Генерал! Наши карты — дерьмо. Я пас. Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге. И Экватор шире, чем ваш лампас. Потому что фронт, генерал, на Юге. На таком расстояньи любой приказ превращается рацией в буги-вуги…*
***
Будучи по работе обязанным душегубствовать, узаконенный преступник, бандит по призванию, которого не разжалобили бы слезы ребенка и стенания старух, Сурков по велению моды считал себя человеком верующим, а значит, был обязан посещать богоугодные заведения. Подкатив к церковно-храмовому сооружению на бронехаммере, либо на боекайене, смотря по настроению и погоде, Слава с неофитом Глебом обходил все христианские ларьки и лавки, где скупал подчистую свечи и свечки всех калибров, пластиковые крестики, веревочки для их ношения, книжки и календари, иконы массового производства, уцененные лампадки и прочие душеспасительные приборы и приспособления. Вся эта утварь тут же насильственно раздавалась всем встречным и поперечным, не успевшим разбежаться. Затем щедрые прихожане шли дальше, набивали все емкости для милостыни милостынею, и Глеб принимался терзать попа богословскими расспросами, как то: «Архангел Михаил отвечает у Бога за армию, а архангел Гавриил за что? Правда ли, что святой Павел был еврей? И если это так, то как же быть? Когда мертвые воскреснут, как они будут выглядеть? Как в момент смерти? Или немного получше? Что такое камилавка?» Каждый ответ оплачивался отчаянно. Чем пространнее бывал ответ, тем он казался понятнее и оттого приносил батюшке доход особенно обильный. Потом звались певчие и за отдельную плату заказывались священные песни. Прослушав кое-что и по три раза кряду, и умилившись, выходили к машинам, на капоте выпивали и закусывали привезенными с собой водкой, кагором и балыком. Умиление усиливалось, певчие выводились на улицу и пели пуще, дотемна. Наслушавшись акафистов и тропарей, намолившись до положения риз и гула в голове и нахлебавшись вволю доброго кагору, Владислав с окосевшим Глебом ехали домой, в баню, париться, домаливаться, допевать и допивать. Слава хотел даже завести домового архиерея, но митрополит, считавший про себя Суркова позором епархии и с трудом терпевший выходки неразумного чада, отговорил его угрозой отлучения и отказал напрочь.***
Сурков взял со стола никелированный, с оттиском двуглавого льва на передней крышке телефон, особый, теоретически не поддающийся прослушке. По нему действительно редко звонили с хорошими известиями. — Владислав Юрьевич, доброе утро! — заговорил ему в ухо всеми узнаваемый голос. — Кратко, четко, не размазывая, как вы любите. Что там у нас по потерям у НИХ? — Да… Все идет своим чередом, — начал Владислав издалека. В голове после вчерашнего «крестного хода» было не совсем ясно и до сих пор слышался колокольный звон, — в этом месяце крупных операций не было, поэтому потери с обеих сторон примерно равные. В общей сложности, тридцать двухсотых и полсотни трехсотых. Сверх того, ук… их войска по свиному своему характеру опять палили по жилым кварталам, так что семь мирных обывателей, набили… убили. — Много. Не хорошо Владислав Юрьевич, — пожурил звонивший. — Турбулентность, рейтинги падают стремительно. — Турбулентность — не катастрофа, а разновидность стабильности… Рейтинги… Да все западные политики мечтают о таких рейтингах какие у Вас. — Не скажите, Владислав Юрьевич. Падение рейтинга — очень серьезная проблема для автократа. Нельзя сравнивать политиков, избираемых в демократических странах, со мной. Автократ должен быть любим народом, неистово и страстно, поэтому показатель должен быть очень высокий… Так, вернемся к делам насущным. Не было операций, говорите? — по интонации было слышно, что он не