Я оглянусь — нет тебя… Ночью проснусь — нет тебя… Время сводит мосты над Невой, Но приходишь не ты! А белая ночь без тебя, Словно зимняя ночь без огня… Кто-то случайно где-то Встречает тебя…*
***
Приехала, наконец, вызванная из города скорая. Суркова осмотрели, пропальпировали, посветили в зрачки, проверили рефлексы, задали несколько наводящих на причины травм вопросов. Оказалось, ничего страшного с физическим здоровьем Владислава не случилось, было пару царапин, ссадин, порезов. И ушиб головного мозга. Под вопросом. На венах в нескольких местах обнаружились следы уколов, но об их происхождении тактично не спрашивали. Все повреждения тут же обработали какой-то рыжей мазью, от чего кожу начало щипать, но раны буквально на глазах стали затягиваться и исчезли почти бесследно. Эскулапы выписали таблетки и капельницы, прописали пастельный режим и приятные эмоции. Закрыв свою оранжевую укладку с акушерским набором — Михаил для ускорения процесса вызвал бригаду для роженицы с крупным плодом — пожав на прощание «плоду» руку и поблагодарив его за увеличение зарплаты на пятнадцать процентов, удалились так же стремительно, как и зашли в дом. Владислав вышел в гостиную, где на плюшевом диване Фридман вместе с приятелем, хозяином дома, внимательно изучали мельтешивший в телевизоре скучнейший хоккейный матч. Комната была загромождена плетеными ковриками, мягкой мебелью сороковых годов, столиками из красного дерева, покрытыми кружевными салфетками, а последи залы величественно возвышался девственно-непользованный старый рояль. — Зачем же вы встали, Владислав Юрьевич? — обернулся светловолосый домовладелец на спустившегося гостя. — Ну, хорошо, давайте хоккей смотреть. Фридман указал на кресло и выдал «болящему» бутылку крафтового пива со вкусом карамели. Банкир рассказывал что-то об индексе Доу — Джонса и Валентине Терешковой, а Суркову стало так невыносимо хорошо, что он поспешил на улицу и в изнеможении от пугающей радости развалился на скамейке в самом начале богато украшенной входными воротами красивой дубовой аллеи, ведущей к главному дому. Вечерело, и солнце совершая свой медленный ход по небосводу, уходило за горизонт, давая наконец возможность отдохнуть уставшей природе после почти недельного светопреставления. В самом начале тенистой дорожки, прямо напротив багровеющего светила, замаячила черная точка, через несколько мгновений подросшая в золотое пятно, похожее на легкую неопознанную планету. Владислав присмотрелся и различил постепенно вырисовывающийся человеческий контур. Господин быстро приближался, и Сурков успел подумать, что двигается незнакомец чересчур быстро. Наконец стал виден весь человек — в длинном одеянии темно-коричневого цвета, подпоясанном простой веревкой — это был никто иной, как самый натуральный монах. Сурков был слишком радостен, чтоб удивиться, к тому же, давно знал из классиков, что монахи встречаются чаще, чем здравый смысл, то есть иногда все-таки встречаются. Человек в рясе поравнялся с политиком и не глядя на него бросил на ходу «здравствуйте» чарующим мужским тенором. — Здравствуйте, брат, — задорно поприветствовал монаха Сурков. — Вы к нам? — Смотря, кто Вы, — приостановился инок. — Владислав. — Нет, я к другим пока. Но с Вами тоже рад познакомиться, — голос его показался Суркову оглушительно знакомым. — Вадим Рудольфович, ты! — Был. Теперь брат Октавиан. — Но ты же из па́годы не вылезал! — В па́годе, Слава, меня и осенило. Голос был. Из статуи Будды. Он сказал: «Иди, стригись, ищи правду во Христе!» — Ну да, ну да. Иудаизм, буддизм, православие. С каждым может случиться. И куда ты теперь? А как же я? — Хожу по святым местам. Тут недалеко источник есть чудесный. А сюда зашел попросить чая ромашкового. Ты тоже иди в монахи, вместе ходить будем, Правду в народ нести. — Да, да, Фридман даст, он не жадный. А Правду видел я. Она грязная, ничего от нее не осталось. — Ты не Правду видел, а грязь. — Постричься… Вот ведь и это способ бояться смерти. Я тебя понимаю, хотя… Да нет, понимаю. — Смерти нет, Слава. — Откуда знаешь? — Никто не знает. Неизвестность дает надежду. Веру. Любовь. Строго говоря — Бога еще нет, — вещал Октавиан. — Он — предстоит, Он то, что уже начало происходить между нами и обязательно произойдет. Везде, где жизнь жалеют, где за