с натугой, будто хныча и злясь. Звук этот то обрывается, то стихает; иногда он тянется, как будто проплывая мимо, и вдруг исчезает, перебивается, внезапным новым и чуждым звучанием.       — Милорду совсем наскучила его жизнь? — спросил демон. Тон его был мягкий, чересчур вежливый, тон человека вспыльчивого и обозленного, принужденного быть сдержанным. Однако, вести разговор, избегая, взгляда друг друга, становилось с каждым мгновением все более неловко, и Алоис высказался первым.       — Ну вас к черту! — хмуро швырнул граф. — Знаете, мистер Фаустус, то, что я болен, ещё не значит, что я должен всё время проводить в постели. — Транси стоял на подушках, плотно прижавшись к стене, куда прилегала спинка кровати, и не думал подходить.       — Господин! — возразил Клод, сверкнув линзами. — Представьте только, сегодня вы чувствуйте себя достаточно здраво, а через пару дней, раз, и вдруг, сваливаетесь при смерти от горячки. А ведь Я могу не успеть спасти вас… и ваше слабое здоровье… — заговорил он серьезно и заинтересованно.       — Вот если уж такой кошмар, мне не волновало бы, принял я лекарство или нет, — сказал Алоис и зашагал по кровати.       — Но разве на контракт, основанный на не подчинении указам, не падает возмутительная тень безнаказанности. «Там... в академии... книги... лекарства... Запах водородной перекиси... Анафелоуз...» — забродило в голове у Транси. А Фаустус продолжал говорить настойчиво:       — Вы всегда были болезненным ребёнком. Пошли в свою мать? Или может ваш братик часто лечился? Однако, вы здоровье своё совсем не бережёте. Кто раньше заботился о вас? Господин Фантомхайв? А однажды — раз и смертельно больны. … Это наследственное, видимо. Ну что ж, придется мне вас лечить. Сами вы не в силах, а наставлениям противитесь.       — Да мне бы и в голову не пришло, противиться вашим наставлениям, — неожиданно ответил граф и подался резко вперёд.       Вскидывая на Фаустуса упрямый, полный лукавого возмущения взгляд. Яркие, блестящие глаза близко скользнули у его лица, белая сорочка, ослепительная в темноте, и, дьявол, этот запах его, туманной, единой в мире… Фаустус не шелохнулся.       — Конечно, милорд, неужели вы смогли бы преступить собственное слово, — мягко и равнодушно сказал Клод.       — Я брал пример с вас. — Вдруг, бросил граф, заносчиво отвернулся, — и…, — он замялся на секунду. — Томпсон уже делал мне инъекцию, можете идти. — Он шагнул к другому краю постели, готовясь спуститься или сесть. И, за нарочитой дерзостью, было в его словах для Клода что-то грустное и нервное. Он вспомнил былые его припадки внезапного уныния и гнева, его любовь к Бетховену и лесным колокольчикам, и то, как он однажды со злобой разбил ни в чем неповинную греческую статуэтку на лестнице, когда не столь показательно выдержал экзамен.       Фаустус двинулся из тени и преградил графу дорогу. Транси слабо вздрогнул и отступил. Сердце у него колотилось больно и часто, ладони, стали влажными и холодными. Резким, грубым движением демон схватил холодное детское запястье.       Читаемые более чем открыто в «рамках» современной нравственной морали аллюры, весь этот нестерпимый абсурд, позаимствованный из пыльных поэм пошлых словоблудов, о красивости чувств, все эти ходы и обходительность — без сомнений они и явились причиной двоякости нынешнего положения: Алоиса в нерешительности нападения, и Клода в молчаливом выжидании.       И нелепость та произросла всем своим махровым цветом, когда, в один дождливый воскресный вечер, Алоис не захотел покинуть учительских апартаментов, и мгновенно всё вокруг стало обжигающе ярким: Он, накидывающий халат на рубашку, мятую, с не застёгнутыми манжетами, бледные огни рассвета в распахнутом окне, догорающий камин и забытый апельсин под столом, раскалённым шаром полыхающий на паркете.       И не оставалось нигде никакого свидетельства, в какой точно осенний день началось это обоюдное осторожно и подробно продуманное взаимовлияние, без всякого намёка на потусторонний сговор; только Алоис, позволяя в Его присутствии себе до не приличия близкие манипуляции, лёгкость речи, остроту взгляда, касание губ, в то же время отчётливо видел, что эти странные, молчаливые столкновения, вероятно, зародились очень давно, в каком-то неясном и туманном прошлом, а раз уже начали происходить с его вопиющей провокации и согласия, теперь их остановить ему уже не удастся. Теперь будто принуждалось платить, за ту ночь бесконечным обманом, вспоминать ту ночь постоянно, в малейшей тесноте, хуже любой печати, без надежды на избавление, жить под гнётом её безликой тени от всякого предмета и мрака комнаты.       Хоть Фаустусом и не было замечено ни разу ничего даже близко напоминавшего протест целомудренного начала со стороны Алоиса Транси – мальчика, мало тяготеющего к быстрому испугу или сверхмерной щепетильности, мечты его маленькой мести основывались на нескольких кошмарных видениях, в которых он представлял себе живописно, так или иначе, вполне ясно, как граф, не ожидая ответа на очередной свой фамильярный выпад, столь пылкого, отшатывается с безумным видом, призывая на помощь учителей (то дело было ещё в пансионе) или какого-нибудь лакея, одного из тройняшек, после чего становилось ясно, что Фаустусу в близости любого рода будет отказано. … Только у демона не оставалось уверенности, что по прошествии энного количества времени, его юный господин не пересмотрит свои грандиозные приоритеты, взвесив все «за» и «против», и не передумает с отказом, а то и вовсе предпримет ответную попытку соблазнения.       — Вам стоит быть осторожнее в выборе кумира, мой лорд.       — Слишком много о себе мните, господин учитель, — сказал он с каменной торжественностью, — Что, собственный яд не по вкусу пришёлся? Пустите, я хочу спать, а вовсе не болен.       — Рад, что вам уже лучше, — сдержанно, и гневно добавил Фаустус, — Но лекарство — это обязательно.       — Забыли, кто здесь отдаёт приказы! — Вдруг загорячился Транси, у него сжались кулаки. Он попробовал высвободиться, и вышло совсем не удачно. — Пусти! — крикнул еще раз граф с ненавистью и рванул руку. Он теперь чувствовал, что уже не хватит сил сопротивляться демону, и Фаустус заговорил спокойно, почти ласково, с завуалированным нажимом:       — А вы мне что-то приказали?       — Не смейте, — глухо и злобно прорычал Транси, — Я не позволял вам! — крикнул он, задыхаясь.       — Разве я могу? — все еще грубо, но понижая тон, возразил Фаустус. — Я лишь убеждаю вас, хотя имею право требовать, как ваш дворецкий и камердинер. И если вы хоть ещё сколько-нибудь дорожите своей жизнью, то вы должны прекратить этот спектакль, спуститься и принять лекарство. Благосостояние вашего здоровья — часть контракта. В противном случае я буду вынужден настоять.       — Не осмелитесь! — упрямо выкрикнул Алоис, и вновь палящая злоба тяжело колыхнулась в нем. — Вы исполняете мои приказы! — и он, пытаясь от настойчивой, поистине дьявольской хватки отделаться, разодрал Фаустусу руку в кровь.       Но любой отказ желание лишь воспламеняет горячее. Спор и борьба взволновали мальчишку так сильно, как рассердили Фаустуса, и граф схватив демона за рубашку, повалил его на кровать, мгновенно скатившись кубарем на софу, едва не грохнулся прямиком на пол. И Клод, наперёд знающий его уловки, тут же оказался на ногах. Однако, мальчишка, шустро выскочил в сторону дверей. Фаустус изнеможенно и зло выдохнул, и, поправив покосившиеся очки, обернулся: двери, ещё пропускающие тусклый отблеск света их холла, сдвинулись стремительно и крепко. Сделалось совсем темно. Демон подошёл к Транси вновь. Граф был задет не на шутку. Глаза его полыхали фосфорическим блеском, как у дикого кота. Он ринулся к кровати и когда вскочил, конструкция издала надрывный визгливый скрип. Пошатнулся задетый торшер и Фаустус его удержал от падения, в ту же секунду, уже стоя перед милордом, наблюдая с молчаливым выжидающим укором хищника. Понимая, что путей отхода более нет, граф настоящим отчаянным рывком со всех сил бросился прямо на демона. И укусил Клода за ладонь, когда дворецкий хотел схватить непослушного господина на руки, прежде, чем они оба рухнули на ковёр.       — Я отправлю вас обратно в ту замшелую дыру, откуда вы выползли! Слышите? Вы не смеете противоречить мне, вы не смеете упоминать мою мать и брата, вы не смеете напоминать мне о Фантомхайве! — с безумной гримасой Алоис рвал, комкал, рыча и задыхаясь. И уже не чувствовал никакой боли, когда ударялся ногами локтями об пол в этой сумасшедшей схватке, когда Фаустус, пытаясь уберечь его, с силой хватал за руки.       — Милорд, у вас жар! Ваше Высочество! Успокойтесь! — демон сжал его в объятиях.       Он видел, что Алоиса била дрожь, и сорвалось дыхание, перед глазами всё плыло от возбуждения, которое порождало в нём сопротивление. Однако теперь, в сладостной лихорадке драки, Транси сопротивлялся уже не из убеждения, а из пыла обоюдной игры. И продолжал держать дворецкого, прижимая пылающие ладони к его плечам, дрожа весь, как от озноба, дыша тяжело и хрипло, и чувствуя Его мерное дыхание, точно вовсе не потревоженное пылкой борьбой. Граф видел раздражение в полыхающих адским пламенем зрачках. Сдавливая до треска в ладони сорванные с Клода в запале ярости очки.       — Вы не… смеете… вы! — твердил граф сиплым, слабым голосом. Он извивался в ловких руках. И преодолевая последнее, совершенно незначительное сопротивление, придавил Фаустуса к ковру, сцепил крепко и горячо.       Несколько пуговиц на жилете и рубашке дворецкого чуть держались, воротничок был варварски сорван с запонки. На лице демона блестели несколько окровавленных царапин от кольца графа.       Транси вскрикнул едва, попытался выпрямиться, почувствовав, как крепко Клод стискивал его руки, как грудь его пульсировала, и билась о грудь демона. Казалось, его локти зажали в металлических оковах. Из последних сил кое-как, размахнувшись, он дал Клоду пощёчину.       Стремительно пронеслась в мыслях Транси мрачная дождливая ночь, мокрый, холодный подоконник, к которому он прижался, и безразличный голос Фаустуса: «Уходи к себе, уже очень поздно…». Помнил он и свой невыносимый стыд. И чего бы из нынешних богатств не отдал бы теперь граф, чтобы всё вновь стало до омерзения легко! И разом это все — эта темная переливчатая спальня, это больное невразумительное копошение среди ночи, этот безразличный и совершенный человек перед ним — все вдруг повеяло на Транси невыносимым кошмаром предсмертного безумия.       Он с отвращением Фаустуса оттолкнул, весь содрогаясь, вскочил на ноги. И увидел вдруг, что кольца на пальце не было. Зато на запястье уже проявлялись синие пятна.       — Чёрт, я из-за вас кольцо потерял, — задыхаясь, сказал граф, отвернулся, и, почему-то на цыпочках, осторожно подошел к кровати, — Забирайте свои склянки и проваливайте. Придёт доктор, разберёмся.       — Вы в этом уверены? — льстиво прошептал на ухо Транси Фаустус... Он, не торопясь, поднялся и шагнул к мальчишке, протягивая на ладони его кольцо.       — Я!… — повторил вдруг Алоис громко, со слезами в голосе. Кто-то слегка прикоснулся холодными пальцами к его шее. Транси втянул воздух громко и глухо, но чуть успел схватить кольцо, как демон плотно зажал ему глаза другой рукой. От последующего мгновенно толчка, граф упал на кровать. — Я…. При…, — зашептал он, изнеможенный, потрясенный и очарованный, ёрзая и крутясь, отчаянно. — Приказываю… — Граф стиснул зубы, сжав в ладони простынь и чуть не отдёрнул ногу, когда Клод стал закатывать штанину. Большая ладонь прижимала его к постели. Но сдаваться так легко Транси был не намерен, он стал сопротивляться ещё с большим жаром. — Приказываю отпустить меня!       Оглушающий лязг и грохот железного подноса, опрокинутого с тумбочки, нарочно задетой графом, остановил демона. Алоис высвободился, перевернулся на спину. Как Транси был прекрасен в своём пламени!       Его пышные, взъерошившиеся в схватке волосы разметались по подушкам. Голубые лихорадочные глаза с белыми густыми ресницами сияли огнем, пылающее лицо блестело и, перепачкано было в чужой крови. Пуговицы на его рубашке оторвались, и оголившаяся нежная кожа груди, осененная безжизненным светом уличных огней, и изгиб узкого плеча; мимолетная картина эта была соблазнительнее самой откровенной иллюстрации во французском журнале!       Фаустус отстранился, выпрямился и, глянув на мальчишку, ухмыльнулся как-то победно, ласково, точно убеждался, и склонился в заученном поклоне:       — Прошу простить мне мою дерзость, господин. Вы были слишком упрямы, — он смотрел на Транси с жадной гипнотизирующей мольбой, «Прогоните! Скажите уйти. Разозлитесь. Прикажите!» — кричали огненные и злые глаза. Он теперь ожидал от графа чего угодно, новой драки, пощёчины, громогласной тирады, слёз и упорно стерпел бы даже мысленный приказ сгинуть.       Но граф не выдержал, закинул руки Фаустусу на шею, и томным, страстным и сильным движением прильнул. Было ли тому виной напряжение скорой грозы или беспросветная чернота ложащейся ночи, но Транси, прикрыв веки, прижался губами к губам демона, запечатлев на них упрямый и блаженный поцелуй, повергая Клода в недоброе оцепенение. Молча, с равнодушным сердцем, он наклонился над графом, забродил руками по его гладким, тёплым ногам. Этот великолепный, грубый и дерзкий мальчишка сразу в продолжение одного этого инцидента, с какой-то ужасной и пленительной смелостью пересёк все препятствия, лежащие между ними. И с каждой секундой, Клод ощущал на себе эту всё более и более властную, греховною тягу, не находя сил сопротивляться.       И тотчас же вокруг зашуршала тихая волна, а потом — совсем близко — грянул легкий глубинный звон капель, весёлый смех, похожий на смех Луки, и топот, топот невидимых прохожих.       Граф хотел этот звук удержать, но слух его бурным потоком катился и через секунду граф уже не в силах был разобрать гул шагов и стук каблуков, и набат их сердец — миллионы сердец бились и гремели. И, открывая глаза, Транси чувствовал, как все эти звуки сливались в лихорадочном биении его собственного сердца. Но в коридоре были необычные шорохи, кто-то словно все приближался из-за дверей; голым коленям было щекотно и холодно. Транси не мог улежать покорно, слишком неподвижно. Он был неугомонен — жаркое дыхание, акробатические изгибы, после стремительного запала, он оживился снова.       Клод слышал, как в глубине квартиры за доктором Гарвеем хлопнул замок.       Дверь в спальню неожиданно легко отъехала (прежде, чем снова закрыться), послышался отдалённо протестующий голос врача, его перебили слова Томпсона: как ни странно, лакеи вместо того, чтобы постучать и позвать хозяина, пытались, видимо, гостя угостить чаем, а то и предлагали что покрепче. — Сэр, Доктор Гарвей ожидает в гостиной. — Тон этого услужливого и уважительного голоска был графу отвратней мучительнейшего воя. Рядом с ним из волока тени появились Тимбер и Кентербери. Оба они замолкли, в тишине минуло несколько секунд. Вдруг Алоис загадочно фыркнул и воскликнул презрительно: — Гоните его к дьяволу! — Зачем столь категорично, мой лорд? — Легонько кашлянув, Клод разогнулся и включил лампу. Он теперь стоял вновь подле кровати, и костюм его был нетронут, точно только с вешалки, и очки на нём были новые и, булавка на галстуке поблёскивала новейшая, которой прежде вовсе не было. — Немедля пригласите доктора в гостиную, Томпсон. Кентербери проводи господина в его комнату, и дайте умыться, Тимбер прибери здесь и подготовь лекарства. — Алоиса его наставления потрясли настолько, что он застыл, вцепившись пальцами в резную спинку, и с ужасом глядел, как маячит за матовым блеском стекла высокий цилиндр, черное плечо. Пауза в темноте. Алоис, нахмурившись, отпихнул раздражённо покрывало пяткой и рассмеялся резко и неестественно. — Возвращайтесь к себе, господин. Я должен идти… Отдохните, — вздохнул Клод. — Может вам нужно что-то? Не укрывайтесь сильно, нельзя. Я принесу воды. Вам необходимо больше пить. — Как скажите, сэр, — усмехнулся Транси, пытаясь преодолеть что-то тупое, безумное, абсолютно невыносимое, от которого даже знобило, — я же дал слово. — Он неловко, поднялся, оправил смутно белевшую рубашку, быстро и непринужденно соскочил с кровати. Голова кружилась, мысли брели без связи, сердце ударяло тихо, и белье навязчиво липло к телу. Кентербери, и Тимбер обступили, конвоем по обе руки. — Отвяжитесь… черти, — Алоис мотнул головой, опираясь на стену, выпрямился, обернулся, и шепнул Клоду: — Не переубедили, — он, подхватив рухнувший хохот, вложил в руку его очки и, с хитрой злобой сверкнув на дворецкого глазами, следом за Кентербери скрылся в глубине, хлопнув дверью. Фаустус, стараясь злую ухмылку сдержать, убрал очки, пригладил волосы, оправил жилетку, фрак и, тихо, пошел через гостиную в