Не забывай никогда, как хлещет в пристань вода, и как воздух упруг — как спасительный круг. А рядом — чайки галдят, и яхты в небо глядят, и тучи вверху летят, словно стая утят. ...... Пусть слышится устриц хруст, пусть топорщится куст. И пусть тебе помогает страсть, достигшая уст…*
***
Вернувшись с работы, Сурков услышал в стороне спальни инфернальное пение и подумал, что это даже и кстати. Пел, ясное дело, Глеб. «Кайне зонне ди мир шаайнт. Кайне бруст хат михь геваайнт… — скверно, зато с чувством, хрипел он. «Ин майнер келлер шект айн шлаух», — откликнулся Слава. «Хаб кайне набель ауф дем баух»**, — прозвучало в ответ. Владислава младший Самойлов, которого он называл ласково называл «Второй», в качестве любовника вполне устраивал. Он даже разрешил ему пользоваться ключами от своей квартиры, чтобы тот заходил, когда Сурков захочет. Глеб заходил, когда хотел он. Но каким-то, только ему известным образом, всегда чувствовал, когда надо появиться, кстати, как и теперь. Правда был он в слегка в измененном состоянии. Но не критично. Они около часа прокувыркались довольно приличным сексом — наркотики делали Глеба более чувственным и нежным. После же музыканту стало не до Сурков, и он засобирался наружу. — Ты спишь как гриф, — бросил обидную фразу «Второй», хотя в его голосе Сурков не услышал ни отдаленного эха ужаса, ни отвращения. — Я не могу здесь спать. Мне кажется, что ты гриф, и под твоим одеялом — перья. Он дал ему несколько денег и вдруг, чуть не всхлипнув от жалости к нему, взял с призеркального стола листок липкой бумаги для записок, которые давно привык оставлять себе повсюду, не полагаясь на силу памяти, и нарисовал первым попавшимся, как оказалось, синим маркером три цветка простецкой породы, какими непроходимо зарастают уроки рисования в младших классах, и прилепил картинку к Глебовой сумке. — Синие цветы, — задумавшись промямлил Глеб. — Ты меня любишь? — уже стоя на пороге обернулся. — Нет, — ответил Сурков, — но кто-то, где-нибудь тебя любит и ждет. Так что не расстраивайся. — Кто-то вроде Иисуса? — Что-то типа… Пока! Не изменяй мне… Шучу. — Ауфвидерзейн! — по-русски произнес Глеб немецкие слова и, засмеявшись равнодушным смехом, выпорхнул в черный город.***
— Он сказал… это было неожиданно… ни с того ни с сего… мы всегда соперничали… дрались, бились в кровь, убивали себя, других… даже продавали и предавали… но никогда не расставались… а тут конец… и его нет… и Агаты нет… Дело моей жизни и мой собственный брат… — Вадим нервно закурил, выронил папиросу из дрожащих пальцев в стакан с виски, а потом стихли громы, ветер смежил свои крылья, и только потоки дождя лились во мгле обильными, неудержимыми слезами, пролились на землю, покрывая ее ливнем неутолимой скорби. Заплакал. Его лицо изменилось. Стало некрасивым. А было красивым. Но при этом слезы освежили и омолодили его. Владислав возбудился. Успел подумать, что стремительная эрекция при виде плачущего мужчины — это нечто новое. Возможно, первая стадия садизма. От его слез пахло так густо, смачно, аппетитно, что у Славы проснулись волчий голод и звериное желание. Заказал капучино с корицей и шоколадной крошкой. Круассан и круассан с марципаном. Маффин черничный, маффин малиновый. Три шоколадных трюфеля. Мини-чизкейк. Миндальный макарон. Рядом с ними полулежал на столе худой, долголицый, небритый и патлатый человек лет сорока пяти. Глеб. Он совсем не двигался, удивленные голубые глаза его не мигали, и выглядел Глеб словно высохшее кривое дерево саксаул. — А этого покойника-передвижника зачем приволок? — Сурков скорчил недовольную физиономию. — Хорошо его припорошило. — Это не покойник. Это брат. Глеб… Видишь, в каком он состоянии. Мне не с кем было его оставить, вот взял с собой. Он не помешает, — саксаул вдруг пошевелился и разревелся было, пустив слюни, но Вадим быстро утер его рот салфеткой и заткнул извлеченной из кармана джинсов гигантской пустышкой. Глеб успокоился, почмокал соской