ребеночка заступятся, бедному подадут, воевать не поторопятся, поговорят вместо того, чтобы рыло набить — везде происходит Бог, то тут, то там, с каждым годом все чаще, все гуще, а там глядишь — всюду будет. — Тогда надо уничтожить науку, технику, цивилизацию, культуру. Чтобы ничего не знать. — Что ты, Слава! Города и книги сжигали как раз те, кто знал, чего хочет, кто имел наглость знать, как должен быть устроен мир. Везде, где, видя болезнь и бедность, человек не только плачет и молится, и бежит не только во храм, а и в лабораторию, в университет — изобретать лекарство и средства, производящие богатство, там Бог. Бог будет, и будет Он из машины, из пробирки, из компьютера. Из дерзкой и жалостливой мысли человека о себе самом. Ведь родиться еще не значит родиться. — Октавиан… Октавиан, дубы и розы видны сквозь тебя. Или мне кажется? — Нет, все правильно. Не ешь ничего, не читай, не слушай ничего добытого насилием. И станешь проясняться. А бросишь думать о смерти, а любовью мыслить начнешь — станешь как свет. Судьба вынашивает нас куда дольше девяти месяцев, и многие, достигшие зрелых возрастов, обзаведясь громоздкой биографией, семействами и утварью, добравшись вплоть до самых вершин, даже до самых заветных иногда должностей известного уровня, так вот, эти многие не явились еще на свет и не знают ни предстоящего своего имени, ни облика, ни назначения. — It's easy if you try. — Изи, изи. Воистину так. Привет Глебу. Вадим ушел очень быстро в сторону дома. Как ни был радостен Владислав, он все же заметил, что земли он не касался и вспомнил, что лица его так и не разглядел. — Слав, извини, конечно, но ты с кем разговариваешь? — спросил, обалдевший Фридман, оказавшийся на этой же скамейке с множеством бутылок пива и засушенной воблой во всех руках. — С Вадимом. — С каким еще Вадимом? — Ну, с монахом. — Нет здесь никакого монаха Вадима. Ты че! Э, старина, дела наши плохи. Врача тебе надо. Я тут с тобой полчаса уже сижу и слушаю, как ты со своими ботинками дискутируешь! Да ты ебнулся, брат, клинический случай. — Еще не ебнулся, в процессе, — зажмурившись, ответил политик. — вот, видишь ли, все вокруг — не жизнь, а макет. Смерть всегда находится рядом, и в любой момент жизнь может оборваться. Для человека смерть — это составная часть жизни. Жизнь и смерть — обе представляют одно целое, без чего бытие немыслимо. Монтень сказал: «Ваше бытие, которым вы наслаждаетесь, одной своей половиной принадлежит жизни, другой — смерти. В день своего рождения вы в такой же мере начинаете жить, как и умирать». Не думая о смерти, люди как будто пытаются отдалить ее, получить длительную отсрочку. А если человек к тому же и богат, обладает властью, то, не думая о смерти, он создает себе иллюзию бессмертия. Наверное, поэтому древние монархи себя обожествляли. Однако, чем больше человек бежит от смерти, тем стремительнее она его догоняет и, в конечном итоге, он становится совершенно неподготовленным к встрече с ней. — Ну, ты зажёг, Юрьич, — после минутного онемения разжал губы Миша. — Попридержи крышу, не горячись, Укроп сдохнет, это дело решенное. Все, что ты сделал, тебе простится. Не тревожься, не рви душу, не отключай мозги! По интеллекту ты превосходишь всех, кого я когда-либо видел из тех, кто состоит на госслужбе. Но я заметил, что тебе очень трудно любить тех людей, которым ты подчиняешься, — говорил предприниматель благоговейным голосом, — ты каким-то образом научился с собой справляться, поэтому неинтересен. — Как ты думаешь, почему они тебя отпустили? — неожиданно спросил он. — Испугались, — ответил Сурков. — Почти так. Но не совсем. — Почему же, по-твоему? — У тебя в глазах, в выражении лица, во всей повадке есть что-то такое… — после протяжной паузы медленно, длинно произнес Михаил, — тихо у тебя внутри, всегда тихо, даже когда страшно или весело. С такой тишиной в себе можно глупых детей и стариков залезть в огонь спасать, а можно и в концлагере истопником подрабатывать. Эта несокрушимая внутренняя тишина людьми примитивными считывается как равнодушие. А равнодушных Антон Палыч бояться велел. Вот тебя и боятся. Я давно заметил это в тебе, а теперь — на практике, так сказать, сработало. Это уже не личное впечатление мое, но факт, сила. Равнодушие твое не от слабости или тупости, ровно