доволен. — А обстрел вчера был? Был. Ребенка там у них убило. Четыре дома сгорело. Народ, волнуется, потому что отец ребенка, которого убило, герой Страны. Его самого месяц назад тоже убило. Посмертно. Вы его и представили. К званию героя. Соколов такой, может, помните, с нашим бэтээром один на один дрался. Четыре колеса ему гранатами порвал. Но бэтээр тоже постарался, ноги Соколову оставшимися четырьмя в кашу искромсал, кровью он истек. А ребенка его вчера… — Понял… того убило, этого убило… Но потери эти ничтожные в сравнении с многими тысячами первой стадии конфликта. К тому же вспомните, в прошлом месяце потерь стало вдруг существенно меньше, после чего поднялся страшный шум, международные наблюдатели и журналисты начали галдеть, все пытались понять, что пошло не так. Начались ООНовские проверки и комиссии, устраивались выволочки, распекания переставлялись с места на место командиры, подразделения, слова в инструкциях, склады и укрепления, чтобы ситуация нормализовалась и шла опять по-старому: тридцать двухсотых, полсотни трехсотых, семь мирных, тридцать двухсотых, полсотни трехсотых, семь мирных… — Все, довольно, двухсотых, трехсотых! — прервали его раздраженно. — Вы новость археологическую слышали? Тоже нет? Долго спите. Мышей не ловите. В Макеевке ночью упал снаряд, попал в терриконик. Взрывом отвал раскурочило, и оказалось, что это вовсе не терриконик, а курган, могила какой-то древней принцессы. И вынесло из-под земли почти нетленную девушку сказочной красоты. И вдобавок много старинных вещей. С утра музейщики раскопки ведут, золото якобы нашли, украшения с камнями, и корону, — в общем, два эмалированных таза культурных ценностей. Я дал команду оцепить это место, чтоб не растащили. Цены, видимо, нет этой находке. Но Сами понимаете, нужен пригляд, так что собирайтесь, сейчас же вылетаете. — Слушаюсь! — «В принципе, он бессмертен, — подумал Сурков, положив трубку. — Нет никаких доказательств, что он смертное существо. Как в том анекдоте: я решил жить вечно. И как? Пока получается». На памяти Владислава верховный главнокомандующий три раза менял свою форму, сбрасывая кожу словно змея. В первые два срока это был энергичный, держащий руку на пульсе лидер, которому везло, в значительной степени потому, что карты ложились в его пользу. Вторую «линьку» он вроде бы ушел, но никуда не ушел, а как бы отодвинулся на дальний план. Это было самое благодатное время для Суркова, потому что на первую линию вышли довольно жуткие фигуры, ближнее окружение, нависшие зловещим амфитеатром над Россией. Среди этих пятидесяти господ, урвавших власть, был и сам Владислав. Тогда Сурков довольно сильно укрепился около этой самой власти и вырос в значении, а вместе с ним выросло и значение клоунов, которые его обслуживали. Однако вскоре образовалась и третья форма главы государства. При жизни оставаясь еще самим собой, он начал превращаться в такого Елбасы, начал дружелюбно улыбаться, у него появились признаки радушия, некоторой рассеянности и отлета от жизни. Приближенные стали носить его на руках, практически захоранивая еще при жизни, очень томно обкладывая его ватой и елочными игрушками в картонной коробке. Ему это все нравилось, и опять с неотвратимой логичностью возросла роль не столько монстров, которые сейчас вырвались наружу, сколько людей, которые говорили ему, что все у нас в порядке, все хорошо, лучше и быть не может, в том числе и по вопросам вышеуказанных конфликтов. Как и многие профессиональные разрушители, Сурков втайне мечтал о том, что на месте стертых им с лица земли жалких жилищ и жизней когда-нибудь поднимутся новые прекрасные города и горожане. Ему грезилась вторая Мальта, в которой