и опять затих, словно камень, как бы помер. — Мы больше не группа… и не пара… — вздохнул старший, и вслед за этими словами на Сурков бесшумно нашло его фирменное тепло, хорошо ему знакомое. Любовно полилось за воротник, мигом переполнило сердце и растеклось приятным ознобом по спине, животу и ниже, затопило все телесные низменности, проникло в самые укромные и запретные места и оттуда начало закипающим наводнением подниматься обратно к сердцу, горлу, голове, выпрямляя пенис, вспенивая кровь и мысли, вымывая из каменеющей памяти до сих пор еще горячие солнца его первой весны. Сурков, как мог, прятал свое счастье за сигаретным дымом и черничным маффином. Дотронулся до его прохладной ладони своими горячими, испачканными пирожным, длинными пальцами. Официант принес влажную салфетку на блюдце. Сурков машинально подвинул блюдце Вадиму. «Заботливый влюбленный, бля!» — размышлял политик и понимающе кивнул. Музыкант вытер руку, к которой прикоснулся Сурков. Пальцы Владислава так и остались в шоколаде. Вадим бросил его несколько месяцев назад. Да и до этого не любил, изменял, ни во что не ставил. Сурков тогда пытался уговорить себя возненавидеть его, и эту свою ненависть за любовь больше никогда не принимать, так сильна она была, так сильна… Они вышли из ресторана. По улице шли почти бегом, задыхаясь, содрогаясь от страсти. В лифт ввались взмокшие, как будто пока шли, уже любили друг друга. Здесь же почти разделись. Услаждая друг дружку руками и губами. У слюны Вадима был ровный приглушенный вкус. С одной только резкой нотой — неспелого русского яблока. Вкусная была слюна. Поднялись в квартиру Суркова. Не разжимая тел, искали ключи, отпирали дверь, рухнули в прихожую… Упали… и летели, и летели… Сурков едва контролировал себя. Он так давно ждал этого, что сейчас от напряжения скрипел зубами. Вадим жадно вцепился в темно-серый пиджак, пытаясь сорвать его. Руки не слушались, а политик был так увлечен изучением до боли знакомых изгибов шеи, что даже не помогал, а скорее мешал ему избавлять себя от одежды. Кое как Вадим снял этот злополучный узкий предмет гардероба, но на пути возникла идеально выглаженная рубашка, застегнутая на все пуговицы, и красный шёлковый галстук. Владислав, тем временем, резко задрав белую толстовку в узкую черную полоску, уже вылизывал налитые вишневые соски, жадно втягивая то один, то другой по очереди, оставляя на коже влажный след. Тело разрывало на части. Вадим дернул свой тонкий свитер вверх, открывая треугольник волос между напрягшихся грудных мышц. Задел руками туфли на тонкой шпильке, сгрудив их в общую кучу с мягкими плюшевыми тапочками и, кажется, беговыми кроссовками. Руки бесплотно шарили над собой, пытаясь найти опору, но ее не было. Как не было ее и в жизни. И он вновь хватался за Суркова как за спасательный круг, обвивая его шею пухлыми руками, терзая ворот рубашки, теребя непослушные пуговицы. Они с трудом поддавались, и тогда, расстегивая одну за одной, он тоже ласкал смуглую грудь с густой порослью волос, захлебываясь, поднимаясь к ключицам и по тонкой шее, впивался в сухие губы, грубо кусая, вбирая нижнюю губу, находил упрямый язык и пытался подчинить себе. Галстук мешал катастрофически, не давая до конца избавиться от уже не в меру мешавшей рубашки. Вадим изо всех сил дергал за кончик, но, видимо, впопыхах схватил не за тот и чуть не придушил своего нетерпеливого любовника, чем заметно увеличил его возбуждение, ощущавшееся, сквозь тонкие, готовые треснуть по швам брюки. Стащив, наконец, и офисную удавку и шелковую сорочку, Вадим обводил фактурные плечи, спускаясь ниже к запястьям, сжимая их, смотрел снизу вверх, одним взглядом заставляя Суркова изнывать от животной похоти. Тот, повинуясь неконтролируемым инстинктам, дернул ремень на джинсах любовника и одним движением сорвал их, обнажая округлые бедра и торчащий вверх, возбужденный до предела член. Вадим развел ноги, открыв гладко выбритый пах и узкую, чуть темную