наоборот. От избытка мысли и желания. Ты безразличен и невозмутим, потому что все вокруг — не в твоем масштабе, все мелко и не по-настоящему. Увлечь тебя может только что-то грандиозное. Может быть, крупное настолько, что и всего мира мало окажется. Вот и эти ребятки с пистолетиками увидели по твоим глазам, какие они крошечные, и перепугались. — Я и сам испугался, — вклинился Владислав. — Нет, нет, это твоя поверхность, не ты. Поэтому не свихнись, дружище, будет жалко потерять такой ум. — Пять минут потерплю, не свихнусь, — согласился Сурков. — Только зря изголяешься. Неужели ты, или кто-либо еще думаете, что такое дело, как похищение помощника президента РФ совершилось само собой, случайно и незапланированно с обеих сторон? Неудачная операция —половина хорошего вскрытия. Меня не за что прощать, скорее награждать надо. Все, что я сделал, произошло с согласия и молчаливого приказа. Молчание — это оружие Света. Молчаливый приказ сильнее словесного. Молчание есть сознательное сосредоточение сил, охрана, и защита. В состоянии молчаливости особенно напряжена мысль. Если произнесенное слово есть клапан открытый, дозволяющий утечку силы, то молчание будет накопителем энергии. А Укроп не жилец — в этом твоя правда. На следующий день Сурков был уже в Столице.***
Перед домом стоял низкорослый, с могучей грудью человек, желтый огонь уличного фонаря освещал выдвинутое вперед лицо и нездорово блестевшие глазки. Он уже минут десять недоверчиво косился на беспокойно снующего туда-сюда Глеба и, наконец покачав головой, выкрикнул: — Эй! Эй, ты, да ты, мужик! Чего шныряешь тут? — А больше негде! — окрыситься Глеб. — Что в сумке? — строго поинтересовался неизвестный. — А вы кто? — Глеб нервно щелкнул зажигалкой. — Я сотрудник Росгвардии! — самодовольно заявил мужчина. — Документы покажи! — Я не обязан показывать документы! — Тогда я тоже сотрудник Росгвардии! — Покажи документы! — А я не обязан! Разговор прервал подъехавший к подъезду черный автомобиль. Глеб, прижимая к груди небольшую сумку, направился к задней дверце. — Выгнала? — с сочувственной ухмылкой спросил Сурков. — Коллекцию моих кортиков и музыкальных шкатулок даже не отдала, сука! А у меня там, помимо всего прочего, есть и другие раритетные вещи, связанные со второй мировой войной. Вещи из тех, за продажу которых сажают. Из шкатулок остались самые интересные экземпляры. Хотя, конечно, для того, чтобы собирать такую коллекцию серьезно, надо быть очень богатым человеком, — музыкант покосился на Суркова, — а у меня самый старый экземпляр датируется где-то 1957-м годом. Еще есть несколько механических игрушек, которые ценны именно фактом своего существования, а не годом выпуска. И все это осталось у нее! Прикинь, она сказала, что забрала все это богатство в уплату долга за проебанную мною шубу! — всхлипывая, пожаловался он, плюхнувшись на мягкое сидение. — А я не помню никаких шуб! У меня и справка есть, что я невменяемый! То есть в тревожно-депрессивном расстройстве с эмоциональной неустойчивостью и аффективными колебаниями. — Ай-яй-яй! — участливо всплеснул руками Сурков. Машина выехала на автостраду, а дом, где жила бизнес-леди Екатерина Мазур, медленно растворился в мраке холодной ночи. — В самом начале нулевых Борис Гребенщиков сказал, что наступила Эра Водолея, и поэтому неизбежна реставрация матриархата. Вот он, «бабий» век во всей красе. Женщины поднялись на командные высоты оползающей политической конструкции. Мужчины спустились уровнем ниже и копошатся там. А некий серьезный генетик из Кентского университета в начале года опубликовал статью, в которой доказал, что мужская Y-хромосома, содержащая ген SRY — программа воспроизводства половых признаков самца человека — вообще в ходе эволюции должна исчезнуть. Фактически, это деликатное, с использованием щадящей интеллигентской терминологии объявление всех нас, особей сильного пола, — дегенератами. — Да ну этих баб! Может, я все-таки у тебя поживу? Владислав мысленно прикинул перспективу и произнес: — О, слушай, Глеб, у меня есть шикарная идея. Вот разом решишь все вопросы: жилья, чистой одежды, секса, задушевных бесед. У тебя ж поклонниц доклепа… — До чего? — До хуя, говорю. И совсем юных, прогуливающих, кажется, физру и геометрию, и молодых, сравнительно недавно