он, как Великий магистр Мальтийского ордена Ла Валетт, выстроит бесконечные красочные в своем разнообразии улицы, пересекающиеся под прямым углом с другими такими же причудливыми жилыми кварталами и скверами с рододендронами, делониксами, глициниями и красными кленами. Все они будут вести к самой чистой, светлой и живописной из площадей, которая, почему бы нет, будет названа его именем. Не «Площадь Суркова», конечно, не взятой им самим девичьей фамилией матери, а настоящей, плохо засекреченной — Дудаев. Но ведь придет время, вернут ему и имя, и фамилию, и даже национальность и воздадут по заслугам. Он представлял себя спортивным, ловеласом-старичком на встрече с жителями этих прекрасных улиц: как умные, пытливые школьники расспрашивают его о славном президентском прошлом, их именитые учителя и родители радостно улыбаются, и протягивают для подписи научные трактаты Дудаева в ответ на его мудрые речи. Но порой наваливалось тяжкое неверие, он вспоминал, что на миллион пригодных для утопического счастья головастых особей достаточно одного отморозка, с кривой ухмылкой, или дебильной смешинки в глазах отсталого ученика, чтобы хрупкая утопия рухнула. «Тогда зачем это все?» — думал Слава, глядя на горящие дома, плачущих баб, и убитых детей.***
— Господин командующий, — вытянулся по стойке смирно, как заправский солдат, высокий, загорелый парень, косая сажень в плечах, — разрешите представиться: директор краеведческого музея Василь Ненадо. Спасибо за поддержку, товарищ депутат, — сказал Василь. — Удивительный, случай, на. Я тут вырос, на, всегда все думали, на, что это, на, насыпь из пустых пород, на. А тут мумия, на. Вот моя сотрудница, Аделаида, на, Агафоновна, она лучше объяснит, на. Я в музее больше, на, по хозяйственной части, а она, на, по науке… Из-за Ненадо вышла пожилая круглолицая узкоглазая, совсем на славянку непохожая, а больше напоминающая якутку, женщина и предложила: — Пройдите сюда, поближе, вот сюда, товарищ депутат, отсюда хорошо все видно. Вон там произошел взрыв, а тут уже мы потрудились, но все выброшенное взрывом мы уже успели собрать и восстановили захоронение, можно сказать, в девственном виде. Зрелище было одновременно и величественное, и мерзкое. Над кучами земли вперемешку с травой и глиной как над облаками, задирал в небо сломанные «крылья» обугленный временем и взрывчатыми веществами большой гранитный саркофаг. В нем в разные стороны были накиданы скелеты в истлевших одеждах и нетленном золоте. — Совершенно очевидно, что это захоронение знатной особы из норманнского племени восьмого-одиннадцатого века и… — щебетала искусствовед. — Где тазы? — серьезно спросил Сурков. — Какие тазы, товарищ депутат? — не поняла прерванная Аделаида Агафоновна. — Два таза, — уточнил Владислав, — два эмалированных таза с золотом, которые здесь нашли. С драгоценными камнями, короной и прочим. — Ну что вы, товарищ депутат, — снова переврала должность Суркова неразборчивая в чинах дамочка, — все золото вы видите, как я уже сказала, на скелетах. Камни да, вот они, на шейных позвонках… А короны нет никакой… — Точно? — грозно обратился политик к Василю. — Точно так, нема золота, на. Больше, на, разговоров. Брешет народ, на. Кто про два таза золота, кто про кадушку серебра, на. Пиз… сочиняют, на. — Составьте опись всего, что нашли. Голову оторву, если утаите что. Есть в музее надежное хранилище? — Никак нет, на, — ответил Ненадо. — Все ценное, прежде всего золото, сегодня же перенести в хранилище ПриватБанка. Переписать, опечатать, выставить охрану, — пробурчал Сурков мимо Василя куда-то в сторону. — А где принцесса? Мумия где? Хочу на нее посмотреть. — На мумию посмотреть нельзя, на, но