холл. В столовой мистер Гарвей, отдавая пальто, снимал перчатки. У себя в спальне, прежде чем лечь, граф отстранил занавесь, вгляделся в предрассветную сумеречную муть в ночь. Пустоту улиц. На той стороне панели гостиницей на лаковом асфальте сияли отражения окон. Вдалеке таяли вершины бетонных груд в синеватой дымке. Было слышно Алоису, как столовая наполнилась приветственными фразами, как упал чей-то зонтик, как проехалась и ухнула затворённая Клодом дверь. Все стихло опять. Пол был холоден, как гранит. Ему внезапно привиделось, что смотрит он в самую глубину какого–то страшного потустороннего мира, и стало до ужаса тошно. Во все окно он задвинул портьеру, не оставив комнате малейшего отблеска. Но, с постели увидел, что блестит край зеркала. Едва Транси прикрыл глаза, распустив пояс халата, — раскатисто забилось сердце. Точно всегда молчало, а сейчас очнулось с живительной силой. Ему жутко стало, от этого громкого стука, как оно бухало внутри. Вспомнил, как однажды, проходил в очень туманный день мимо ремонтной дороги, и в толщу асфальта забивали балку, с оглушительным звоном. Вот и сердце его теперь. А он ежился от холода, придерживая воротник пальто, и не видел, откуда исходил этот громкий, как набат, мучающий его, звук, и не знал, куда от него скрыться... Алоис перевернулся на спину, — опасливо, — боясь точно разрыва импульса мышцы. «Нет, дальше так непереносимо…» — уныло размыслил он, подтягивая ногу. На потолке расплывалась черта желтого фонарного отблеска, как серп. Когда он вновь глаза прикрыл, замелькали в темноте под веками мутные искры в призрачных кругах, спирали в бесконечность. Возникли огненные глаза Фаустуса и опять искры, круги. Внутри на миг все завернулось в колючий комок; разрослось и потухло. «Я с ума сойду. Только бы вот отпустить, оттолкнуть все... И ...» И контракт ему представился спокойной гладью, видением. Без мыслей, без стука, без боли. Электричеством порожденный серп на потолке задвигался, поплыл. За дверьми послышались шаги, бормотание… «Значит, все же сунется», — подумал граф. Придвинул громаду подушки. Нахлынула вокруг стылая тишь. Одно только его сердце качалось, камнем. Зашел господин Гарвей. Он то и дело натянуто улыбался и Алоис ощущал ненависть к нему, к его холодным рукам, снисходительно хмурому, непроницаемому взгляду. И ждал вот, беседа произойдет, минует и черт с ним. — Головные боли не мучают? — спросил доктор. Алоис поглядел на него сонно и сердито огрызнулся: — Лучше бы голова! Всё болит, и спать невозможно, — граф заглушил зябкий зевок, — сделаете, что ни будь … — Он повертел в руках стеклянную коробочку из-под градусника перед собой, потом бросил ее на тумбочку. — Тиф не самая приятная болезнь господин Транси, однако, вполне излечимая, — сказал он, одновременно расстегиваясь и готовя саквояж. — Курс антибиотиков попьёте недельку другую и пойдете скоро на поправку. — Гарвей стянул пиджак, на спинку кресла деловито стал закатывать рукава рубашки. — При любом недуге, что важно: покой уход и … — на этих словах он отвлекся, выудил из внутреннего кармана своего саквояжа, на столике, конверт с зеленной печатью, — своевременная помощь, — добавил он, учтивым жестом протянул его графу. Транси внимательно и мутно посмотрел на него, почувствовал себя еще свободнее и сказал хрипло с гордой усмешкой: — Желательно самая, — убрал конверт поближе, — квалифицированная, — самая… — вдруг пробормотал он, сдвинув брови, — доктор готовил инъекцию, и мысленно перебирал: «Письмо нужно будет иначе. За ящик бюро…» А в соседней комнате Фаустус, — подумал Транси, — Фаустус в желтом халате, вероятно. Ему золото идет. Опасный цвет. Если бы я прошептал, он бы услышал верно. Ох, этот набат..." Он почувствовал, что засыпает, когда уже хотел доктора поторопить, но не решился. Часы на столе молчали, секундная стрелка бежала, раз, два, три… Граф лежал в своей постели в белье и слабо накинутом на плечи халате. Вдруг глаза распахнул, от чувства невыносимого ужаса. Ужас сшиб сон. Привиделось, что потолок, на котором серп, стал медленно на него падать. Ощупью мальчишка отыскал гладь тумбочки изголовье и, находка его, тотчас бы успокоила опять, если не звук, упавший за стеной. Алоис вспомнил: в соседней комнате Фаустус. Пораженно вслушался. — К черту! — забормотал он, мотая головой, — ничего не понимаю. Ничего у меня нет. Душ нет… Пустите. Больно, больно, — стонал граф, скребя ногтям по покрывалу. Свинцовая боль сжала ему виски. В ногах была нестерпимая дрожь. Луч на потолке все разгорался. Нелепая картина представилась ему: Фаустус в белом халате и огромная распахнутая пасть камина; лица в дымных клубах какие-то скалы; японские фонарики — черная гладь с цветам расползающимися алым; глядящий на него пустыми глазами Гарвей — мифическая птица в очках.... В зеркальной россыпи на стене пролегло отраженье, захлопнулось: это вошел Фаустус, тенью за его спиной скользнул призрак Кентербери, в коридоре, отодвинулась дверь. — Ну что вы стоите, — заорал на него внезапно Гарвей ломаным тоном, — лед несите. Немедленно! Лед! «Тридцать девять и три», — удивленно таращил на ртутную полосу, глаза врач и вдруг схватился за саквояж. Суетливо закатал графу рукав, принялся считывать пульс. Транси полоснул его по лицу быстрым сияющим взглядом. Запястья у мальчишки были все в слабых лиловатых разводах, кровь под ногтями, к ужасу Гарвея. «Очень неприятная вещь. Очень. К чему, собственно, я здесь?» — ошеломленно подумал Гарвей. — «Семья это престранная. Никакой он, верно, ему не дядя, мучает ребенка, с совершенной беспечностью. Надо звонить… полиция, разбирательства… Больше на вызов не приеду. Нечего мне соваться в это». Он, на всякий случай, дернулся опять, отпустил детскую руку, отошёл. Возникли Кентербери и Томпсон. Потекло неясное количество времени. За окнами стало светло. Фаустус несколько раз входил в спальню, и всякий раз поджимал губы, молча ее, покидал, видно было его расхаживающую фигуру за дверью. — У него температура слишком высокая, — сказал Клод с фальшивой тревогой в голосе, — Я слышал, случаются психические расстройства и тяжелая депрессия. — Редко, при серьезных осложнениях. Мне нужно уезжать, — после молчанья спокойно заговорил Гарвей, поднимаясь. — К концу следующей недели мальчик ваш пойдет на поправку. — Пройдемте в кабинет, — сказал Фаустус, на Гарвея, не смотря. «Да, странное выходит положение, стоит держать ухо востро», — подумал врач и проделал, очень кстати манёвр, который он уже несколько раз в жизни использовал, дабы отвлечь напряжённое внимание. — Присаживаетесь, — сказал Клод. — Я хотел попросить вас никому не сообщать о визитах к господину Транси, если кто будет интересоваться конечно. Как и об этой квартире и о его состоянии, — своим матовым голосом добавил он. «Вот что, — подумал Гарвей, — это у них, значит, что-то нехорошее твориться, при таких-то просьбах. Несомненно!» — В этом нет необходимости господин Фаустус, я уважаю, личные дела своих пациентов,— проговорил он вслух. — Можете не беспокоиться. «Да, да,— хмуро и меланхолично-устало подумал демон, — и три красные папки в столе — бесполезная информация, профессиональные фотографии. Две судебные тяжбы и шантаж вас ничему не научили… ёщё, то дело, со смертью виконта…». — Простите что? — переспросил врач, сжимая и разжимая руку. — Это прекрасно говорю. Ах, и конечно, деньги. Само собой разумеется, услуги ваши я оплачу соответственно. Вы должны назначить цену какую удобно вам? — Это шутка? — спросил Гарвей. — Как это…? Все люди, люди, — с нарочитой брезгливостью произнес он, уже свой саквояж торопливо захлопывая, — открытой честности совсем не понимают». — А на что вам она? — лукаво спросил Клод. Гарвей бесхитростно заговорил. — Ну, это же дело совести, — сказал Фаустус и продолжил, щеголяя, широтой своих знаний человеческой души: Я вас конечно не осуждаю. Это, представляйте, нередкое качество среди людей. Меня бы это не убедило в ком-либо ещё, — но вы то, вы! Врач, учитель — дело совсем другое. К чему лукавить! Впрочем, одно могу вам сказать: вы премного теряете». — Благодарю покорно, — рванулся, всплеснув руками, врач, и взгляд Фаустуса оборвался... — но для меня компетентность — качество профессиональное, — нет, нет, избавьте! Фаустус ухмыльнулся: «Что ж, раз так пошло, я должен признать. Кентербери, как увидел вас, сразу сказал, что вы субъект скучный и бесхитростный». Гарвей уже у дверей