Я тебя вижу. Я тебя знаю

      Хэнк не привык жалеть о принятых решениях или о сказанных словах, а потому, когда Фаулер представляет ему нового сотрудника, лишь скептически хмурит брови, но недовольство оставляет при себе и, улучшив момент, отводит Фаулера почти под локоток в курилку, наверное, всем видом выражая, что об этом думает и куда Фаулера хочет послать.       Фаулер раскалывается сразу, шипит, понизив голос, о том, как его заебала избирательность Хэнка и как заебал его Хэнк, выкидоны которого он, Фаулер устал терпеть, устал покрывать, но надо, потому что дружба имеет значение. Уровень раскрываемости преступлений, впрочем, тоже. Хэнк понимает прекрасно, — и сам себя уже заебал, однако высказать претензии право имеет, даже если их не примут к рассмотрению.       — Ну чем ты опять недоволен, Хэнк? — Фаулер нервно докуривает вторую сигарету, хотя еще год назад вроде как бросил, — мальчишка смышленый, прошел отбор, один такой уникальный на пару сотен, знаешь ли, а нам в убойном помощь очень не помешает. Особенно в последнем деле.       — Я не буду спрашивать, почему мне, Джефф, но возможное дерьмо разгребать не хочу, — Хэнк кривит морду; дерьмо разгребать ему в любом случае придется, придется заранее смириться с наличием мальчишки в своей жизни на неопределенное время, засунув неприязнь к ему подобным куда поглубже. — Я спрошу только, почему к нам? Что это, Джефф? Неизбежное сотрудничество? Вынужденная мера? Обещанное межвидовое объединение департаментов?       Хэнк вспоминает рожу мальчишки не без интереса, голос, жесты, все то, что успевает рассмотреть за пять минут короткого знакомства в кабинете Фаулера, делая собственные выводы: занимательный. Занимательный и, пожалуй, гибкий.       — Удивишься, — говорит Фалер, туша окурок в пепельнице, — если назову все три?       Он безрадостно усмехается, разводит руками, будто извиняясь.       — Джефф, — Хэнк выдыхает не менее устало, — я их недолюбливаю, некоторых по отдельности — вообще презираю. Но не ненавижу. Те времена давно прошли.       Фаулер тоже понимает. Понимает и помнит. Те времена. И Хэнк благодарен, что не напоминает. О тех временах. Которые он из своей башки, памяти, сам вырвать не в состоянии.       — Ты приглядись к нему, Хэнк, — Фаулер опирается о дверной косяк плечом, утирая проступившую на лбу испарину тыльной стороной ладони, — скажу древнюю как мир фразу: внешность обманчива. Малец не так прост, каким кажется. Он…       Фаулер делает паузу. Не ради драматического эффекта. Нет. Он тщательно подбирает слово, и Хэну не нравится то, что он слышит:       — …странный.       Странный.       — В каком смысле?       Хэнк почему-то догадывается, в каком.       Он весь следующий вечер проводит за изучением личного дела нового подопечного, не сомневаясь, что тот проводит время абсолютно так же, возможно старые архивы перелопачивая, доступную биографию того, с кем будет работать на равных правах, выискивая. На правах партнера, напарника… Хэнк сроду не работал с напарниками, ни в самую жару многолетней давности, и теперь желанием не горит, цепляясь за слова Фаулера клещам. В висках набатом бьет «странный». «Гибкий», отчаянно погребая под собой «опасный».       Коннор, его зовут Коннор.       Хэнк невольно вспоминает Терминатора, тщась нащупать параллель с возникшей ассоциацией, и в роли бездушной машины видит отнюдь не себя.       Когда Хэнк приходит утром в отдел, потирая заспанные глаза кулаком, тот ожидает его у терминала, протягивая стаканчик кофе. Чистый, опрятный, в пижонском сером пиджаке, отутюженной рубахе. И улыбается. Улыбается, не размыкая губ. Это их привычка, думает Хэнк, пьет кофе, не ощущая ни вкуса, ни температуры. Улыбаться вот так, неохотно, однако почти изящно, — они умеют. И Хэнк начинает присматриваться пристальней, выискивая, вынюхивая то «странное», в движениях, в голосе, во взгляде — глаза цвета кофейной гущи, Хэнку бы ощетиниться, подобраться. Ох, не зря чутье-то воет, скребется где-то в грудине, бросаясь на ребра изнутри до треска, и ведь не страх, не ужас, — Хэнк уверен. Даже когда вспылив, хватает его за грудки, прижимая к стене, сминая в кулак ворот пиджака и выплевывая тому в губы все скопившееся недовольство, раздражение наряду с опасениями, а в ответ получив еще одну улыбку и чужие пальцы на запястьях осторожно скользнули по коже. Не предупреждение или угроза, обычный теплый жест, какой только себе могут позволить напарники; вспыхнувший мгновенно гнев от этих касаний потухает еще быстрее, а Хэнка вдруг осеняет: запах. От мальчишки пахнет не так, как должо.       — По традиции, нам бы на брудершафт выпить, — беззлобно, шутливо говорит он, поправляя сбившийся галстук, — обменяться пончиками, выйти вместе в патруль, а уж потом…       — У нас нет подобных традиций, — отрезает Хэнк.       — А от вас не пахнет псиной, — Коннор не спрашивает, просто констатирует факт, чуть склонив голову. Бьет прицельно, прямо под дых. — Часто моетесь?       Издевается, гаденыш.       Они садятся в машину Хэнка, собираясь на вызов спустя всего пару часов. Щелкает пряжка ремня, противно режа слух.       Хэнк вдавливает ладони в руль. На Коннора ему смотреть не хочется: непривычно, неудобно. В машине вдруг становится тесно, душно, и стоит, наверное открыть окно, но Хэнк не делает ничего, даже ключ не поворачивает, на короткий миг будто из реальности выпав. Втягивает носом воздух.       — Ты тоже не пахнешь так, как должен бы.       — Неужели? — Коннор возвращает вопрос и Хэнк чувствует — чувствует! — как говнюк улыбается. Без издевки. Искренне. Вероятно, глазами, вероятно лишь приподняв уголки губ, но улыбается, — а вы знаете, как я должен пахнуть?       Кровью. Думает Хэнк. Однако молчит. Кровью ты пахнуть должен. Ею, а не теплым пластиком и утренним кофе. Однако Коннор кровью не пахнет вообще.       — И вы меня не боитесь, — продолжает он.       — А надо?       Ответа Хэнк не получает. Вернее, не получает сразу. Но когда они ловят след преступника, смекает, что лучше бы и да; Коннор хорош в драке. Коннор хорош и быстр, он несется по крышам, через заброшки, обходит любые преграды ловко, сворачивает где нужно, успевает притормозить, уйти с линии огня, обгоняя Хэнка на десятки метров и не потому, что Хэнк так плох, а потому что может. Потому что сейчас охота, и хищник далеко не сбежавший от них мужик, которому явно не повезло, и который — Хэнк знает, — не проживет и часа. Потому, что Коннор хорош, прекрасен, даже в забрызганной кровью рубахе, даже с жидким золотом вместо кофейной гущи в глазах. Даже с багряными каплями на щеке, все еще кровью не пахнущий; странный.       Хэнк сглатывает, забывая убрать клыки и замирает, когда мягкие ладони обхватывают его лицо. Хэнк ищет подвох, лихорадочно соображает, что именно упустил из виду, обшаривает взглядом подтянутую фигуру в замызганной рубахе, где-то на задворках сознания ловя себя на мысли, что на брудершафт выпить-таки стоило. Ведь так когда-то делали люди? Идея дурацкая, да и Коннор… разве пьет?       А через два дня в доме Хэнка Коннор раскачивается медленно, ритмично и очень жарко. В темноте, где свет просачивается только сквозь неплотно сдвинутые жалюзи, он нависает над Хэнком, вжимая его ладони в простынь своими, наклоняется низко-низко, касаясь грудью груди, ловит чужое дыхание, пока не сбившееся, зато горячее и влажное, целует всюду, куда дотягивается. Движется плавно, осторожно, смотрит неотрывно вновь кофейной гущей, отдается так, как никто Хэнку прежде, тихо стонет сквозь плотно стиснутые зубы. Голодно. Хэнк ощущает его голод кожей, сердцем и уже не пробует расцепить пальцы, податься вперед, ухватившись за бледные бедра, сдавить их сильнее, насадить глубже. В висках дико стучит пульс, под спиной мокро, во рту больно от поцелуев, под потолком пляшут тени.       — Почему ты не пахнешь кровью? — наконец повторяет Хэнк, он хватает ртом воздух, откидывая голову на подушки. Обнажая перед Коннором горло, — и вновь не боится. — Вы же не живете на воде, вы пьете. Ты — пьешь.       Должен.       Чтобы жить.       Коннор замирает, кажется вопрос застает его врасплох, он отпускает ладони Хэнка, проводит своими по открывшейся шее, подушечками пальцев под мочкой уха, накрывая две крохотные ранки.       — Хэнк, — шепчет он, растерянно, смаргивает с ресниц капли пота, — мне не нужно пить, чтобы жить. Но если хочешь, чтобы я пах кровью, я буду пить тебя.       — На брудершафт уже не получится? — Хэнк усмехается, все-таки опуская руки на его бедра, легонько толкаясь, — ты меня уже выпил, подозреваю, это не связанно с объединением департаментов. Так же подозреваю, говоря про выпить, ты имел ввиду не шампанское. На постоянной основе пить собрался, а, парень?       Коннор не спешит отвечать.