можете посмотреть на сотрудницу, на, говорят она копия —мумия, на, — ответил Ненадо и кивнул головой в сторону Агафоновны, которая при свете для и правда напоминала восставший из древней якутской могилы сухофрукт. Суркова почему-то такой ответ совсем не удивил. Он неслышно чертыхнулся и сжав ладони в кулаки обошел оставленный снарядом кратер. Подступив ближе к яме, политик понял, что изначально так его насторожило и показалось подозрительным — от рытвины шло тепло как при окислении сульфата железа, чего быть не должно, если это не отходы производства шахт. Он пригляделся: на обратной стороне гробницы, вколоченная вполне современными гвоздями, висела музейная табличка, возвещающая, о том, что это не что иное, как усыпальница высокородного Египетского чиновника эпохой Птолемеев. — Так-то лучше, натуральнее, — Владислав оглядел собравшуюся у последнего пристанища компанию. Василь стоял чуть поодаль, прикуривал у такого же бугая как и он скворчащую цыгарку, еще один паренек бандитского вида сидел на капоте джипа, направив кольт, предательски натянувший его плохо сшитый пиджак, в голову политика. Один из охранников Суркова уже успел дослать патрон в патронник и встал наготове сбоку и чуть впереди начальника. Вдоль улицы покачивались высокие, стройные, пирамидальные тополя и кудрявые, пахнувшие медом акации. Солнце, склонившееся уже к закату, вдруг словно красный детский мячик отскочило от горизонта, развернулось и начало восходить обратно. — Для телевидения пару слов, пару слов, очень-очень нужно, товарищ депутат, — подлетел к нему оголтелый репортер. Сурков на ходу, не глядя в камеру, произнес: — Поздравляю ваших ученых с замечательным открытием. Эта Земля богата не только углем, но и бесценными свидетельствами прошлого, говорящими о великой истории Египетского края… — он не договорил, сбившись, как будто слова споткнулись о мысль, точнее, договорить ему не дали — взяв за затылок, наклонили, заставили опереться правой ногой на подножку джипа и, усадив на заднее сидение, хлопнули дверцей. Выражение лиц пассажиров бронированного транспорта было почти одинаковое, обычное для большинства местных жителей: казалось, эти люди хотят что-то выпросить или сказать что-то очень высокопарное, но как будто вместе с тем и зарезать были не прочь. — Едем куда? — без страха, совершенно обычным тоном, словно узнавал который час, спросил Сурков. — В гостиницу, Владислав, на, Юрьевич, в гостиницу, на… Он сразу понял, что, что-то случится, еще до того, как поднял президентскую трубку. Нет, еще до того, как встал с постели. Ночью ему приснилась бабушка. Со дна тягучей, теплой и очень темной бездны всплыл ее образ. Тихим летним напевом она рассказывала внуку сказки, укладывая его в постель. Задувалась лампа, по комнатке разливался вкусный запах керосина. Наступал благостный час деревенской тишины, непорочной настолько, что городским с непривычки мешала спать, слегка лишая их рассудка. Голос неспешно поднимался к поверхности сна, меняя плотность и тональность. Выскользнув из подсознания, на свету стал приятным тембром Вадима. Это был знак. Владислав понимал, что там беда. Бабушка всегда приходила к нему перед важными событиями, и не важно, были они хорошими или плохими. Хорошего ждать было неоткуда, да и Вадим снился не к добру. А тут эта поездка, на какую-то дюну, с чего вдруг? Он же не министр культуры, да и глупость несусветная этот мавзолей в поле бывшей еще недавно частью великого государства страны, где из культурного наследия можно было найти разве что древний род дождевых червей, живущих в этом жирном черноземе испокон веков. «Но кто продал? — размышлял он, трясясь в душном салоне. — Неужели Сам?! Но зачем же так сложно и далеко, когда проще кирпич на голову или как у Лермонтова: «… в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть…»***