изучивших нехитрое устройство мужского тела и при виде тебя желающих немедленно его включить, завести и попробовать, как оно функционирует у рок звезды. И видавших виды, постарше, пороскошнее, одетых по свежей московской моде, хоть и слегка грязновато. Есть и те, что по любви, есть которые за деньги, есть которые сами не знают почему. Я позвоню этой гвардии, мы их построим в шеренгу, и ты, как истинный Генерал, выберешь подходящую. Глеб недоверчиво посмотрел на широко и ехидно улыбающегося Суркова, и как-то идея ему сладкой не показалась. — Ну-у, не знаю, Слав. Херня какая-то. Да и какие гарантии, что они опять не заистерят? — скептически прокартавил Глеб. — А мы состряпаем хитрый договорчик. В качестве гарантии претендентка на твой писюн должна будут переписать на тебя свою квартирку. А если хоть разочек повысит голос — нахер вылетит с нее! Ах да, и еще неустойку группе выплатит, так как ты в депрессии будешь. Ну как? — он с энтузиазмом заглянул в глаза рокеру, пока тот почесывал затылок. — Не ну так, вроде ничего, вариант, — наконец согласился тот.***
Несмотря на противоречия во взглядах, разошлись братья Самойловы достаточно спокойно. Клавишник Константин Бекрев, игравший в «Агате» с 2008 по 2010 год и выступавший на «ностальгических» концертах в 2015-м, посчитал, что тур группы «Эпилог» прошел мирно: было настроение работать, делать новую музыку и играть хорошие концерты. Братья совершенно спокойно и мирно обсуждали любые творческие вопросы на протяжении всего тура и всегда находили решения, которые устраивали бы их обоих. Первые годы после распада группы тоже прошли тихо. Собственно говоря, как и хотел Сурков, Самойловы почти не общались. Глеб пояснял, что они с братом видели друг друга по двадцать четыре часа в сутки двадцать два года подряд и теперь вполне могут отдохнуть. В 2014-м Самойловы начали обсуждать совместное возвращение на сцену. Интерес был чисто финансовый. Владислав Юрьевич тогда потерял часть положения и частично прекратил спонсировать и Вадима. И Глеба, у которого тоже дела шли неважно — The Matrixx не играла хиты «Агаты», к тому же он часто выходил на сцену пьяный, а то и вовсе срывал концерты, поэтому промоутеры не хотели иметь с ним дело. Сам Самойлов-младший подчеркивал, что согласился на реюнион по просьбе брата, но признавал, что только предоплата за два выступления «Агаты Кристи», составившая около пяти миллионов рублей. Она опять-таки была щедро выплачена Сурковым, о чем, разумеется, Глеб умолчал. Тогда же Самойловы пересмотрели заключенное в 2010-м соглашение, запрещавшее обоим исполнять песни «Агаты Кристи». Некоторые вещи группы теперь входили в репертуар The Matrixx, а Вадим, который после распада коллектива музыкой почти не занимался, отправился в тур с программой «Агата Кристи. Все хиты». — Алё? Алё, алё! Ну, и? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг тебя забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой кто гулял? Алё… Да собака-то при чем? Зачем ее «обилетил»? Это ж он мне дорогу перешел, а не псина его невинная. Вот божинька тебе кочерыгу-то отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того, кого надо. Я щас… Закрой пасть!.. А вот то и делай: бери калаш и жми назад, и пока не попадешь в кого нужно, не возвращайся. Не то «пыжиком» пойдешь за полярный круг… Давай… — Сурков бросил трубку. 27 февраля 2015 года в центре Москвы убили оппозиционного политика Бориса Немцова. За несколько часов до этого на другом конце города чествовали одну из главных рок-групп девянстых — «Агату Кристи». Официально группа объявила о своем распаде и попрощалась с публикой за пять лет до того, но зимой 2015-го основатели группы, пятидесятилетний Вадим Самойлов, и его сорокачетырехлетний брат Глеб выступили с двумя «ностальгическими» концертами в Санкт-Петербурге, а следом и в столице. В московский «Олимпийский» пришло под двадцать тысяч человек — от взрослых мужчин в офисных костюмах до готических подростков в готическом же макияже.***
