Дополнение
10 августа 2019 г. в 17:13
— Данте, ты идиот.
Голос у Вергилия размеренный, неторопливый и несказанно высокомерный. Такой, каким он должен быть, и если раньше эти вездесущие нотки надменности Данте злили, то теперь он спокоен, ибо им на смену не пришла та безжизненная пустота, которой он так боялся. Которая звучала набатом, когда полудемон думал, что окончательно потерял все, что, оказывается, любил.
Укоризненный взгляд глаз цвета вечного, живого арктического льда вперивается в другие, точно такие же, и Данте чувствует себя бестолково, как было когда-то в детстве под напором этой непробиваемой серьезности старшего брата, словно тот оценивал на весах каждый шаг, каждое действие, вынося безмолвный вердикт.
Теперь вердикт вполне вербален.
А Данте уже давно не ребенок, отступающий от одного только взгляда. И бестолковым он чувствует себя совсем не долго.
— Ладно тебе, братишка, — младший легкомысленно пожимает плечами, тесня брата к столу и не давая ему возможности отступить без боя. Бой — привычная форма общения, но сейчас Вергилий не станет. Не станет же?
— Не говори, что ты против. Такой шанс, — Данте мурлычет, а Вергилий головой качает, выдыхая тихо, не находя смысла говорить, что такие шансы выпадают по несколько раз на дню.
Его раны уже давно не болели, оставшись туманом воспоминаний, как и случалось со многими его ранами, кроме душевных.
В тот раз душевных не прибавилось.
В тот раз они оба кое-что поняли.
Красный перестал быть цветом смерти, синий — цветом холода, и, все еще контрастные по своей сути, они на время стали тем, чем и должны были быть всегда — дополнением друг к другу, изящным взмахом кисти шального художника, который продаст свой шедевр за баснословную сумму.
И имя художнику Жизнь.
Данте молчит, недолго, но где это видано, чтобы замолкал он в такой важный момент, изучает словно выточенные из льда тонкие черты лица близнеца. Вергилий замечает это, изгибая губы в незаметной улыбке, по своей ненавязчивости напоминающей скорее намек, чем эмоцию, но и этого вполне достаточно.
Тогда Данте уговорил его остаться. Прикрывался нелепейшими причинами, даже ему самому кажущимися абсурдными, говорил, мол, куда ты пойдешь, Вергилий, после таких ран.
Старший послушал, подумал, но согласился.
Рано или поздно он уйдет, это знали оба. Так было всегда, такова привычка, выточенная годами, ибо сосуществовать вместе они способны не были. Вергилий уйдет на поиски силы, гонимый бесконечной маниакальной к ней страстью, и лишить его этого значило бы лишить сути, заставить признаться, что всю жизнь он ошибался, потратив десятки лет впустую, на что бы гордый старший не пошел.
Но также знали они, что рано или поздно Вергилий вернется, возьмет перерыв ли, втянет ли Данте в очередную битву, вернется сильным ли или вновь переломанным, что угадать невозможно, пока не увидишь, не только глазами поняв, но и сердцем.
— Так что, ты согласен? — в голосе Данте появляются насмешливо-игривые нотки, которые Вергилий мысленно оценивает как "флирт младшего подросткового возраста".
— Согласен, — отрывисто и скептично выдыхает старший, словно очевиднейший факт озвучивает, который и озвучивать не стоило.
Огрубевшие пальцы ждущего разрешения, как шкодливый ребенок, Данте уже поглаживают нерешительно брата по ноге, и едва младший заветное согласие слышит, подхватывает его под бедра, собственнически, на стол сажает и нагло вклинивается между тощих ног в узких брюках.
Вергилий шипит ему в лицо, но колени разводит.
Приглашать младшего два раза не стоит: он уже вжимается в брата всем своим вымахавшим телом, прикусывая бледную кожу под линией челюсти со всей грубоватой нежностью, на которую способен. После таких поцелуев остаются следы, быстро вспыхивающие и быстро проходящие.