обернулся. Утренний туман, густой и тяжелый, полнил спальню сквозь щель занавеси. Холодный голубой свет пронизывал всю комнату, и первые лучи плескались тусклой позолотой на обоях стены. Тимбер колол лед в миске. Томпсон убирал и менял лекарства. Когда демон приблизился к изголовью, Транси приоткрыл глаза. Он лежал навзничь и горящими влажными зрачкам глядел в потолок, в сторону — на марево окна. И чтобы высвободиться из этой морозной золотистой расплывчатости, напоминавшей постоянный сон, — потянулся к ночному столику, нащупывая стакан воды. И Клод помог ему попить. «Там паук и бабочка», — произнес граф, показывая движением руки на потолок, где тени и лучи плели какие-то узоры. «Бредит!» — испуганно, в ужасе подумал Клод. Алоис тяжело задышал, поднял глаза и спросил: — Вы перчатки сменили? Зачем? — Клод, отвернувшись, подошел к столу, сел в кресло, не ответил. Внимательно взглянул на Томсона. Промолчал. — Так я и подумал, — неожиданно ласково заговорил граф. — Сегодня, вы, когда смотрели на этого Гарвея... Было что-то в вашем лице... Я сразу понял... Грохнули. — Граф затих. Потянул ноги. — Можете остаться здесь... пока?... — Да, господин, Алоис. — Клоду почему-то показалось, что испуг его — какой-то забытый, детский. Транси заговорил снова — трепетно и глухо: — «А кто сказал, что я умру? Она умерла…, он умер, а я не хочу?» — спрашивал он у самого себя и внимательно, даже с интересом обращал тусклый взгляд на демона. Зеркально-синие зрачки Алоиса расширились, нежные, светлые ресницы придавали его глазам какое-то тепло. — Вот если размышлять логически, ведь никакого тифа у меня, нет, это все вы чудите, и контракта, в сущности, нет, хотя лучше бы, если зимой…. — Заметив, что Клод на него странно глядит, он мигнул ресницами и отвернулся. И Фаустус с изумленьем увидел, что Алоис улыбается, — и его улыбку не мог понять. Оба замолкли. Прогромыхал грузовик. Далеко, крикнул вольно, и смело трамвай. День в занавешенном стекле медленно тлел, отражаясь в абажуре лампы, в лаковой поверхности стола. Фаустус сидел прямо, держа ровно голову и положив ладони на подлокотники. Невозможно было сказать, о чем думал он. Были ли то мысли о прошедших столетиях бытия, были ли это мысли о контракте, о состоянии Транси… Или же тоскливая мысль о том, что вот сегодня в суд, когда вызвать машину, что сказать графу, что заказывать в ресторане, (теперь то с его болезнью), что хорошо бы пойти проверить прибрались ли тройняшки в спальне; но Транси, наблюдая его лощеную гордую фигуру, черноту волос, плечи, матовый ремешок часов, почувствовал вдруг такую грусть и слабость, что не хотелось уже рассказывать, ни о забытых грехах, ни о праздниках жизни, ни тем более о том удивительном, что случилось пару часов назад. Фаустус же, скучающе за милордом присматривая, выведал, что иногда можно из блаженной человеческой борьбы с искушением (и самим собой) извлечь пикантное наслаждение. Если при этом временам нагло провоцировать чуть, не доигрывая, а иногда мечтать, отдаваясь фантазии, что случиться, может как-то, и когда-то, и где-то. И обнаружил он, что какая бы страсть ни бушевала в этих людских искушениях, ему для утоления зудящего ненасытного голода по-настоящему потребуется не одна и не две третьесортные душонки, а глубинное погружение в обжигающее неумолкающее пламя, нырок в вечно–голубой вакуум. И что, наконец, искушения эти, исполняемые или воображаемые только добавляют сладости, если применить их правильно и своевременно, как хорошую специю… Треть слабой таблетки, хватало, как раз, чтоб попридержать чудовищную бессонницу графа на три-четыре часа райского забытья. Ранее демон, наблюдя бессонные мучения господина, видел, как особенно после какой-нибудь напряженной беседы, мучительная, беспокойная ночь под утро выливалась у мальчишки в страшную мигрень. Он вертелся по всей постели, сворачивался в клубок, выпрямлялся вновь, выключал и включал бра (журчащий малиновый свет – истинная рыночная новинка 1924 года), и физическая измотанность наполняла его не склонную к унылости сущность. Тихо и ровно бился его пульс. Сказалось действие таблетки. Демон, совершив переоблачение милорда в пижаму — серию ловких маневров, полностью отточенных, начатых как будто век назад. На мгновение, отлучился в кабинет за книгой по медицине, но все так, же вернулся в кресло. Ему вспомнилось, как очень когда–то давно, граф громил богатую столовую, швыряя в стены невкусным и убогим, по мнению Алоиса, завтраком, на который Клод потратил полтора часа. И как он демон, повидавший немало хозяев поистине умалишённых, Фаустус, лишь стоял в терпеливом ожидании к выходкам юного лорда, и желал тогда мальчишку хорошенько выпороть, (выдалась ему однажды такая пикантная возможность, при другой ситуации). И поняв, что «Его Высочество» верно совсем не изменился за эти годы, ухмыльнулся.… Таким образом, всплывало со дна его недалекое прошлое — вечное накопление образов. И он его мог теперь беглого понять, услышать, перебрать и испробовать наугад, когда оно уже, как полагается, не отражает, крепкую цепь сплоченных событий. Всепоглощающей хаос былого, минуты, дни и столетия прошлого, где этим туманным осенним утром 1924 года, можно взять все, что угодно: сапфиры, раскрошенные на блестящем паркете в 1887 году. И черную танцовщицу в синей шляпе из салона в Барселоне 1904 года. И пышную бархатную белую розу среди алых лилий 1883 года, хитрую улыбку 1670 года молоденькой польской графини, крайне искусно перевоплощающейся развратной, простушкой, едва, вкусив горячего молока на сон грядущий. И беспризорника 1896 года, обсасывающего за ужином масло с вытянутых пальцев с нещадно обкусанными ногтями; его же в свои неполные четырнадцать, клянущегося, что не о чем не жалеет и, что терпеть не может желтые розы; и нестерпимую боль, пронзившую его в холодной лунной ночи, посреди густого пустынного бора. И встревоженное визжание шин французского авто, которое он обогнал вчера на слепом повороте холмистого шоссе. Образы подобно этим не приносят в себе ничего из течения времени, в которое они вплетены, — кроме, пожалуй, самого момента совершившегося. Но возможно, ли дать свой цвет (или какое либо другое внешнее примечание) момента по его дате? А по этому оттенку мысли литографическим фотографиям определить является ли оно ранним или поздним событием прошлого? И может ли количество этих воспоминаний определять общий возраст субъекта, как миллионные кольца вечнозеленых секвой? Однако главная трудность основывается тогда в невозможности помнить один и тот же предмет, увиденный дважды, в разное время, так как первый запомнившейся накладывался на другой, выстраивают целостную фигуру памяти. Фаустус же в специфике своей профессиональной деятельности, в лабораториях психологических опытов, лично изобрел множество изощренных маневров. Так что он расчерчивал уровни настоящего, вплоть до повышения интенсивности и усиления яркости – настолько четкие, что это «смутно улавливаемое» простым человеком в образе запомнившемся, но неузнанном. И скажем связанным для него не с детством, а именно с ранней юностью, пометить можно если не цветом, то ясной определенной датой, как например 16 февраля 1910 года. Этот день его, как и предыдущие, проходил вяло, в какой-то отточенной праздности, лишенной непредвиденного, (если не считать ухудшегося состояния господина) которое делает праздность острее. Он закончил все свои обязанности к полудню и через полтора часа должен был состояться аукцион. И теперь, подняв крышу нового Изотта–Фраскини, он возвращался, домой по ярким ноябрьским улицам, где бежали, и покачивались черные купола зонтиков, и плыли витрины с рекламой на большой карте курортного тура на современном пароходе. С золотого цвета пальмами на бирюзовой волне. За рулем, пересматривая, выисканные бумаги по переписке мистера Вильяма, заказанные Транси. По прибытию, он зажег свет, вставил запонки в манжеты свежей крахмальной рубашки, вытянул черный костюм из гардеробной. Через пять минут, ощущая прохладную, плотность воротничка на шее, каждую линию своих лощеных одежд, он прошел в гостиную, выдать инструктаж «лакеям» на вечер. Алоис очнулся после обеда. Казалось ему, что вот сейчас нужно позвать Фаустуса и, твердо ему объяснить, что пора собираться, и тут же вспоминалось, что было вечером, температура, обморок.