— Оль, привет, — сказал Глеб, зайдя в приемную Суркова — Ну, как он сегодня? — В духе, в духе, не тухни! — из-под под опущенных ресниц взглянула на артиста секретарша, натянуто улыбаясь. Глеб уселся в очередь, в кресло перед дверью. Третьим будете, Глеб Рудольфович, давайте по рюмке, — захрипел один из дожидавшихся, толстый, красный, словно из бани, с бугристым рылом, второстепенный министр каких-то не вполне определенных дел. Они познакомились с год назад и часто встречались в очереди. Другой посетитель был в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорожник, то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущен, рад был бы уйти, но надобность, видно, была уж очень велика. — Перед аудиенцией вредно. Может в голову ударить. После выпьем, если дождетесь, Кирилл Семенович, — ответил Глеб. — Правильно говоришь, здесь изысканное интеллектуальное место, а не пивнушка, — отозвался сидевший неподалеку Сергей Доренко. — Со Славой есть, о чем погулять по бульвару, как сказал Александр Андреевич Проханов. — И вы здесь? — опешил Самойлов, кого-кого, а этого борца за правду он увидеть здесь не ожидал. — По какому вопросу интересно? — По вопросу Веры. — Веры? Это женщина или религия? — Религия. — И что с ней? — Да вот, выяснилось, что церковь нашу, РПЦ, оставлять без присмотра — все равно что детей оставлять со спичками и ножницами одних дома. Надо помогать. Назначили им теперь Суркова в кураторы. — Чего? — хихикнул Глеб. — Славу в РПЦ? Что за хреномуть? Это точно? — Не точно, а точнее точного, — кивнул Доренко. — Нужен власти на РПЦ архипастырь и дерзкий, и одновременно неглупый, чтобы защитить РПЦ от самое себя. И найден архипастырь Сурков. Найден, и ниспослан бесовски умный Сурков РПЦ в ночь на понедельник тринадцатое. А что Слава даст церкви? — Глеб лихорадочно соображая, наморщил. — Станет бить их по рукам, когда что-то не то делают? Или станет за них придумывать векторы развития, горизонты разверзать перед ними? — Правильно рассуждаешь! — похвалил Доренко. — Ну, если он станет за них все придумывать, то надо бы тогда уж Суркова в патриархи. — Три «ха-ха»! — Я не шучу, патриарший пост у нас пожизненный. — Он ведь молод еще… — напомнил Глеб. — Может, покимарить пока, обождать, и пусть бы уж после Кирилла тогда не Илларион, которого Кирилл готовит себе в преемники, а пусть бы уж тогда Сурков. Принял бы тогда он постриг, сделался бы чернецом, подождал бы пока — милое дело. — Из Славы такой же чернец, как из меня Ванесса Мэй, — скептически произнес Глеб. — А почему бы и да? — спросил Доренко. — А я уж тогда просился бы в митрополиты, какие ни есть. Я тоже пойду спасать РПЦ. Хороши же мы будем со Славой в шитых золотом маскхалатах. — Да, перспективка… — хмыкнул Глеб. — И часто вы ходите к Суркову? — Я хожу к Суркову часто, эко открытие диковинное. — Ни разу вас здесь не видел, — Глеб засомневался. — Поэтому, внимание! Я хожу к Суркову по моей просьбе раз в месяц. Иногда по его приглашению прихожу, иногда по своему приглашению. Примерно с мая две тысячи восьмого года. — А зачем вы ходите так часто? Что вы там делаете? Что вы обсуждаете? — заинтересовался Глеб. — Календарно хожу. Календарно. Раз в месяц. Потому что общаться с Сурковым изысканно интересно, — пояснил Сергей Леонидович. — В моей стране дела устроились, так что во власти интеллектуалов может быть два. Один из них Сурков, понятно, да? — Да куда уж понятнее… — Глеб взъерошил свои запутанные кудряшки. — Я стараюсь выведать информацию различную. Я также стараюсь по пути, если он вдруг свободен, заскочить к Громову Алексей Алексеевичу, — продолжал ораторствовать Доренко. — Вы ходите к нему как к умному человеку? Ходите к нему просто поболтать? — Поболтать, поболтать… Ну, мы с ним знакомы с девяносто четвертого года. Можно, я буду ходить к людям, с которыми я знаком с девяносто четвертого года? С ноября. Впервые я встретился… — Доренко запнулся, — товарищеские отношения с Владиславом Сурковым с ноября девяносто четвертого года. Вообще, вообще побывать в кабинете Суркова все экспертное сообщество России считает огромной честью… огромной честью… — повторил он. — Ну, если экспертное — то конечно, — грустно усмехнулся Глеб. Он уже пожалел, что начал этот разговор. — Я в качестве эксперта приглашаюсь: иногда рассудить хорошо что-то… или плохо, — признался журналист. — Какие-то есть идеи. Их нужно рассудить, как бы обкатать. При мне проговариваются какие-то проекты, а я говорю: говно или нет. Да, я бываю у Суркова. Я никогда не делал из этого тайны. И я еще буду у Суркова. Обязательно. Думаю. Не