На удивление, его действительно привезли в отель, разместили с шиком и даже позаботились о досуге. В номере его ждал кряжистый мужичок с квадратным туловищем, квадратным лицом и квадратной бородой. Со стаканом узвара в руке. На нем была черная толстовка с надписью «The Matrixx» и принтом в виде изображения музыкантов группы. — Что это за пугало? — ледяным тоном спросил Сурков. — Сами понимаете, на, баба — дело ненадежное, на. Но Вы не расстраивайтесь, товарищ командир, на, ебите Петра, на. Как говорится, чем богаты, на… — предложил Василь. — Убрать сейчас же эту гадость! — приказал Сурков, повернувшись к Ненадо. — Непонятно что ли? Что стоишь, ебалом торгуешь?! Петра увели и Владислава, как будто бы, оставили в покое. Единственное неудобство причиняло отсутствие телефона, как и прочих средств связи. Нет, Владислав не стал бы, пресмыкаясь, просить о помощи. Тем более, он не мог точно знать, кто сейчас на чьей стороне. Единственное, чего ежеминутно желал политик, это поговорить с Вадимом. Может быть, в последний раз в жизни. И сказать, а если повезет, даже услышать в ответ, то в чем хотел признаться с первой их встречи в девяносто девятом году. Он долго не мог заснуть. Принял снотворное. Оно не подействовало. Но дало побочный эффект. Вспомнил, казалось, давно забытый день из детства. Не просто вспомнил. Прямо увидел все. Вот так стоял у ночного окна. Смотрел на кованные, выкрашенные в черный цвет решетки, а видел белые облака на южном горизонте, сверкающие как вершины далеких гор. Как будто из русской глуши каким-то чудом стал вдруг виден Кавказ. Велосипед летел по покатой деревенской равнине. Аслан разогнал его до невыносимой скорости. И уже не очень понимал, как остановиться. Из-за туч неожиданно выскочило солнце. Бросилось в глаза. Ослепило на секунду. Переднее колесо дернулось. Споткнулось о камень. Он перелетел через руль. Блеснул на солнце потом лица. Рухнул в рожь. Распластался. Зарылся носом в землю. Долго лежал неподвижно. Боялся, что движение причинит боль. Лежал, ощущая блаженство последнего бессилия. Радость оттого, что сопротивление невозможно. Радость небытия. Отключенности. Аслану казалось, что он быстро растворяется в земле. Легко смешиваясь с ней. Потому что сделан из того же суглинка, что и она. С примесью кварцита. Он исчезал. И исчез бы. Но его подобрал почтальон. Которого подвозил тракторист. Пришлось жить. «Если все-таки меня убьют, то что? Растворим ли я в здешней почве? В благодатном черноземе? Легко ли мне будет исчезать на этот раз?» Сурков проснулся от свиста закипевшего чайника, хотя он точно помнил, что никакого чайника не ставил, да и вообще этой посуды в его номере не было. Голова ужасно трещала, видимо в ужин ему кое-что все-таки подсыпали. Открывать глаза не хотелось. Было предчувствие, что ничего хорошего он не увидит. — Просыпайся, брат. Хорош притворяться, — сказал кто-то. — Привет Укроп, — произнес Сурков нехорошим тоном, наконец разлепив тяжелые веки и пренебрежительно окинув взглядом сидящего на стуле рядом с кроватью гражданина. — Привет, Чечен, — отозвались в ответ. Укроп говорил, глубокая складка в виде галочки на его лбу шевелилась. При этом рот у него был небольшой, заросший рыжим усами. Из-за этого казалось, что он говорит кожей у линии роста волос. — Почему чайник кипит? — поморщился Сурков, оценивая физические возможности двоих разновозрастных бандюганов, сопровождавших представителя братского народа. Вида они были здорового, узколобого, но одеты строго и дорого, как гробовщики, только что подсчитавшие