щелку, готовую раскрыться навстречу сумасшедшим ласкам. Сурков звучно и тяжело дышал, наваливаясь всем телом, гладил живот, доводя его до предела. Мягкий ковер прихожей будто царапал нежную спину, и Вадим, приподнимаясь, схватился за тонкую талию, давая понять, что хочет сменить дислокацию. Славе ничего не надо было объяснять. Слишком давно они были знакомы. Слишком давно были вместе. Слишком хорошо знали друг друга. Он приподнял нагое тело над собой и проследовал в спальню также хорошо знакомой дорогой. Там он избавился от тесных брюк и белья, наблюдая, как ерзает на простынях изнывающий от страсти Вадим. Тот, широко расставив ноги, звал его овладеть им полностью, чтобы раствориться друг в друге и забыть, что в мире есть еще что-то помимо их прочной любви. Любви Суркова к нему. Он таял. Не было больше ни Глеба, ни Агаты, ни стольких счастливых и тревожных лет. Было сейчас. Был Владислав и больше ничего. Это должно было помочь. Это всегда помогало. И сейчас, опустошенный, Вадим стремился к нему как никогда ранее, всем своим существом. Не любя, но желая этого каждым сантиметром своего уставшего от жизни тела. Горячий упругий член упирался в его туго сомкнутый анус. Сурков привык, что Вадик всегда готов и растянут для него, и непривычная узость немного сбивала с толку. У Вадима же никого не было в этом смысле несколько месяцев. Он, как это ни странно, был верен их многолетней связи. Сурков же не привык отступать. Как не привык он и к долгим ласкам. Порывшись в комоде, нашел полупустой тюбик смазки. Они откупорили его с Глебом — настойчивый мозг подкидывал обрывки воспоминаний, но Сурков гнал их прочь. Обильно смазал себя и неподдающийся вход и медленно, но уверенно погружался, заставляя Вадима корчиться от всеобъемлющего чувства наполненности. Каждый толчок давался все легче, мышцы постепенно расслаблялись, обретая погребенную под истерзывающими переживаниями память. Движения становились все резче, Слава словно сорвался с цепи: кричал сам и, сжимая до синяков кожу на груди Вадима, заставлял истошно вопить и его, а затем вцепился в его немаленький член, будто хотел вырвать, но, несколько раз проведя крепкой рукой, вырвал лишь нечеловеческий стон из его глотки, получив струю спермы прямо в лицо. Сам, не сбавляя темпа, шлепая своими тремя яичками по его ягодицам, вбивался изо всех сил, будто это был последний секс в его жизни. Через некоторое время пришла разрядка. Сперма вытекала обильной струей, прерываясь, когда мышцы сфинктера сокращались, и вытекая снова, когда Вадим их полностью расслаблял. Сурков рухнул рядом, жадно целуя и крепко прижимая его руками, будто боялся, что тот тут же сбежит, стоит ему ослабить хватку. Подумалось, что если ему и суждено умереть, то именно сейчас и именно с ним… Когда кончили, он даже собрался было сказать что-то вроде «я тебя люблю», но вместо этого произнес: — С тобой я всегда чувствую себя… необычно. Подъем какой-то. Вот отсюда — сюда. И потом сюда. — Провел рукой от паха к сердцу, от сердца к виску. Ему надо было высказаться. — Я как-то рад. Очень рад всему. И задыхаюсь немного. То ли мне в еду что-то подсыпают… во что-то… Вадим вздрогнул, как будто вспомнив о чем-то, и, выскользнув из его объятий, вскочил как ошпаренный: — Ой, мы же Глеба в ресторане забыли. — Успокойся, никуда он не денется. Я позвоню, — с братьями он вел себя и разговаривал по-разному. На Глеба мог кричать и материться, меняя интонации. С Вадимом же общался мягко, обволакивая, спокойно и с улыбкой, как будто с ленцой. Набрал номер «Кафе Пушкинъ». — Окей. Он там, сидит себе, есть не просит. Прости. Они говорят, могут на дом его доставить, особенно, если в придачу торт закажем или банкет для двоих. Адрес. Куда везти, где он живет сейчас? — Сам заберу. Нигде не живет… выгнали его. А от моей квартиры ключей же нет у него, а открыть некому. Я же говорил, мне оставить его не с кем было сегодня. Сурков, понемногу напрягаясь, предложил: — Официанта