знаю. Он сильно загружен до нового года. Может быть, в декабре еще побываю, а может и нет. В январе точно уже железно. Сто процентов. Зуб даю, что я буду у Суркова. Больше того, в феврале опять, прикинь, ну и так далее. — Эка вас торкнуло… — Я в приемной Суркова не видел ни одного кретина. До сегодняшнего дня, — откровенно провозгласил Доренко. — О ком это вы? — насторожился Самойлов. — Это я отвечаю всем кретинам, которые задают этот вопрос. Из кабинета тем временем выскочила раскрасневшаяся полная средних лет женщина в костюме от Бюи, воскликнув: «Ох, хорошо! Хорошо!» — тоже старая знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая какие-то его вопросы у Суркова. — Заходите, господин генерал, — пригласила секретарша. Неизвестно, чего генерал, хотя и его очередь была, не решился входить и пропустил вперед министра. Тот вышел секунд через пять, держась за правый глаз одной рукой, а другой поднося к уцелевшему зрачку пучок кривых и грязных выбитых зубов. — Хочу туда, где тепло и нет памяти… — попятился назад Самойлов и, прихватив с собой мельхиоровую конфетницу, уселся в самый угол — на белый кожаный диван под раскидистую пальму радом со стеклянной лошадью. На дыбах. Или вздыбленной. В общем, на двух ногах. Задних. Шикарной. Дожидаться оттепели в Сурковской душе. С тех пор, как Глеб начал в шутку называть его грифом, Владислав стал часто подолгу стоять у зеркала, пытаясь отыскать в своей фигуре и движениях чего-нибудь неотвратимо птичьего. Он злился и проваливался в темень борьбы с собственными жестами, гримасами, походкой, лицом и быстро опустился до окончательных мыслей о пластических операциях. И вот — наступил еще один чудесный вечер пятницы. Сурков почти закончил разбирать дела государственной важности и, взяв в руки айфон, для надежности всмотрелся в черное зеркало экрана, чтобы удостовериться, не появились ли на его теле гладкие лоснящиеся перья. В добавок к длинным костлявым конечностям, которые стали ему омерзительны. «Возьми трубку», — высветилось на экране смартфона сообщение от Глеба. Сурков отложил телефон в сторону. — Так… Новости мирного процесса, — Сурков раскрыл свежую прессу. — «В результате обстрела Донецка ранено шестьдесят мирных жителей. Пять человек в крайне тяжелом состоянии: без рук, без ног…», — на другой странице красовалось фото Порошенко, обедающего с морпехами США в «обычной столовой». — А интересно, как часто у украинского солдата на обед киви? — задался вопросом он и, скомкав газету, выкинул ее в урну. — От чтения новостей Украины возникает непередаваемое физическое ощущение… Примерно, как если б поцеловался с дамой, съевшей килограмм лука. Где текст доклада? Оля, просил же распечатать! — спросил он в некотором раздражении, нажав на кнопку селектора. Девушка на том конце устройства ойкнула, на миг замерла, что-то вспоминая, а затем, схватив стопку бумаги со стола, кинулась в кабинет шефа. — Готов, готов, Владислав Юрьевич, — подпрыгнула секретарша, на ходу выбирая нужные листы и протягивая их Суркову. — Так, — зашевелил губами, читая чуть слышно, Сурков, — шурупы пять на тридцать полтора кило — одна тысяча четыреста шесть рублей… Что за поебень?! Лист был скомкан и брошен секретарше в лицо. Та поймала бумагу ртом и рукой, развернула и ужаснулась: — Виновата, Владислав Юрьевич! Виновата, это не то! Это смета на звукоизоляцию Вашего кабинета. Ради бога, простите! — она выхватила другой листок из кипы, зажатой силиконовой грудью, взглянула на него мельком: — Вот, вот текст вашего выступления! Политтехнолог взял бумагу, буркнул себе под нос что-то вроде: «Работать надо по гамбурскому счету» и, быстро ее прочитав, отложил в сторону. — Что там еще у нас на сегодня? — похрустев позвонками, осведомился чиновник. — Факс от Гильбэ. — Почему факс? — Потому что, как он пишет, вы не отвечаете на его звонки и эсэмэс. — Можно подумать, что отвечу на факс. Чем факс лучше? — Он об этом не пишет. — А о чем пишет? — Вот факс… — Перевод в двух словах: поехал клянчить! Не буду читать. Вранье легче переносится в пересказе. И он не Гильбэ, а Глеб. В крайнем случае, Давид. Потому что раньше всех Глебов Давидами крестили, ибо имя христианским не было. — Пишет, что у него серьезные проблемы, и ему срочно нужно поговорить с Вами. — Зачем? — Собирается