… И почему-то было гораздо труднее решиться позвать, высказать свой отказ от сегодняшних планов, нежели одеться «по форме», а потому он не мог решиться ни на, то, ни на другое. Он чувствовал слабость, головокружение, тошный страх, — и с тем одновременно словно видел себя, со стороны, в открытой рубашке и длинных штанах, неуклюже льнувшего к спинке кровати, и хотя рядом стоял Кентербери, сервируя поднос с ужином, он внимаем его не тронув, пообещав себе не отвечать на приглашения черной пропасти всюду, принялся медленно двигаться к двери. — Где, Клод? — веско спросил граф. — Господин Фаустус, отбыл по делам. — Да, отбыл. — Второй лакей наклонил пробор. — Почему меня никто не разбудил? – хмуро допытывался Алоис. — Таких приказов не было. — Не было. — Что значит, не было? — Он больно стукнулся бедром о край кушетки. Лакей за своей зыбкой стойкой выпучил белый вырез, задвоился, точно в кривом зеркале, средь предметов. — Это я отдал ему этот приказ! Это мои дела и решаться они должны в моем присутствии,… — перебил Транси, и, дрожа, вышел из комнаты. — Куда именно он поехал. Адрес! — Было оставлено распоряжение, — довольно твердо заговорил Томпсон, — вам не сообщать. — Хотите чаю, — предложил Тимбер. — Нам разогреть вам ужин? — Какой еще ужин, немедленно, скажите мне адрес, — заорал граф, а в мыслях пронеслось: «Нет, все идет не по плану, — это ужасно.…» — Было оставлено распоряжение вам не сообщать. — Сколько можно повторять? Это приказ! За окном темнело. Пинком, раскрыв шкаф, он стал вытаскивать вещи, — немедля закружилась голова; он бросил и опять зашагал в комнату. И наконец, страшно спеша и волнуясь, неуклюже натянул жилет и пиджак, кинулся, босиком, в коридор. Прошел по мягким волнам ковра, плечом толкнул стеклянную выезжающую дверь. — Мы подчиняемся только приказам господина Фаустуса. — И не собираетесь исполнять моих, без Клодова указания, так? — Транси стоял, расставив ноги, в дверях гостиной, с холодной усмешкой глядел на Томпсона. Потом ссутулился, жарко покраснел и неуклюжими движениями медленно сошел по стене на пол. — Слушайте внимательно, черти! Ваш господин Фаустус бегает по каждому моему слову, следовательно, вы и подавно, — продолжал он дерзко, обратившись к Тимберу. — А теперь говорите мне, куда он уехал, или ваша хваленая исполнительность выйдет вам боком. Никакой ад не защитит! — заметил граф, с трудом поднимаясь на ноги. — Нет, — сказал Тимбер. — И что же, такого я могу предложить, дабы вы свои принципы на корню пересмотрели? — сказал Алоис, подходя к собеседникам, но вид, делая, что меняет угрозу на примирительную деловитость. — У вас нет таких возможностей. — С чего это вы взяли? — спросил он. — Забыли, кому служит господин Фаустус? — Потому что мы не нуждаемся в человеческих удобствах, — сказал Томпсон. Оба они до сих пор следовали за графом тенью. Тимбер держал сервированный к ужину поднос. — Но я, же еще ничего не предложил? — перебил его граф, стараясь, тону своему придать весомость серьезности. И подошёл к Томпсону совсем близко. — А что вы можете? — спросил Тимбер. Транси остановился перед ним, в глазах у него появилось то странное, пугающее выражение, которое напрягало Фаустуса. — И чего это нам договариваться, — Вторил ему Томпсон, — вы, возьмете, расскажите все господину Фаустусу, едва мы согласимся, откуда знать? Граф ухмыльнулся, и шагнул в сторону. Медленно склонившись, из-за плеча демона, стянул он с подноса серебряную вилку. — О, я многое в силах изменить. Печать видите? — спросил больным тихим голосом граф, и смело демонам показал язык... — Будете сговорчивее и сам Фаустус вам не указ. — Не указ? — отозвался Тимбер. — Не указ… — повторил за ним Томпсон. — А достаточно мне приказать, Ему, — громче, молвил Алоис тут же,— чтобы до конца своих дней вы и рыла своего в этот мир не сунули, а сидели бы в самом далеком зловонном углу преисподни! — И, неожиданно, граф нахмурился, и, схватив второй прибор, сотворив из них крест, набросился на Тимбера, таким неистовым жутким рывком, что тот вцепился в стул, боясь, показаться напуганным. — Поняли! Не советую со мной торговаться! Демон сделался белый, как полотно, и тихий, как ягненок. Только лицо его вдруг все переменилось: вместо карих запрыгали алые глаза, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, язвительный оскал муки скривил рот. — Пощадите! — взмолился он. — Зачем вы мучаете нас! — Ничтожества! — закричал Транси. — Выпустите вы теперь меня или нет? — Выпустим, — воскликнул Томсон... Алоис посмотрел на него пристально и заподозрил тускло, что неспроста тут что-то, ибо какое-то не обычное беспокойство… — И скажите все? — грознее переспросил граф. — Скажем…. — покорно донес Тимбер. Асфальт на улице отливал рдеющим сиянием; закатное солнце плутало в колесах машин. Рядом с перекрёстком был ресторан; пройма его дверей зияла синевой, и оттуда нежно веяло шоколадом. Было около шести, небо темнилось, — хмурое, желтоватое. И пронзительнее, чем утром, звучали автомобильные рожки. Прокатила открытая коляска, запряженная парой утомленных лошадей. В рябом от луж асфальте прошагала дама в апельсиновом набивном манто, с горбатой колясочкой на больших тонких колёсах. Пробежала бурая такса, догоняя белую борзую; та надменно оглянулась, дрожа хвостом. «Что, в самом деле, твориться, — подумал Транси. — Что мне до всего этого? Ведь я же еду. Я должен поймать кэб». Он вышел со ступеней на тротуар. И вздрогнул от холодного осеннего ветра, поднял воротник пальто, светло-серого, чистого, с большими чёрными пуговицами. Он ощущал до сих пор слабость в ногах, остаточную рябь припадка и высокой температуры. Однако ему было приятно от мысли, что теперь-то уж, наверное, исчезнет вопрос с квартирой, и он волен будет ехать туда хоть этим вечером. И пока он думал, то и дело в глубине сознания крутились неистребимые мысли. Он противился им, старался гнать прочь, дабы твердо для себя решил еще в Академии, что Сиэля больше никогда не увидит. Но лондонский воздух отчего–то был Сиэлем пропитан. «Он сейчас дома, — подумал Транси, — а к графу все-таки его нужно будет пригласить.» Покачивая головой, уже в теплом салоне кэба, он развернул последнее письмо, полученное от Гарвея. Почерк был мелкий, косой и остренький, словно несущееся пламя. Над «и» и «ф» были отличительные черточки; конечная буква бросала вправо стремительный колкий хвостик; точки были очень крупные, решительные. Алоис опустил руку с письмом, задумался, мучительно улыбаясь. И помнил он эту вот невеселую ужимку его, когда Фантомхайв злился. … Этот переход от горячего гнева к безразличности взгляда. С той же мыслью Транси осознал тогда, что, если мучиться не хочет, обязан пасть абсолютно, непрекословно и образ Фантомхайва и Академии из памяти, извести. А полностью отдаться кошмарной, страшной, почти нездоровой жажде, достижение которой обещалось ему черствым исполнительством Фаустуса. Полетела, вокруг, разматываясь, столица. Повозки обгоняли велосипед, автомобиль обгонял повозку и трамвай; мост, паутина рельс далеко вниз, дым поездов; и осенняя прелесть Лондона. Дома, друг на друга, надвигаясь, толпились по сторонам, и дорога, обсаженная огромными платанами, текла мимо. И он сгреб в ладони длинный конверт, опустил побольше стекло и тонкими своими пальцами разорвал письмо, разорвал опять накрест, каждую часть, пустил обрывки по ветру. и бумажные снежинки подхватил яростный поток. Один кусочек порхнул на край диванчика, и Транси прочел на нем несколько искаженных строк:

«Встретимся дома. Не отступайте». А.