сюда вызовем, дадим ключи ему, а когда туда доставят, принесут ключи обратно. Час-полтора на все про все. — Не надо! Нет, хватит! — Вадим по-военному мгновенно оделся, хлюпая носом и часто мигая, вытер рукавом глаза, ушел. Им вместе было так нехорошо, что, когда Владислав остался один хуже не стало. Как болели его дни и ныли ночи, так и продолжали изводить его — что с ним, что без него. Никакая любовь не подходила к этому мужчине — как не подходят никакие ключи, вообще, в принципе, к пожару, скажем, скале или лжи. Поэтому любил он его не любовью, а какой-то причудливой, редкой хворью, похотью, мерзкой, скотской. Ревностью изводился, словно поганой болезнью, о которой и говорить-то было неприлично. Вадим же, кажется, и вовсе ничем не любил его. Ума был, хоть и небольшого, но шустрого. Красоты — самой заурядной, никакой с виду, но при этом намагниченной незримой силой, до сверхъестественной притягательности. Души каменной, неуютной, но жарко намоленной легионом алчущих звездной плоти поклонников. Случайный любовник, он и в постели был как будто мимоходом. Глеб был лучше. Легким прикосновением, неважно чего к чему, мгновенно приводился в рабочее состояние сексуального возбуждения. Занимался любовью безупречно, обижался, уходил, но также легко и возвращался. Ломался только пару раз. И все по медицинским причинам, то приболев насморком, но в три дня починившись, потом из-за эпопеи с переломами ног и протезированием тазобедренного сустава. Были еще язва и наркотические угары, но в общем и целом работал безотказно. При этом нахально врал, воровал, клянчил, мог уйти в загул до потери чувств, не знал меры. Приходилось вытаскивать его из милиции, из больницы. Дрался с братом, поклонниками, бывал вспыльчив до жестокости и в этом напоминал Суркову самого себя. Еще и минорил в любых тональностях и на любую тему, но в остальном был безукоризненный и замуж не просился. Вадим говорил всегда неаккуратно, шутил топорно, по-солдафонски. Ел наспех, слушал рассеянно. Смотрел в глаза, но как бы вскользь и сквозь, на что-то, что виднелось дальше за реальностью и было интереснее и заманчивее. Вадим, мужчина странноватый, но в чем-то был, как все представители сильного пола. Он хотел денег, славы, секса, и в единственном отличался — любил, до безумия, до судорог, до остановки дыхания единственную ценность на почти сорвавшейся в бездну планете Земля: свою «Агату», которую Владислав так жестоко, подло, исподтишка у него отнял.***
Так бывает, что иссеченная раковая опухоль даже спустя много лет дает рецидив, и с током лимфы метастазы попадают в отдаленные органы, со временем отравляя весь организм. Так и Владислав Сурков, словно злокачественный спрут, постепенно, незаметно, но верно поработил клетку за клеткой, подстраивая под себя когда-то слаженно работающую биологическую систему. Итогом взаимодействия Самойлова-старшего с молодыми группами стал провластный образовательно-гейский форум «Селигер», где наравне с мастер-классами проходил обор мальчиков для высокопоставленных чиновников. Именно туда в две тысячи одиннадцатом году отправилась группа Андрея Грука «Плохие манеры», а уже после форума записала в студии Самойлова три песни. «Мне этот форум подарил прежде всего эти записи», — сказал Грук, который в итоге с рок-музыкой завязал и уехал из Москвы. Похожие истории произошли и с другими участниками проектов Вадима. Практически все они ездили на «Селигер», где сам прославленный рокер читал своим подопечным лекции. Рассказывал, в частности, что только один человек может «удержать страну», но несмотря на это, практически все отзывались о совместной работе с основателем «Агаты Кристи» с энтузиазмом. Под разными названиями проект «Роклаб» проработал около десять лет. Однако за все это время никаких больших рок-звезд из него так и не вышло. Сам музыкант винил в этом пиратство и зашоренность радиостанций. «Дружба» с Сурковым не только позволила артисту стать ментором