повеситься. Пишет, что все ху… нецензурно, простите. — А я тут при чем, табуретку некому выбить из-под ног? — Он об этом не пишет. И ждет в холле. — С веревкой, я надеюсь? — Один. Пол дня уже сидит, все конфеты шоколадные скушал. А нешоколадные надкусил, завернул и положил обратно в вазочку… — Пусть заходит! Всем крысам здешним уже глаза измозолил, пионер лагерный. — Давай выпьем, Слав, — не успел он войти, как вдруг с силой обнял приветственно вставшего с кресла Суркова, уткнувшись ему в шею под правым ухом своим аккуратным влажным носом. Владислав испугался, не влюбился ли он в него с какого-нибудь горя, но Самойлов с надрывом вздохнул, разомкнул объятия, отошел. Глеб за время самостоятельного плавания, без брата, научился вроде бы обходиться без его помощи, но вот дошло до такого дела, что стало очевидно — не научился. Вот как разыграются малые дети, разойдутся, когда один станет Бетменом, а другой непобедимым Халком, переплывут все моря, перепрыгнут горы, сразятся со злодеями и одолеют их, встретят зомби, побьют, уничтожат и слетевших с катушек киборгов и вампиров… Но тут зацепится за край дивана Бетмен своим черным плащом, растянется по полу, расквасит нос и расплачется, а глядя на него, расплачется и невероятный Халк — и вот уже оба зовут папу, маму, хотя еще минуту назад и не помнили, что есть у них родители, и постеснялись бы признаться и себе и могучим врагам своим, что нуждаются в ком-то утирающем нос. Так и Глеб сейчас, в минуту безысходности, потянулся к старшему и сильному, но уже не к брату, а к Славе. — Ну разве что по одной, — согласился Сурков, посмотрев на часы. — Действительно, давно пора выпить. Глеб применил ту же технологию, что и тогда, в номере отеля. Только вместо ведерка для льда на этот раз он использовал наградной кубок президента по самбо, а для замешивания приспособил золотой паркер. Мини-бар в кабинете у помощника президента был побогаче гостиничного. Поэтому пил он несколько дольше. С двумя перерывами. Допив все до последней капли, рокер поставил сосуд на стол. Уставился в окно. Наполовину осенний, наполовину весенний воздух был расчерчен пополам, как под линейку, полоской света. Над лужами парил сверкающий чистотой храм. — Неплохой вид. Это крематорий? — Нет. — Отличный вид. — Глеб, ты чего пришел? Что случилось? — завершил Сурков вступительную часть. — У меня тяжело на душе. — И ты пришел сюда облегчиться? — Нет. — Так по делу? — По делу, конечно. Вадик оборзел. Мне деньги не отдает, — выплеснул из себя музыкант, словно рвотные массы, гнилые слова. Опершись о подоконник, он залез на него с ногами и уселся, обхватив колени руками. — Знаю. Но действовать не хочу. — Не все ты знаешь, Слав. Он договорился уже до того, что я невменяемый алкаш и ничего не заработал. Сказал, что заплатит мне полтинник! За мое пятимиллионное выступление! Пятьдесят тысяч рублей! Мне! — Маловато. Да. — Не то слово. Ты пять лямов обещал. — Обещал и выплатил. Не все из своих. Половину в «Альфе» у Фридмана взял. Мне дали железно. И что ты теперь предлагаешь? Чтобы стало плохо не только вам, но и коту? Сами разбирайтесь. Не нужно мне. Передумал. И вообще, ты пришел не по адресу, я не финансист. Сходи к Силуанову он как раз в наблюдательном совете Сбербанка служит. На Ильинке у него здание. Вокруг здания стоят машины губернаторов, которые клянчат у него деньги прям как ты. Они, начиная от Ильинки, где-то там есть сербский ресторан, на четвереньках тащатся к Силуанову по мокрым тротуарам, ползут выпрашивать. Не что хотят выпросить, а то, что им пообещал Путин и Медведев. Они все равно на четвереньках ползут и выпрашивают. И он такой: нет нет, он их отвергает снопами, он их отвергает, как жена Одиссея отвергала женихов — толпами. Но ты не обращай на это внимания, может ты ему приглянешься. — Да при чем тут Силуанов какой-то, хуев ему в панамку! Я не к тому. Я когда из «Агаты Кристи» уходил, документы соответствующие подписывал, а Вадик знаешь что исполнил? Дусю… Дуксина, порноадвоката своего, заставил подсунуть мне на подпись не только Агатовские, но еще и другие договора. Он теперь и у «Зееметрикса» директор! И права на нее все имеет, которые у нас с тобой на двоих. Ты понял? — Не понял, — соврал Сурков. — Пить меньше надо, чтобы видеть хоть иногда, что