Алоис обрывок сдунул, резко зажал, затер каблуком, сделал было движение взглянуть на часы, но удержался и не посмотрел. Он взглянул на себя в зеркало: лицо было бледнее обычного; на лбу, под светлой низкой прядью, появилась легкая испарина; желтовато-серые тени легли под глазами. Шерстяной темный костюм, который он надел, ему надоел нестерпимо; на отглаженной брючине, по стрелке, очень заметно белели грязные брызги; сбился носок ботинка. «Да, так все должно быть, все это к лучшему, — думал Транси. — Наша связь теперь яснее, и тише, и основательней. Если он не предаст меня, значит все это верно. Это хорошо, хорошо». И вдруг, ни с того ни с сего, он вскочил суетливо, и себя остановил едва, что бы, не выкрикнуть, тут же, шоферу, остановиться, немедленно. Не начать громко рыдать, умоляя, чтобы его повезли куда угодно, еще, только не по названному адресу, только не осуществлять задуманное… Это был для него трудный шаг, но единственный правильный. Это был первый шаг к катастрофе. Сквозь радужную зарницу прищуренных ресниц он посмотрел на драгоценные переливы света в окнах витрин, на гладких изгибах запаркованных авто. Кисть заката оглаживала предметы в их истинный облик. Вода стекала вдоль бордюра, вниз по крутому бульвару и заворачивала мягко в улицу другую. И в узкой мрачной тесноте, меж домами, с едва влекущей глаз красотой, всплывал, озаряясь, кирпичный фасад. «Трус», — с отвращением подумал граф. Погладил фамильную и драгоценность — перстень на пальце, передохнул. И отвернулся от окна. Утешение, впрочем, было фальшивое. Громадное, черно–бурое, лощеное здание аукционного дома выходило сразу на три улицы; построенное в очень изящном, но очень неправдоподобном, классическом стиле: с большой колоннадой, с очень высокой лестницей, внутреннем двором, куда было почти не попасть. И с бесстрастным констеблем у главных дверей. Стрелка на стене указывала через улицу на магазин фарфора и студию фотографии. Темновато и драгоценно поблескивали лаковые лужи на асфальте. Вниз, к тротуару, по ступеням, скользили люди, точно медузы, среди замершего автомобильного картежа, — все это двигалось. И смутно-бурые дома с огненными желтыми пятнам по одной стороне, и черно-золотые драгоценные — по другой, тянулись мимо, как стены, под куполом неба. Транси столица, казалась какой–то празднично–окрашенной, акварельной, словно без контуров, ничуть не похожей на образ его грубого провинциального образа. Ледяной ветер свистел в ушах, птичьими голосами перекликались гудки машин, внезапно пахло прелой листвой и переливами множества искусственных запахов. Какой–то джентльмен только что потерял шляпу, (и та, подпрыгивая от ветра, летела вниз к панели), да здорово стукнулся обо что-то. Его сразу поразило большое число посетителей, безукоризненно одетых. Дамы были в шляпах клоше с широкими темными лентами, сверкающими на ободках дорогими инкрустированными булавками, перьями бантами,… — видимо, в дань праздничной атмосфере события. И среди них беспрестанное вращение редких фотографов и репортеров, газетчиков, несколько констеблей. Алоис мелкой рысью кинулся к ступеням, оглянулся обратно. Граф тут же решил, что продают что-то — ценные бумаги, там или страховые полисы, виллы или автомобили. Судя по всему, легкое (а порой анонимное) получение чужих богатств болезненно дразнило их азартность, создавая уверенность, что стоит успеть сказать нужное слово нужным тоном, и эти богатства уже у них в кармане. Ну и возможность показать себя конечно неотступна.… Было людно и шумно, но Фаустуса нигде оказалось. Транси взошел на крыльцо и оттуда огляделся, но, того кого он по истине там скал, видно не было. Поднимаясь по лестнице, он наткнулся на большого господина, который скоро спускался, похрипывая и ударяя тростью по ступеням. Все они были очень серьезны, держали себя высоко и очень важно. Фонари ослепительными звездами таяли во мраке, всякий радужный отблеск, малейшее движение летящих стремительных лучей, черных силуэтов переманивающих друг у друга секреты в проемах тьмы, и чьи-то глаза, мелькнувшее рядом, и, промозглый, ласковый водопад ступеней, — все находило имя, соединялось в единое, получало имя… И Транси знал изначально, к кому ведут его эти яркие потусторонние «маяки». Он быстро обернулся, будто почувствовал, что кто-то смотрит на него, из толпы, и в зеркале большой магазинной витрины через дорогу, пролетел бегло силуэт лимузина. Алоис увидел Его.… Вильям Питер Хэмилтон, как и ожидалось, был «с иголочки» весь одетый, представительно, со светлыми ресницами, с легко загорелым цветом кожи, с аккуратной небритостью обрамляющей скулы, и с бриллиантом чистейшей воды мелькнувшем на мизинце, прежде чем он натянул перчатки. Густые волосы, зачесанные, назад, лежали столь элегантно, точно их подстригали и укладывали каждый день. Он, спускаясь, от колоннады, беседовал с кем–то, и в то же время цепким, медленным взглядом обводил толпу, выходящую из здания, — даже, почти оказавшись внизу, обернулся и посмотрел на тех, кто шел позади. Транси ощутил внезапно к этому чужому, почти родному человеку странное затаенное уважение, с ненавистью и благоговейным ожиданием глядя, на архитектурные изгибы его костюма и на мягкий шейный платок. Острый, холодный ток заполнял, теперь, его всего, словно, не кровь бежала по жилам, а вот это колючее и смертельное течение, бьющееся в ладони, за виском, громыхающее в груди.… Ужас не исчез, а лишь на время притих: один неосторожный взгляд, одно необдуманное движение, — и все выявиться, — и рухнет кошмар, который нельзя вообразить. Так, с первого дня Академии, с первой минуты контракта, Транси искал Его. И представлялся ему забавный вычурный образ, белый плащ с серебряной пряжкой у шеи, точно так же, как и Клод, вот уже множество лет, был для него все тем же исполнительным, холодным дворецким, озарившимся теперь баснословным видом учителя…. И образы не менялись по существу, – разве только выявляли понемногу детали слаженные, естественно к ним ведущие. Как и художник видит только то, что присуще его изначальной мысли. Собеседник Вильяма довольно представительный, невысокий, светлый лицом человек, лет сорока пяти, темноволосый и седой, бривший бороду, и как бы с поджатым ртом, широкими темными глазами и, солидным, сосредоточенным выражением лица. Одет был по–моде, в черный клетчатый костюм, при жилете и галстуке. Из–под распахнутого плаща, выглядывала, довольно толстая, желтая цепочка карманных часов; ноги, в стоящих туфлях. Между пальцев у него тлела сигара. Сунул портсигар в задний карман брюк, щелкнул крышкой своего "ронсона", проверяя, не стоит ли заправить зажигалку. Взгляд, его, не отрывался лица Хэмилтона все, то время, пока шел разговор. Транси почувствовал, что Клод где-то очень рядом, — увидел его черную спину за чьей-то рукой, затем его профиль, затем его блеснувшее линзы и чью-то чужую фигуру, и вновь, незнакомый профиль, узкая спина, ноги, что все двигались, двигались, двигались, как, будто в суматошном беге. Вообще, Он сошел бы за приличнейшего, обыкновеннейшего адвоката, если бы вот не эта чуть хищная угловатость лица, и какая-то странная слабость в линии губ, как будто он крайне устал, да глаза за стеклами очков, — спокойные глаза, нечистого золотого цвета. И нехорошо было, что одна черная прядь имела обыкновение ниспадать ему на висок, до самой щеки. Так шахматист, ведущий партию с завязанными глазами, ощущает, как передвигаются один относительно другого его слон и чужой конь. И взволнованная поспешность, с которой демон подбежал к мальчишке, послужила первым сигналом к тревоге. В один миг припомнилась ему догадка о том, что Фаустус о планах его знает в этом деле не только больше него самого, но и еще что ни-будь, чего сам он никогда не подозревал. Транси взглянул на демона Клода странным взглядом — испуганным, но в, то, же время, желающим испугать. — Господин! Как вы здесь оказались? — Отойдите, не загораживайте. Вы не должны сейчас меня защищать. — Вам необходимо уйти отсюда. Немедленно, иначе, они увидят вас. — Ни один мускул не двинулся в лице Фаустуса. Транси пламенно, с вызовом, на него глядел, точно хотел его взглядом сжечь: — Уже увидели… Близко скользнув мимо Алоиса, странная дама в синим, обдала его пугающим, выразительным взглядом, и граф стушевался, на секунду, и улыбнулся Хэмилтону, пораженное лицо которого некстати подвернулось опять, уже ближе, — по прихоти толпы. Еще и еще раз проходили люди, среди многих фигур обыкновенных близилась все та же упоительная, и у Транси, от температуры, от туманной горячки бреда, суетилась вокруг какая-то страшная кутерьма, и в голове кутерьма, словно все мысли его сразу закружились. И внезапно что-то случилось. Вильям остановился посреди мраморной лестницы и с неожиданным видом оглядывал группу за группой.