Вергилий обычно церемонится с братом меньше, но их обоих, кажется, все устраивает. Он знает, что эти ласки только на первый взгляд кажутся долгими и вдумчивыми, будто младший собирается обращаться с ним, как со статуэткой.
Поцелуи — метки собственности, которую Вергилий не принимает — коротки. Их основная прелюдия — битвы. И сейчас, словно в извинении, что их не оказалось, Данте зализывает свою оплошность, скользя по коже подставленной безропотно шеи, прикусывает кадык, в то время как пальцы уже тянутся нетерпеливо к застежкам штанов, минуя пуговицы жилета.
В этот раз обойдутся без долгих раздеваний.
Чтобы раздеть старшего, нужно много времени. Его одежда — броня не хуже брони внутренней, ледяной, за которой он, настоящий, прячется, и вытянуть его оттуда сложно. Данте знает. И не тревожит лишний раз.
Вергилий наблюдает за братом из-под полуопущенных век, не спеша вмешиваться в его деятельность, все ждет, когда младшему надоест строить из себя правильного любовника, ведь понимает прекрасно, что в штанах у Данте жмет не меньше, чем у него самого. Они оба не отличаются терпением, но разыгрываемые ими сценки порой даже любопытны, ибо могут создать иллюзию почти-человечности, которая, они знают, им не свойственна в полном смысле этого слова.
Не отрываясь от шеи, Данте обхватывает рукой чужой член, и Вергилий на мгновение теряет возможность дышать, как теряет на секунду свою холодность, закусывая сдержанно губы.
Огрубевшие пальцы в контраст к чувствительности члена проходятся по всей длине, от основания до самой головки, оттягивают кожу и оглаживают венки, собирая после выступающую смазку. Вергилий выдыхает сдавленно и думает, что очень хотел бы, чтобы брат сделал это своим горячим незамолкающим ртом, да только не в этот раз, в этот — они оба уже теряют терпение.
Старший ловит младшего за подбородок, заставляя посмотреть на себя, щурит глаза и прижимается губами к губам, кусая и оттягивая нижнюю, словно требует не размениваться уже на пустяки, они давно не подростки, чтобы демонстрировать друг другу все возможности, которым они научились прошлым летом.
Данте намек понимает. Клокочет, рычит почти, хватая брата за плечо и резко переворачивая, прижимая бедрами и лицом к столу. Вергилий шипит в унисон, шкрябая пальцами по столешнице, выгибается в пояснице, притираясь к деревянной поверхности членом, но лишний раз брата не торопит.
Тот дразнится, нарочито медленно расправляясь с застежками собственных брюк, оглаживая брату поясницу после, чем заставляет его вытягиваться в струнку, приспускает узкие штаны, чтобы, собрав смазку с собственного члена, коснуться пальцами сжатого кольца мышц, еще достаточно растянутого с прошлого раза, и проникнуть внутрь, минуя сопротивление. Сначала одним пальцем, потом двумя. Почти легко, почти безболезненно, но Вергилий все равно сдавленно и очень тихо стонет. Холодная сдержанность трескается, как стекло, и старший поддается этому чувству.
— Давай уже, Данте, — цедит Вергилий сквозь зубы, растягивая гласные и обрывая согласные, дыхание его уже перестает быть таким ровным, каким было каких-то десять минут назад, но это его не особо смущает. Данте кивает и улыбается, хищно, похабно, голодно, вынимает пальцы и пристраивается головкой члена ко входу в узкую братскую задницу.
Вергилий замирает, чувствуя, как широко натягиваются нежные стенки, болезненно морщится, вновь кусает губы, утыкается, зажмуриваясь, в сгиб локтя: терпит — не сразу, но тянущая боль отступит, а пока приходится дышать через раз и раздвигать шире ноги, чтобы было проще.
