Цвет

      Красный - в первую очередь это цвет крови.  Испокон веков красный ассоциировался у людей с бурлящей в венах жизнью, так легко уходящей, когда красного больше не оставалось.        Красный - это страх. Страсть. Ненависть. Жадность. Агония. А ещё - любовь.        Данте всегда нравился этот цвет. Поначалу подсознательно, невыразимо, как бывает со всеми, самыми обычными детьми, которые что-то любят, но не могут сказать почему. Просто... потому что это красиво? ‎       После - куда более осознанно, вдумчиво, если, конечно, такое вообще можно было сказать о легкомысленном младшем сыне Спарды. Его сменяющие друг друга плащи всегда сияли кровью, и настоящая кровь меркла на их фоне.        Данте всегда нравился этот цвет.        Но кроваво-красный на темно-синем вызывал у него животный парализующий страх. Смешавшись, они становятся почти черным.       Тёмное пятно расползается, пропитывая плащ кровью насквозь, словно бы лениво, неровное по краям, хаотично медленное, ведь куда торопиться смерти. У демонов последнего мгновения много имён: Яма, Морриган, Хель, Азраил. Тысячи и тысячи их, созданные верой людей и воплотившиеся в стоящие за спиной тени, что ждут, когда ты испустишь последний вздох.        За спиной Вергилия не было демонов. Все они были в его душе.        Взгляд Данте сталкивается с чужим, холодным, непривычно неясным. Пустым. Таким бывает таящий по весне серый лед, раскалывающийся на грязные льдины, тонущий в бурных водах. В глазах Вергилия нет больше ничего, и Данте это пугает.        Пятно становится больше. Вергилий хрипло выдыхает, слизывая на далеких рефлексах тонкую струйку красного, побежавшую из уголка губ. Поднимает отстраненно к глазам ладонь, зажимавшую до этого уродливую, омерзительно огромную рану, пульсирующую иронично теплой кровью.       Наверное, именно в этот момент Данте, наконец, понимает, как же он ненавидит сочетание кроваво-красного и темно-синего.        Одиночество - это тот демон, что преследует каждого. Люди рождаются одни, растут одни и умирают одни. Каждый, запертый в своей собственной тишине, которую не может разбить ни один крик. Их боль невозможно разделить, их смерть невозможно постичь, их одиночество... это все, что у них остается. ‎       Данте был рожден с Вергилием. Близнецы, что должны были воспользоваться даром, недоступным почти никому, даром, позволявшим им не остаться одним, но переступившие через него, как через безразмерную и в то же время слишком узкую пропасть.        Они были одиноки, и создали себя сами в разных стихиях: Данте - в огне, красном, запальчивом, греющем и сжигающем; Вергилий - в замерзшей воде, во льдах, уничтожавших любой намек на тепло, звучащих бледной смертью, холодом и пустотой.        Данте был рожден с Вергилием.        И только теперь он понимает, что хотел бы и умереть вместе с ним.        На белых ресницах и бледной коже кровь выделяется особенно ярко. Противоестественные пятна самого естественного, что может существовать, застывающие, словно уставшие от быстрого бега по венам, прекрасные в своей убийственности, как на тонком фарфоре, и Данте не смеет оторвать от них глаз.        Он помнит, каким всегда был его брат: надменным, безупречно равнодушным, словно нет того, что было способно его коснуться, вымораживающе горделивым.        Но никогда Данте не думал, что может таиться за этим. Что сделало его таким. Сколько там, за этой тонкой ледяной оболочкой, осталось от него настоящего, выжженное холодным пламенем, болью и тьмой.        Осталось ли что-то?        Стоило ли его винить?        И когда сам Данте так облажался, не попытавшись спасти собственного брата, все равно отвергавшего руку помощи, хотя всегда думал, что нет, не было и не будет ничего важнее, чем семья.        Вергилий - единственное, что осталось от его семьи, растерзанной на жалкие обрывки воспоминаний, втоптанной в тот далекий, поднявшийся адским заревом пожар, до сих пор отраженный за сетчаткой глаз полыхающими языками и раздражающий ноздри едким запахом дыма.        Его близнец. Тот, чье сердце умерло уже очень давно, но тело умирает сейчас, перед его глазами. Они оба слишком увлеклись ненавистью.        — Вергилий... — голос Данте не походит на обычный. Он неправильно хрипл и надрывен, словно по словам провели наждачкой. Брат реагирует: медленно поднимает взгляд. Данте хочет достучаться до него, заставить остаться еще, несмотря на то, что зияющая рана в агонизирующем сердце принадлежала его руке, его мечу, и красный цвет был его цветом.        Понимание того, что он никогда этого не хотел, никогда не хотел ничего заканчивать, приходит слишком поздно. Ударяет в виски колокольным звоном, что звонит по нему самому, проходит электрической дрожью паралича по телу.        — Черт возьми, Вергилий, — Данте крепко сжимает зубы, опускаясь рядом с еле держащимся, стоящим на коленях в луже собственной крови братом, чертыхается вновь, не находя уместным шутить, но все равно пытаясь, глупо, бестолково, нервно, а потом замолкает, замирает, тянется огрубевшими ладонями к чужому лицу, точно такому же, как его собственное, но как будто бы более молодому, касается кровавых застывших капель и ловит в руки, глядя в пустые глаза.        — Прости меня. Я все, все, черт возьми, понял, — горячие губы касаются холодных, искривленных, невесомо, но дьявольски нежно, в коротком затравленном извинении, которое может придти лишь тогда, когда уже ничего нельзя исправить.       Любовь многолика, многогранна, всепоглощающа. Порой она таится в мелочах, таких, как знание, какая у её объекта любимая книга, таких, как прикосновение рук матери, тихий шепот или же короткий взгляд.        Порой - она так велика, что её невозможно заметить сразу, оживающая, если только взглянуть издалека, когда от встречи до встречи проходят десятилетия, и все, что ошибочно казалось лишь ненавистью, было её накрывающей мягкой тенью, и стоило лишь поднять взгляд, прекратив смотреть под ноги, чтобы увидеть её величие.       Красный - это не только цвет крови, но ещё и цвет любви.       — Я прощаю тебя, Данте. ‎