Грянул полицейский свист. Все вокруг внезапно оживилось, разгорелось, слилось, в одно огромное мечущееся существо, шумящее, и кружащееся всюду. И только Алоис и Уильям никак не могли слиться с этой живой, пестрой, кричащей толпой, — изредка встречались глазами. Однако и не глядя, оба они безвозвратно и ясно чувствовали изменчивые соединения их неотрывных положений, друг относительно друга. Транси был в сильном и несомненном испуге, с самого того мгновения, как появился Фаустус, но демон схватил его за руку и прижал к себе. — Стреляйте, не дайте им уйти! — прокричал кто–то в чрезвычайном волнении рядом с Хэмилтоном, видя, что Фаустус как бы забыл об угрозе, уводя графа в автомобиль. Грохнул выстрел. Пуля жгуче оцарапала детское предплечье. Отхлынули к дверям. Фигура близь Хэмилтона склонила голову и, наводя на Клода пистолет, двинулась вперед. Многие и впрямь испугались, — Алоис, заметил холодно, что демон, стоявший к нему лицом, вдруг заложил руку, под отворот пальто, и что-то как будто вынимает. Голос демона спокойно сказал в темноте: «Прикажите мне ответить, а то не уберегу вас». Тогда, поняв, что значит, его жест Транси лишь вздрогнул, посмотрел на Фаустуса, отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности демон метнул в сторону, золоченый столовый нож. — Нет! — воскликнул неожиданно граф, хватая демона за руку. Страшные, нечеловеческие глаза. Свет десятка автомобильных фар выхватывал из ночной тьмы странное и беспорядочное зрелище. Волнение началось чрезвычайное; все заговорили, забегали. Одна из барышень, среди толпы, вскрикнула. Некоторые из зевак, никогда не видавшие такого прежде, разглядывали происходящее заинтересованно, украдкой. В давке и толчее апокалипсического хаоса; Транси заторопился, нетерпеливо толкнул Фаустуса, почти бегом бросился к машинам. Колебания господина, очень не понравились демону; вид его исказился какой-то презрительной, гневной судорогой. И на долю мгновения Клод потерял его взглядом. Граф ощущал теперь нечто, что раньше не чувствовал с такой силой, — кошмарный и необъятный, вневременный, слепой страх, который наваливался на него с чрезмерной тяжестью. Дворецкий сейчас же подхватил его и поддержал, грубо взял под руку. Автомобиль был новый. Сиял черным лаком, стеклами окон, металлом фонарей, сияла гербовидная марка над решеткой радиатора. Фаустус усадил мальчишку на переднее сиденье, стараясь не запачкать в крови. Затем вскочил в машину, благодаря Кентербери за то, что двигатель включен, захлопнул дверь, положил руку на руль и потянул ручку переключателя скоростей. Из глубины темноты раздался звук разбивающегося стекла. Оставляя, на асфальте, черные полосы ободранной резины, машина сорвалась вперед. Но, только, они отъехали от здания аукционного дома, как Алоис, оглянувшись, увидел фары черного «Феррари». И через несколько секунд автомобиль их выскочил на площадь, с трудом огибая, Чипсайд, который едва не прошил напрямик. Теперь искусство лавируя. В, сгущающемся к вечеру, потоке машин, «Изотта–Фраскини» промчался среди полыхающих огнями бетонных громад. — Вот, полыхнуло, так полыхнуло, — воскликнул Транси, зажимая руку. — Отменная реакция! Ваша шкурка видно дорогого стоит в моей компании. Он вздохнул в полную грудь, надрывно, будто и не дышал вовсе, пока стоял там, ища его взглядом. — Я так понимаю, спрашивать вас, зачем вы прибыли, мне бессмысленно? — Однако, вы хотели, что бы я убил его, или боялись, что его я убью? — Я хотел, что бы он увидел меня. — Сказал граф, подмигнув. — Я жив, он теперь в этом убежден, надеюсь, достаточно, что бы, не гоняться за призраком, — недовольно добавил он. — Но он не знает, ни, где я, ни, что я могу предпринять, хотя ему известна ваша физиономия, а вот ваши способности, … Разве не страшно? — и продолжил, обращаясь с заискивающей улыбкой к дворецкому, — К слову, что там, с аукционом? — Документы и предметный каталог в сумке. Можете, подсчитать имущество, милорд. Оформлено, как полагается. Они живо набрали скорость и, Транси с болезненной усталостью, откинувшись на сидение, приготовился к погоне. В тот вечер в Лондоне было сыро. Вплоть до полудня, не прекращаясь, лил дождь и, огромная открытая площадь искрилась в свете фонарей и фар то серебристым, то изумрудным блеском. В этой части города движение и днем было интенсивным, но к вечеру вскипало бурным речным потоком. — На ваше имя полагается? — с достоинством переспросил граф. Автомобиль гнал на скорости около шестидесяти миль в час. Но едва Фаустус глянул в зеркало заднего вида — двухцветный Феррари быстро нагонял их. Скорость перевалила за семьдесят миль в час, и все же, оторваться от машины преследователей никак не удавалось. Дважды они пытался поравняться, но Фаустус выворачивая руль, не пуская, заставлял отступить. Дорога в этом месте была двухполосной в разных направлениях, но, после следующего перекрестка она становилась единой, а это значило, что, сдерживать натиск станет нелегко. Проехав мимо площади, они нырнули в самую глубь паутины мелких улочек, простирающихся вокруг. Фаустус был уверен, что противник не рискнут открывать огонь, а попытается, если представится возможность, обогнать или прижать к обочине. Преследователь же быстро свернул с дороги чуть раньше, на улицу параллельную и, словно бы наугад миновав пару другую, поворотов, внезапно затормозил прямо в нескольких метрах напротив, «Изотта–Фраскини» Фаустуса. — Лишь до вашего совершеннолетия, господин. Держитесь, — предупредил графа Клод, а затем посильнее «топнул» по педали газа; автомобиль отозвался на выброс топлива резким ускорением и довольным рыком выхлопных труб. И дал ход назад. — Я до него не дотяну. Алоис вжался в кожаную упругость сиденья и водитель стремительно, как затвор, передернул ручку переключения скоростей — машина приняла крутой вираж, с визгом проворачивая колеса на сыром асфальте. Тяжелый автомобиль со скрежетом развернуло поперек дороги. — Но и распорядиться этим не сможет никто без вашего согласия. Клод выжал тормоза и изо всех сил вцепился в руль, стараясь выправить резкий занос автомобиля, едва они покинули тесноту каменных лабиринтов. Они выехали на Ладгейт-Хилл и пересекли Пикадилли. — Врете, мистер Фаустус! — перебил Транси. — Вы мастер обходить всякое мое согласие. — И все же я, смею отругать вас за подобное. Мне вы должны были сказать о своих намерениях. — Выйдя из виража и, не увидев, только что мелькавшие позади габаритные огни, он чуть сбросил газ, и приготовился к маневру. — А что бы сделали? — ответил Алоис с какою-то нахальною небрежностью. — Настояли, что бы я остался дома, заперли, приковали бы наручниками к кровати? Отругайте лучше своих прихвостней! Они продали мне вас за серебряную ложку. А дурной пример заразителен! — И, тем не менее, в том случае, я бы нашел выход, — с расстановкой проговорил Клод. — Вы злитесь? — спросил Транси сквозь зубы, нараспев, обращаясь к демону. — Не дурачьте меня, вы найдете выход из любого «случая», — добавил он и покосился назад. К снисхождению Фаустуса, Гость продолжал висеть на хвосте, пристраиваясь то с одной стороны, то с другой — точно назойливое насекомое. — Но не в вашем нынешнем состоянии, — решительно прервал Клод. — Вам хорошо известно, что наш контракт будет аннулирован в случае моей смерти. Не потому ли вы так жаждите столкнуть меня под пули, Ваше Высочество? — Пули вам, как семечки, — ответил граф несколько нерешительно. — А если бы я хотел увильнуть от контракта, оставил бы вас со жнецами, той ночью, — переглотнул и замялся. Он расстегнул тугой, натирающий шею, воротник пальто. Карманы были полны шелковой прохладой. Потер ладонь о ладонь и, тихонько поджал ноги. — О, вы мыслите слишком узко, берите шире. Ведь жнецов я убил, той ночью. — И кто тогда нарушит контракт первым? — Алоис, в действительности и сам стушевался от своего вопроса. Молчание и злостное напряжение демона тотчас же его распалили. Он, бывало терпеливый и хладнокровный, теперь загорался точно порох от всякого мелкого противоречии. Надменная молчаливость Фаустуса показалось ему оскорбительной, и он уже теперь хотел настоять на ответе. — Лучше, гоните скорей домой, мне холодно! Эй, вы чего это… Фаустус вдруг коснулся голой теплой ладонью его лба, чем графа сильно удивил, озадачил и обеспокоил. — Тридцать восемь и шесть,… — произнес он тихо и хрипло, — Тридцать восемь и семь, двадцать пять сотых, двадцать семь. … Как вы себя ощущайте? Как вы вообще смогли добраться? У вас жар! Тут демон резко крутанул руль вправо, проходя очередной поворот. — Могло бы — поморщился Транси, когда Клод, не глядя на него, быстрым, тихим голосом передал ему все это, — быть и лучше! — вскричал тут же граф с чрезмерным энтузиазмом, радуясь, что разговор кое-как сцепился и поправился. — Болит все. И голова тяжелая. — Но вы их не убивайте сейчас. — О чем вы, господин? — проигнорировав, очередной знак ограничения скорости до тридцати миль, удивленно спросил дворецкий, поправляя