подписываешь. — Сосредоточься, Слав. Теперь прибыль от всего конденсируется где-то в его карманах. Не у нас. У нас одни убытки. Не будет дивидендов, Слав. — Нажми на Снэйка. Он же номинальный директор. Пусть своих балбесов-юристов подключит. Признать подписи недействительными при желании не так уж и сложно. Тем более, с твоими вечными невминозами и справками из псих диспансеров. Ну не лезть же мне опять в ваши дела! Надо мной уже смеяться скоро будут. — Слав, ты где? Чем нажму? У меня контроля нет. А Снэйк в доле, ему пару миллионов Вадик за подставу эту отстегнул. Моих же миллионов, блядь, которые ты мне обещал! Этому лоху такое не снилось. Он маму продаст за такие деньги, не то что меня. — А я-то тут при чем? — вздохнул Владислав. У него было ощущение, будто Глеб впихивает в его череп какие-то гудящие провода. Подключает. — Как при чем? Не один я без денег останусь. Ты тоже. Можешь не сомневаться. — Да и хрен с ними. Глеб оторопел: — С чем с ними? — С деньгами. — Ты что, Слав. В секту какую вступил? Изуверскую. Не может быть с ними хрен. Ты же цивилизованный человек. А значит, деньги должен признавать. Он встал с подоконника, подошел к Владиславу. Взял за руку. В глаз заглянул. Глеб знал, что нравится ему. — Глеб, — сказал Сурков. — Мне бы не хотелось во все это впрягаться. Хочешь, вместе поужинаем. Или съездим в Барселону. Я рад буду. И так далее. Но впрягаться не буду, — было в младшем Самойлове какое-то такое специфическое полудетское обаяние. Такое, что одним хотелось оберегать и няшить, а других наоборот раздражало. Чем реже Владислав с ним пересекался, тем больше он ему казался милым, а если постоянно бок о бок, то бесил уже основательно. — Испугался Вадика потерять? Я и то, не побоялся. А ты? Он же всегда шестеркой был, всем подряд кланялся и анусы языком полировал. Ввиду острой умственной недостаточности. — Если тебе удобно думать, что испугался, пусть будет испугался. — Не обижайся. Если тебе все равно, то тем лучше. От тебя только подпись нужна на заявлении, о том, что Вадим Самойлов завладел правами на проект по подложным документам. — Ничего подписывать не буду. — Не хочешь, значит… Ну ладно… — грустно усмехнулся Глеб. — Посодействуй хотя бы с ностальгическими. Помоги доказать, что я не верблюд! А Вадик самый подлый человек! Я не хочу с ним встречаться. Мы стали непересекающимися людьми… Ты же супергерой и все можешь устроить. Сурков заглянул в кубок. Там было пусто. Ему не осталось ни капли. — И какая же у меня суперсила? — Деньги. — Помогу. — Ты знаешь. Как и ожидал, я не испытал вообще никаких чувств. Никакой ностальгии, ничего… — Глеб направился к выходу. — Пока. — Ты не один, — зачем-то добавил Владислав. Глеб не обернулся решив, что он не понял. Главный идеолог Кремля пояснил: — Я с тобой. Глеб опять не отреагировал и пошел по устланному кроваво-багровыми коврами правительственному коридору, слыша, как ему вслед кто-то засмеялся. Не Слава. Глеб чем-то напоминал Суркову его приемного сына Артема. А точнее, он даже знал, чем: чувством вины перед ним. Как-то, будучи не совсем трезв, вернулся молодой еще тогда интеллектуал с литературной попойки и подбросил маленького Тему, как делают все счастливые любящие отцы. Потолки в тогдашней его квартире были невысокие, люстры большие. Ребенок взлетел над ним. Головой прямо в люстру. Пятирожковую, кряжистую. С килограммовыми хрустальными подвесками. Чехословацкую. Звук удара снился Славе потом еще лет десять. Тема визжал около часа. Без перерыва. Пока мать, бросив шить своих кукол, пыталась его успокоить, а незадачливый папаша в это время делал вид, что смотрит футбол, с пивом и солеными сухариками. На другой день, чтобы задобрить злопамятного ребенка, Владислав купил и подарил ему игру «Голодные бегемотики». Цель игры была незамысловата и состояла в том, чтобы накормить пластиковых животных разноцветными шариками. Вначале забава мальчику понравилась. Но он не был гением. К тому же, недавно ударился головой. Недолго думая, сорванец сунул палец в пасть бегемоту, нажал на рычаг и опять завизжал. Сурков понял, что он плохой отец. Ему стало стыдно и неуютно, точно так же, как и теперь. Он как будто сначала шендарахнул Глеба по голове, поссорив с братом, а потом еще и подарил ему нехорошую игрушку под названием «The Matrixx».