выручку от эпидемии чумы в богатом квартале. — Тебе, брат, не о чайнике надо думать. А о земле. О том, будет она тебе пухом или нет, — он почесал тяжелым кулаком широкую грудь. На его дорогой дизайнерской майке был вышит грустный череп в очках, напомнивший Суркову Глеба Самойлова. — Не вставай, привыкай. Он лежал голый, под одеялом, обдумывал, как выстоять лежа. — Не по-людски поступаешь. Ведешь себя неправославно, — подложив подушку под затекшую спину, окинул похитителя взглядом, полным презрения. — Почему я здесь? Кто продал? Я дам больше. — Шо? — приосанился Укроп. — А, это, русские взяли с бандеравцев миллион долларов сша наличными за Вашу голову. Продали Вас им. Для начала. А потом бандеровцы продали Вас мне. За миллион пятьсот тысяч тех же денег. Не потому, что стократ больше уважают и ценят. А потому, что справедливо полагают, что миллион пятьсот тысяч лучше просто миллиона. Здесь у нас хорошо платит тот, кто платит последним. Деньги получены, а кто из нас кого быстрее прикончит, это же наше с вами личное дело, их не касается. По-честному, согласитесь, порядочные по-своему люди. Яка у тебе щас смішний рожа, ти б бачив! — через силу рассмеялся «тюремщик». — По-честному, — машинально повторил Сурков. — Давай только не на мове, ладно? Ты сам на ней толком балакати не вмієш. Не смеши! — Укроп, белокожий, полный, веснушчатый, рыжий до красноты, но еще до войны слегка поседевший и отсидевший за изнасилование несовершеннолетних и грабежи, а теперь боевой и отмеченный наградами генерал-майор, не бросивший, а даже развернувший в полную силу, благодаря войне, свое преступное ремесло, командовал вражескими войсками. Они заочно познакомились в самом начале конфликта, и теперь Владислав его сразу же узнал, несмотря на то, что не видел живьем ни разу. — Да, мова неказистая, спору нет, — согласился Укроп. — Знаешь, как по-нашему будет стрекоза? Не поверишь! «Залупiвка»! Клянусь! Ну не херня, а? Младший гробовщик заварил себе пакетик чая, но прибор так и продолжал противно пищать. — Чего чайник не выключил? — раздраженно бросил Сурков. — Опять он о чайнике, — удивился Укроп. — Что хочешь? — посчитав, что игра затянулась, Сурков решил поскорее все закончить. — Ты, Владислав Юрьевич, очень богатый человек, еще у Ходорковского и Фридмана заработал великие миллионы, а теперь «черной кассой» Кремля управляешь, так что миллион евро с тебя, «Пион» с полным ядерным боекомплектом и инструктором и три крылатые ракеты 9М729. Плюс покажешь на карте, где находятся все ваши позиции и оружие. Инструктора через месяц верну. — Все? — Все. — Пошел в жопу. — Умный Вы, понимаете, человек, Владислав Юрьевич, а ведете себя неразумно, — Укроп загадочно прищурился. — Ну не хотите по-доброму, будет по злому, — он махнул рукой, и гробовщик постарше поднял с пола и положил хозяину на колени блестящий, металлический чемоданчик, тот его сразу же открыл и достал оттуда никелированный медицинский прибор. — Долго пытать тебя хочу. Вот щипцы для ногтей, — он повернулся к лежащему на кровати политику и показал ему инструмент, — в смысле, для вырывания. Вот для зубов. Для здоровых, естественно. Без анестезии, разумеется. Вот марцефаль, введу ее тебе по венке, и как будто поджариваться изнутри начнешь, медленно, пока сознание от боли не отключится. Тогда применю другую, вот эту. А впрочем, что это я все болтаю, болтаю? — оживленно всплеснул руками вояка. — Соловья баснями не кормят. Обещаниями сыт не будешь. Утро вечера мудренее. А нет, это из другой оперы. Начнем, Владислав Юрьевич! Ой, совсем забыл, ты же мальчиков любишь вроде? Вот с моими и познакомишься, — указал он на черно-белых мордоворотов, — только, так сказать, с