очки. — Не убивайте их,… не убивайте, — заговорил он воровским шепотом, с трудом, точно в бреду. — Погоню можете прекратить, но не убивайте. Мы все уничтожим,… Я вам скажу потом, — прибавил он, робко взглянув на демона, как будто на врага. И Клоду подобный взгляд претил. — Это,…это приказ. — Будет исполнено. Потерпите еще немного, скоро прибудем. В следующий момент гончая, как и ожидалось, ринулась их обогнать, тогда же, выехав на середину дороги, Фаустус погнал, бросая машину из стороны в сторону. Оба автомобиля на полной скорости неслись к перекрестку. Настойчивость их преследователей, Фаустуса удивила, попытавшись ловко выдавить их, к обочине, двумя боковыми колесами на тротуаре, они вынудили проехать так несколько десятков метров. Но едва скосив на своего мнимого противника взгляд, Клод понял — за рулем сидел не любитель. — Вы в крови? — тихо зашептал Транси. — Сколько свинца они в вас всадили? — повторил он громче. — Два выстрела, три… — Это не от пуль, мой лорд. Коса жнеца достаточно весомый аргумент даже для кого–то вроде меня. — Почему вы усмехайтесь? — спросил Транси грубо. — Своим взглядом вы оскорбляйте меня, господин, — ответил демон спокойно, — смею подозревать, мои действия задевают вас настолько, что вы нарочно сбежали тогда. Теперь же вы жалейте не столько о том, что все пошло не по–вашему, сколько о том, что я пострадал сильнее, ожидаемого? — В следующий раз я просто оболью вас святой водой, — зарычал граф, содрогаясь. — О, а может вас гложет, что ваш дядя, не обращавший на вас и малейшего внимания, все эти годы, столь активно обеспокоился вашей судьбой, теперь, — сказал демон с неожиданным спокойствием и грустью, — когда вы вышли из–под его надзирательного контроля. А всякий ваш именной громкий жест бросит на него тень? Неужели вы надеялись? Прекрасно! Вы поэтому не хотели отправиться домой, сразу после пожара? Искали возможности отомстить ему? Но боитесь, что я убью его? Вы правы милорд, он не знает вашей сущности, я же вижу вас насквозь! Демон вновь посмотрел вперед. Навстречу двигался огромный фургон, по обе стороны дороги выстроились высокие деревья. А дальше за очередным перекрестком виделся участок, где велись дорожные работы — мигали огни, в ожидании, толпились авто. Фаустус напрягся. — Температура не у меня, а у вас! — злобно крикнул Транси, чувствуя, что начинает дрожать от гнева. Он ощущал утомление и тревогу. Огни – в глаза. Мельтешение. Выбивалась из-под пояса рубашка. Загремели тяжелые эфемерные машинные звуки, теневой рокот, что–то повторяющий звон, следом отозвался по салону, чей–то голос, потом грянул оклик Сиэля, и, сообразив, что Фантомхайв из общей возвращается и будет ворчать опять, за не потушенную вовремя лампу, Алоис хотел проворно метнуться в постель. Автомобиль, издав длинный, свистящий вздох, по салону метнулись бледные полосы света. Ледяное стекло обожгло кожу, и за окном летели волшебные яркие полосы, и с глухим урчанием прокатил мимо автобус, с таинственной надписью «Shell». — Несомненно, я извинюсь перед вами, — продолжал Фаустус, с торжеством обращаясь к господину. И в самый последний момент, уклоняясь, от столкновения с встречным грузовиком, возмущенным криком клаксона, Клод резко вывернул руль, пересек отмеченный белыми полосами переход и свернул на боковую дорогу в ожидании, удастся ли повторить этот ход их преследователям. — Как вы того ждете, но есть еще одна вещь…Вещь о которой вы забываете. Можете, конечно, и приказать, дыбы узнать желаемое, но это не значит, что получите ответ, мне, же не трудно знать о вас все, не задавая вопросов, — солидно и обходительно, как словно бы ничего и не случилось, отвечал дворецкий; даже не то, что бы спокойно, а почти с достоинством. Давешней «приятельской» фамильярности не было и в помине. Машину тряхнуло. Они оторвались. Но ненадолго и ненамного. Клод включил дальний свет, прибавил скорость. Граф смолчал, только сильно забилось сердце. Он заметил, что прикрывает ладонью рот, и, в последний раз назвав себя трусом, резко выпрямился. И ничего не случилось. Отблески и одно большущее световое пятно кружились перед лобовым стеклом; озаренный малахит неба; тут и там приходили и пропадали люди на тротуарах, какие-то люди; а затем поезд лязгнул и вознесся на волнах пара, поплыл. Пронеслись длинной вереницей фонари, появился и тоже прошел ярко озаренный снаружи каменный собор с рядом шпилей, — качнуло, и все потемнело за окном, — рушилась глубокая ночь. — Ах, сколько гордости и сожаления в ваших глазах.… — С силой сказал Клод. Транси улыбнулся с томным, бредовым смятением недоумевая, куда его везут. Он, полу–закрыв глаза, смотрел на Его неподвижное лицо, которое видел словно в последний раз. Рядом его тёмное плечо, отсвет золотых часов, кайма носового платочка в нагрудном кармане, под отворотом пальто, шарф. … Теперь мысли двигались резко, почти трудно. Предвкушение бездонного падения было сейчас восхитительно! — Ах, сколько красноречия, вы хотели сказать,… — и граф, вздрогнув, веки сомкнул, стал заваливаться в бок. Почти сразу в зеркале, Клод увидел, как Феррари, лишь на секунду-другую замедлив скорость, пересекая полосу газона и, выбрасывая из-под задних колес, целый фонтан земли и мелких камушков, грузовик обогнал и пустился в погоню. Но пора было прекращать все это представленье, как можно скорее. И демон уже вытащил из недр пальто ножи, когда взгляд его пал на Транси. Первой Его реакцией было презрение. Какая глупая, детская провокация! А мотивы, мотивы и недомолвки — наивнее не придумаешь! Алоис был в крови молчал и не двигался. Глаза у него были закрыты, лицо, цвета высохшей глины, изредка искажалось выражением муки. Внутри у Клода все похолодело, но тут граф чуть пошевелился. Приказ был непрекословен, а это значило, так просто уйти на этот раз не удастся, и стоило искать пути другие. В этом опасном поединке, возможности избежать «мат», давала лишь стремительная и хитрая перемена тактики, нежели изнурительное метание с клетки на клетку. Решение пришло быстро. Когда до коварного участка оставалось пара сотен метров, Клод снял правую ногу с акселератора и резко свернув, ударил по тормозам. Машина содрогнулась, но затормозить не оставалось и малейшего шанса. Автомобиль с ужасающим грохотом влетел в кирпичную стену. Феррари притормозил следом, тут же. — Оставьте оружие и идите, вытащите их, — крикнул в испуге Хэмилтон, выбегая из автомобиля. — И осторожнее. Алоис! Двое неизвестных мужчин авто покинули, чинно зашагали к машине Фаустуса. Один из них попытался распахнуть покорёженную дверцу переднего сиденья. Второй протиснулся между стеной и машиной, через разбитое ветровое стекло, заглядывая в салон.Толстяк раскрыл, было, рот, чтоб что–то сообщить, но, не успел и замолчал. Невозможно было, что–либо рассмотреть, среди дыма и туманных клубов сырости. Лицо проводника Хэмилтона посерело от ужаса, стоило ему подступить ближе. Машина была совершенно пуста. Волосы зашевелились у него на затылке. На асфальт рухнули и застыли два мертвых тела.В шее, у обоих, рядом с яремной веной, торчала ручка столового ножа.Мимо уха Уильяма просвистел нож. Мужчина выстрелил в темноту, не, целясь. Кто–то упал. Из дыма перед ним возникла высокая фигура, она неторопливо направлялась к нему. Уильям видел Его лишь секунду. Но этого стало достаточно, что бы нахлынувший страх, заставил отступить; он лихорадочно дергал затвор своего пистолета, но было уже поздно… Фаустус не смел, перерезать горло противнику, приказ господина, что бы ни случилось оставить Хэмилтона в живых, демону претил, так же как и столь гуманные меры. Лицо у него было перепачкано кровью охранников, что хлынула из вспоротой вены. Силы его сильно истощились, от ранения, как и тело. И всякий лишний удар мог стать решающим, не только для дворецкого, но и его господина. На сей раз чудес не будет. Исковерканную «Изотта–Фраскини», быть может, скоро найдёт полицая, но потребуется несколько суток, чтобы выяснить, кто ее владелец, причину аварии.… И Клод, ножа не отстраняя, перекрыл, необходимую точку на шее пленника, стал отсчитывать про себя необходимые секунды. Точно вымеренного давления, приложенного к сонной артерии, хватало, чтобы Вильям потерял сознание в течение десяти секунд. Демон прекрасно знал, что оставленный в покое, он очнется, секунд через пятнадцать, едва восстановится кровоток, чего вполне достаточно для спокойного возвращения домой.