для молодежи, но и нажила ему врагов среди старшего поколения российской рок-музыки. В том же году телеканал РЕН-ТВ показал сюжет о неоднозначных отношениях чиновника и музыканта. Одним из экспертов выступил журналист Артемий Троицкий, который еще в конце восьмидесятых возил «Агату Кристи» на концерты в Англию и Шотландию. Мнение критика о Вадиме Самойлове с тех пор несколько изменилось — Троицкий назвал музыканта «дрессированным пуделем при Суркове». В ответ Самойлов подал в суд, потребовав взыскать с критика миллион рублей и завести на него уголовное дело. Во время процесса как следует запуганный Троицкий пояснял, что ничего плохого в виду не имел: пудель — собака умная, а дружбой с Сурковым и вовсе многие могли бы только гордиться. Журналист заявил суду, что хотел сказать только, что Самойлов «проводит в нашу рок-элиту импульсы, идущие от Суркова, и что надо что-то сделать». Официально, дабы избежать досужих пересудов и подозрений в купленности суда, оба иска Самойлов проиграл, а журналисту разрешили и дальше лить грязь как на Вадима, так и на Владислава. Троицкий объяснял такой исход своего дела «вегетарианскими» порядками тех лет и добавил, что его отношение к Самойлову с тех пор изменилось не слишком: «Он конформист, оппортунист и предельный циник». Одним из «импульсов Суркова», упомянутых Троицким, стала организация в десятом году встречи рок-музыкантов с тогдашним президентом. Глава государства, неоднократно признававшийся в своей любви к группам вроде Deep Purple и Led Zeppelin, пришел в расстегнутой рубашке, пиджаке и джинсах в кафе, где его ждали Андрей Макаревич, Борис Гребенщиков, Сергей Галанин, Шура Би-2, Алексей Кортнев и Владимир Шахрин. Глеба Самойлова, который еще с девяностых годов дружил с оппозиционерами разного толка, на встрече не было. В это время он был занят другими, более приятными делами. Со Славой Сурковым в гостинице «Националь». Юрия Шевчука, недавно отличившегося на встрече с премьер-министром, на встречу не позвали. Самойлов-старший, собиравший музыкантов вместе с Макаревичем, позже объяснил, что лидер «ДДТ» занимает «подростковую, нонконформистскую позицию, а на подобных встречах нужно стремиться к диалогу». Музыканты обсудили с президентом творчество, пиратство и борьбу с наркотиками. Лидер «Машины времени», в частности, поблагодарил главу государства за то, что тот прислушался к защитникам Химкинского леса. «Попытка сделать вид, что все нормально, что ничего не происходит, может завести ситуацию в тупик, поставить нас всех в очень сложное положение», — ответил тот. Через шесть лет брат организатора встречи Глеб Самойлов тоже отметил мудрую позицию властей, из-за которой, по его мнению, протесты одиннадцатого-двенадцатого годов закончились ничем. «Они просто сделали вид, что этого нет. Они просто не заметили. Никакой реакции. Поэтому люди сами по себе стухли, затихли», — пояснил он. Девятого сентября следующего года, спустя полгода после того, как Вадим Самойлов стал доверенным лицом главного кандидата на выборах президента, его младший брат Глеб сидел в гримерке петербургского «Главклуба» и с ехидным видом выводил синим маркером на доске: «А я Путина люблю. Меня сюда заманили». В тот день вместе с Юрием Шевчуком, Михаилом Борзыкиным и другими артистами он участвовал в фестивале в поддержку политзаключенных — участниц группы Pussy Riot, которых за месяц до того суд приговорил к двум годам тюрьмы. Поставив автограф под своей шуткой, Самойлов-младший записал видеообращение к Pussy Riot, спев блатную зарисовку о девчатах, которые «плачут за решетками». На сцену Глеб вышел после дружественной ему группы «Последние танки в Париже», солист которой, Алексей Никонов, заставил весь зал громко скандировать кричалку: «Они охуели!». Бывший лидер «Агаты Кристи» выступил скромнее. Он взял акустическую гитару и исполнил несколько песен своей группы «The Matrixx», созданной после распада «Агаты Кристи». В новой группе Глеб