другой стороны. Если, конечно, не побрезгуют они тобой после всего, что я с твоим организмом сделаю. «И как тут не вспомнить классика отечественной поэзии? «Вокруг только тернии, тернии, тернии… блядь, когда уже звезды?!» — успел подумать Владислав, прежде чем сказать: — Убил бы сразу, а? — Нет, что ты, брат, поживешь еще, какие твои годы. Хотя… Я, знаешь ли, художник, человек настроения. Может, и до смерти замучаю, а может, и пожалею, целым отпущу. А может, искалечу так, что жизнь страшнее смерти будет, и из ненависти такую страшную жизнь тебе и оставлю. Ах, какой я порывистый, непредсказуемый, весь такой невозможный, — он по-бабьи закатил глаза и проверещал, торжественным голосом добавил: — Знаешь, ведь места здесь пустынные, почти безлюдные. Поехал Владислав Юрьевич на рыбалочку… Ты же любишь рыбу ловить? Да и перевернулась лодочка, ищи-свищи потом, где покоится твое ДНК. Хорошо еще, если в цинковом гробу на родину привезут, а не в безымянном ухабе ты свои дни закончишь. — Чайник выключи! — «И в самом деле, дался мне этот чайник», — подумал Сурков, — «Пиона» у меня нет. Сам знаешь, эта волына запрещена международной конвенцией о применении оружия массового уничтожения, а 9М729 договором о ракетах средней и меньшей дальности. Дам тебе сто тысяч евро и центнер патронов. — Есть у тебя «Пион», есть. Может, конечно, тебе это и неизвестно, ну да я тебе подскажу. В Молочарке стоит. Замаскирован хуево. Скажи, пусть перегонят куда подальше. А то, не ровен час, прилетит мой дрон среди ясного неба, найдет, плакать потом будете, что страны большой восьмерки вас по самые яйца за запрещенку натянули. — Нет у нас «Пиона» и 9М729 нет. Бери патроны. Накину еще двадцать «калашей» для твоих дегенератов. Через час сторговались: пятьсот тысяч евро, пятьдесят автоматов, триста рожков к ним, двести ящиков патронов, две крылатые ракеты 9М729. — И не переживается тебе, вероотступнику, что это оружие по вашим же кацапам и применится, — довольно хмыкнул Укроп. — Ну применится, ну и что с того? Не это, так другое полыхнет, какая разница? — отмахнулся Сурков. — Хуй члена не слаще. — Тебе виднее, конечно, — согласился Укроп. — Особенно насчет хуя. Где ваши позиции, показывай! — он развернул и положил перед политиком карту. — Смеешься? Ты что, яичницы объелся? — Нет, брат. Показывай. — Придурок чи ни? Укроп обиделся, рыкнул: — Показывай! Не то сам знаешь… — Неужели ты думаешь напугать меня этими железками? — Советую тебе напугаться, брат. Ты хоть и крепкий мужик, а расколешься. Крепкие-то и колются с треском. Не как мягкие. Те гибко, бесшумно. Ты же сам прирожденный манипулятор, делаешь примерно то же, что вытворяли чекисты в двадцатых-тридцатых годах. У каждого есть слабое место, за которое можно зацепить. Страх, жадность, личные пороки. Такой подход, знаешь сам, разрушает не только объект вербовки, но и самого вербующего. А лично у тебя, брат, есть несколько причин, чтобы показать места дислокаций ваших войск. Первая — ты лежишь, я стою. Вторая — нас трое, ты один. Третья — никто не услышит твоих криков. Потому что очень сильно шумит чайник и орет…— он взял пульт, — телевизор. На экране включился канал для взрослых. На полную громкость. Укроп запнулся. Гробовщики засмеялись. Сурков всех сдал. Пока проверялась достоверность информации, полученной от помощника президента, мужчины вчетвером досмотрели, бесстыдный, но очень будоражащий фильм. Режиссер предпочитал крупные планы. Актеры не жалели своих тел и зрителей. — Пук! — озвучил Укроп шуточный выстрел, направив сложенные стволом пальцы в сторону политика, злобно ухмыльнулся и исчез вместе со своими подельниками, сверкнув на прощанье огненно-пепельной шевелюрой.