В первый раз Вергилию казалось унизительным, подставляться кому-то, позволять брать над собой власть, он рычал и долго не поддавался на братские уговоры, заносчиво обдавая Данте презрением. Но глядя, сколь легко и беспечно отдается младший ему самому, и с какой насмешливой нежностью на него в это мгновение смотрит, Вергилий мнение не моментально, но поменял.
И решил сделать то, что очень редко делал до этого: довериться.
Видно, не зря.
Данте входит медленно, ждет, пока брат сам выгнется ему навстречу, и тот, словно слыша нетерпение близнеца, приподнимается над столом, упираясь одной рукой в столешницу, и натягивается на немаленький братский член до самого основания, запрокидывая голову, прогибаясь в пояснице и пропуская протяжный, но тихий стон. Теперь можно. Теперь шаткое благожелательное настроение старшего точно не начнет артачиться, и Данте удовлетворенно и затуманенно улыбается, чувствуя, как плотно обхватывает его член натянутое горячее нутро брата, недоступное некогда, а теперь приглашающе открытое, и слыша, как сладко проходятся его стоны по струнам слуха.
От первого плавного, но размашистого толчка Вергилий несдержанно ахает, не успевая вовремя прикусить язык, но скоро он и думать об этом забудет, отзываясь протяжным высоким стоном на каждое движение внутри. Данте больше не церемонится, сначала неторопливо и плавно толкаясь в подставленный зад, но эта плавность быстро становится размашистой, грубой и широкой, как если бы ему хотелось вытрахать из обожаемого близнеца всю его холодную душу, отпустив, наконец, своего внутреннего демона.
Пальцы младшего зарываются во всегда идеально уложенные, но теперь растрепавшиеся волосы Вергилия, заставляя его вытянуться в струну, тянут на себя, прижимая к себе всем телом, и Вергилий этой хватке следует, закатывая помутневшие холодные глаза, приоткрывая похабно губы.
Как сложно довести старшего до реакции, когда он, наконец, перестает держать все эти свои маски, перестает скрываться под напускным надменным равнодушием, от которого сводит зубы, и тем ценнее кажется Данте его податливость, тем приятнее звучат его громкие стоны, когда головка члена упирается в простату, от чего у Вергилия заметно дрожат колени, а он сам начинает загнанно дышать, скобля короткими ногтями по краю стола.
Член старшего от возбуждения уже пульсирует, от каждого толчка проезжаясь по нижней части столешницы, ноги в высоких сапогах не держат, и с каждым разом чувство подступающего оргазма накатывает волнами все сильнее, не позволяя даже вспомнить о холодности. Вергилию жарко, почти душно, сложно дышать, и почти то же самое чувствует и Данте.
Заниматься сексом с близнецом — это почти заниматься сексом со своим вторым я, и если бы кто-то сказал об этом Вергилию раньше, он бы надменно посмеялся, презирая искренне такое мнение и вообще возможность заниматься с Данте сексом. Да только столь безупречно чувствуют они друг друга теперь, столь схожие испытывают эмоции, что ослепляющая волна оргазма, расчерченная тигриными полосами экстаза, находит их практически одновременно, и сомнений в том, что они оба две стороны одной медали, не остается.
Вергилий часто-часто дышит, впериваясь ошалелым взглядом в стол и даже не пытаясь смахнуть со лба растрепавшиеся белые пряди, придающие ему сходство со своим братом. Данте, удовлетворенно мурлыча, отстраняется, выходит, оставляя в близнеце после себя белесую сперму, стекающую из растянутого кольца мышц по бедру.
— Ух, хорошо потрахались, а? — участливо интересуется младший, нарочито обмахиваясь ладонью, и лукаво глядит в сторону обессиленного Вергилия. Быть таким ему идет, думает Данте не без самодовольства и застегивает брюки, после шлепаясь легкомысленно на стул.
Цвет их очередного дня в который раз становится любовно-красным.
Может, на этот раз с толикой белого.