Самойлов стал практиковать тяжелый, злой, почти индустриальный звук и соответствующий настрой в текстах: «Планета полицаев», «Дерьмо», «В дверь стучат», «С чекою в зубах» — общая интонация «The Matrixx» была слышна даже в названиях его песен. В каждом интервью рокер утверждал, что одной из главных причин распада «Агаты Кристи» стало то, что самореализовываться в рамках группы он больше не мог. «Мы до крови спорили из-за каждой строчки в песне. Конфликт, прежде всего творческий, который был неразрешим. Было ощущение, что время идет, а чего-то главного я в жизни не сказал», — искренне говорил Глеб. Ни о миллионах, ни землях, за которые он получил за почившую «Агату» и покинутого брата, сообщать во всеуслышание он не спешил. Свою первую песню «The Matrixx» представили еще когда «Агата Кристи» давала свои прощальные гастроли, в начале десятого года. Чуть позже тогдашняя девушка Самойлова, режиссер Валерия Гай Германика, сняла группе клип, и вскоре музыканты поехали с концертами по стране. Как признавался лидер коллектива, они приносили ему куда больше удовольствия, чем выступления с братом. «Я горжусь самым первым концертом группы «The Matrixx», когда никто не знал, что мы будем петь, когда я не знал, как я буду себя вести на сцене в одиночку, — взахлеб рассказывал Самойлов-младший, а вечером того же дня нежился в жарких объятиях Владислава, — и вдруг все получилось по настроению и движухе на сцене как и хотелось, как и мечталось. И это происходило так органично, слава богу». — А вдруг нас заставят петь песни «Агаты Кристи» на каких-нибудь фестивалях? — испуганно бормотал он, водя пальцем по чужой волосатой груди. — Ну и споешь, — благословил тогда Сурков, преследуя свои интересы. — А брату запрети. Две «Агаты» — это перебор. Вскоре «The Matrixx» выпустила и первый альбом, «Прекрасное жестоко». На его презентацию группа позвала Александра Проханова, в чьей газете «Завтра» Глеб публиковался еще в середине девяностых, оппозиционера Эдуарда Лимонова и писателя Юрия Мамлеева. Главный редактор «Завтра» оказался в командировке, Мамлеев заболел, Лимонов просто не пришел. Но политика оставалась важной частью творчества Глеба на протяжении следующих лет. По наставлению Суркова он посвящал песни и клипы Майдану, уравнивал в текстах Сталина и Гитлера, носил фуражку с советскими и нацистскими символами и пел на площади Сахарова перед стотысячной толпой протестующих: «Мы будем жить всегда на сайте ФСБ». Согласовано с властью Глеб выступал против системы не только в текстах песен — он поддерживал политиков Алексея Навального и Сергея Удальцова, пикетировал приемную президента и отказывался признавать Крым частью России. «Я не считаю, что с властью можно договориться, а Вадим думает, что можно. Люди во власти мутированы. Это уже немножко не люди. А может, и во многом не люди. Все, кто сейчас у власти — инфернальные персонажи», — заявлял рокер в интервью. Пряча засосы на шее, оставленные Сурковым, он с грустью признавал, что протестное движение провалилось. При этом ни для кого не осталось незамеченным, что политические взгляды Глеба неоднократно менялись. Так, в конце девяностых он говорил о себе как о «православном консерваторе», а в начале нового тысячелетия утверждал, что выступает против любой власти, и в шутку называл себя «анархо-фашистом». «Рок — это в любом случае протест против системы. Но это необязательно утверждение какой-то другой системы вместо существующей, — рассуждал музыкант. — Даже если не можешь предложить никакой лучшей альтернативы, то соглашаться с тем, что есть, по-моему, неправильно. Я просто хотел бы внести свой вклад в единение людей, у которых в душе огонь, ощущение несправедливости власти и мира вообще. Людей, у которых есть пассионарность, которые готовы идти в тюрьму, под дубинки и так далее», — он так добросовестно заучивал аппозиционные «спичи», написанные для него любовником, что неожиданно и сам стал верить в то, о чем говорил.